Кроме того, я воображал, что получу в Москве скромно обставленную одно— или двухкомнатную квартиру. К моему изумлению, это оказалась просторная четырехкомнатная квартира с высокими потолками, восточными коврами, массивной мебелью красного дерева и хрустальными люстрами.
Удивительно, но таксисты и официанты, не моргнув глазом, принимали чаевые и так же, как их западные коллеги, клянчили еще, если, по их мнению, они были невелики. Как-то в первые месяцы моей жизни в Москве я выполнил перевод для одного крупного издательства и отказался от гонорара, мотивировав это тем, что у меня все есть. Стен, сотрудник КГБ, на чьем попечении я находился, отчитал меня и заметил, что это социалистическое общество, где платят по труду, а не по потребностям, что я не прав и что мой поступок все равно не поймут и не оценят, привести же он может лишь ко всяким осложнениям. Например, что издательство станет делать с деньгами, от которых я отказался? Я только нарушу четкую работу административной машины.
С тем же бюрократическим подходом я столкнулся вновь примерно год спустя, когда устроился в другое издательство на свою первую постоянную работу в качестве переводчика. Недели через две мне велели получить премию. Заподозрив ошибку, я заметил, что никак не могу рассчитывать на премию, поскольку проработал всего четырнадцать дней. Мне объяснили, что как штатный сотрудник я автоматически включаюсь в положение о премировании и должен получить деньги. Всех, казалось, больше всего беспокоило то, что они не знали, куда девать деньги, если от них кто-нибудь откажется, ведь система не предусматривала подобной возможности. Проведя шесть лет в тюрьме, я прекрасно усвоил тщетность борьбы с системой и без дальнейших возражений получил премию.
Я часто думал, легче или тяжелее мне привыкать к жизни в Советском Союзе, попав сюда прямо из тюрьмы. С одной стороны, после долгого заключения всегда трудно адаптироваться к свободе и нормальному существованию. Сделать же это в совершенно по-иному устроенном обществе может оказаться еще труднее. С другой стороны, если бы я приехал в Советский Союз прямо из Бейрута, как вполне могло случиться, контраст был бы еще более разительным, что создало бы для меня лишние сложности. Уормвуд-Скрабс по-своему оказалась чем-то вроде шлюза, облегчившего переход и смягчившего неожиданности. После тюрьмы было просто замечательно вставать по утрам и планировать день по своему усмотрению, идти, куда захочешь… Благодаря этому низкий уровень жизни и прочие недостатки советского общества становились не столь уж неприемлемыми.
Если говорить о неожиданностях, то среди многого другого меня удивила взаимная грубость людей в общественных местах. В социалистическом обществе, как я представлял себе раньше, должно было быть все наоборот. В длинных очередях нередки ссоры и препирательства, когда кто-нибудь, не желая ждать, идет прямо к прилавку, оттесняет остальных или позволяет себе оскорбительные комментарии. За редким исключением, продавщицы в магазинах грубы и угрюмы, поскольку измучены работой, и бесконечными потоками назойливых, толкающихся покупателей, изводящих их вопросами, а также из-за того, что в условиях дефицита и им самим, и их начальству безразлично, осчастливит ли кто-нибудь их магазин покупкой. Они в любом случае все продадут. Всеобщая грубость, мрачность, толпы усталых людей на улицах — результат трудного быта, постоянного раздражения и изнеможения от очередей и неудач, порожденных бесчисленными помехами, которые бюрократическая машина — а обойти ее невозможно — ставит на пути решения любого, даже самого элементарного вопроса.
Тяжелее всего я переживал грубость и безразличие, поскольку сам всегда придавал огромное значение вежливости и внимательности, считая их «смазкой», смягчающей отношения между людьми. Улыбка или «спасибо» ничего не стоят, а могут творить чудеса, и воистину мудро библейское выражение, гласящее: «Кроткий ответ отвращает гнев». Но вскоре я получил урок. Помню, как однажды, входя в магазин, я остановился и придержал дверь, пропуская шедшую за мной молодую женщину. Она вошла, не поблагодарив и даже не взглянув на меня, и, прежде чем я сам успел переступить порог, за ней последовал целый поток покупателей, с подозрением смотрящих, как я стою и держу дверь. Я почувствовал себя полным идиотом и никогда уже больше так не поступал.
Если люди в толпе злы и угрюмы, то вне ее они добросердечны, милы, щедры и удивительно гостеприимны. Встречи с ними подобны лучу солнца в пасмурный день. У русских есть еще одно замечательное качество, выгодно отличающее их от многих других народов: они чрезвычайно любезны и предупредительны с иностранцами, те ведь гости, а значит, и обращаться с ними надо лучше. Случалось, что в магазинах мои покупки заворачивали в бумагу только потому, что мой акцент сразу выдавал во мне иностранца, тогда как всем остальным вручали без упаковки.
Мне объяснили, что это уважительное отношение проистекает отчасти из чувства жалости, которое большинство русских испытывает к иностранцам, столь одиноким, как им кажется, в чужой стране и, следовательно, нуждающимся в помощи. Это вполне может быть правдой, если учесть их собственную привязанность к родной земле и то, с каким трудом они сами привыкают к жизни в других странах. Но у столь замечательного качества есть и обратная сторона, которая мне нравится уже значительно меньше: чрезмерный восторг перед всем иностранным. Так, хотя у русских есть свой отличный национальный напиток — квас (он вкуснее и, на мой взгляд, лучше утоляет жажду), многие считают престижным ставить на стол кока-колу.
Другая черта русских, особенно меня поразившая почти сразу же, — это их отношение к закону и власти. Я был воспитан в весьма уважительном отношении к закону, столь распространенном в Англии и особенно в Голландии, и приучен сдержанно воспринимать любого представителя власти. В России все наоборот. Здесь мало обращают внимания на закон и очень уважают, а часто и просто раболепствуют перед носителями власти. Не надо даже утруждать себя тем, чтобы обойти законы, их просто не замечают. Еще в XIX веке Салтыков-Щедрин отмечал, что многочисленность и сложность законов Российской империи искупаются тем, что их нет нужды соблюдать. Боюсь, что это справедливо и сегодня. Принятые в последнее время законы тщательно проработаны, призваны поднять авторитет как законодательства, так и правоохранительных органов и подчинить себе все структуры власти, как, впрочем, и должно быть. Но это высшая задача, и она потребует немало времени и сил, дабы побороть вековые привычки и образ мыслей, и она осложняется тем, что русским явно присущ анархизм. Очевидно, им нравится проявлять непослушание, нарушая правила и распоряжения властей. Это можно ежедневно видеть на улицах. Люди постоянно переходят дорогу на красный свет светофора, входят в метро через двери с надписью «выход» или выходят через «вход». Мусор, как правило, бросают именно там, где есть большие объявления, строго воспрещающие делать это. Перечисленные нарушения, конечно же, незначительны, но очень характерны. Такое поведение делает русский народ трудноуправляемым и, возможно, объясняет причину издревле существовавшей потребности в «твердой руке».
Русские ударяются в крайности и склонны видеть все в черно-белом цвете, не в силах придерживаться золотой середины. Окружая своих лидеров восхвалениями, низкопоклонством и лестью, приобретающими временами непомерный размах, после смерти или отстранения от власти их подвергает уничтожающей критике и насмешкам. Отсутствие умеренности сочетается у русских с непредсказуемостью поведения, ITO хорошо иллюстрируют слова одного британского советолога: «Европейцы всегда пишут слева направо. Арабы — справа налево. Китайцы и японцы — сверху вниз. Русские же пишут по диагонали то из левого верхнего в правый нижний угол, то наоборот. И никто, включая их самих, не может сказать заранее, как будет на этот раз».
Русские часто нетерпеливы или просто не считают нужным обращать внимание на мелочи. В этом смысле они — полная противоположность японцам. Многие жилые дома и административные здания в Москве и других городах страны окрашены в мягкие розовые, желтые и зеленые тона, что придает им светлый, радостный вид, но почти все страшно запущенны. Дело в том, что, когда красят стены домов — впрочем, так же как и внутренние помещения, — никто не дает себе труда соскоблить старую краску. Ни разу не видел, чтобы для этих целей здесь пользовались паяльной лампой, как это делают на Западе. Новая штукатурка или краска просто наносятся на грязную поверхность старой. В результате новая начинает трескаться, облупливаться, осыпаться, и нужен новый ремонт. Ради ничтожных результатов расходуется слишком много краски и сил. Небрежение к «мелочам» и нетерпеливость проявляются также в отношении к станкам и инструментам, которые часто используются не по назначению и в итоге быстро выходят из строя.
Сами русские прекрасно знают о своих недостатках и умеют смеяться над ними.
Все это делает Россию страной парадоксов и противоречий. Насколько я знаю, это единственная страна в мире, где суп подают холодным, а кока-колу теплой, где приходится стоять около двух часов, чтобы попасть в кафе быстрого обслуживания, где «правое консервативное крыло» выступает за «твердую линию партии», а «левое радикальное» — за частную собственность и свободное предпринимательство. Для человека, выросшего на Западе и живущего в этой стране, трудно понять, в какой степени трудности порождены социалистическим строем, а в какой — русским характером.
Мои замечания могут произвести негативное впечатление, тем не менее я искренне восхищаюсь русскими, считаю их одаренными, изобретательными, стойкими и добросердечными людьми. В повседневной жизни с ними просто общаться, и среди них я чувствую себя дома. Без всякого преувеличения могу сказать, что 24 года, проведенные в этой стране, стали самым спокойным и счастливым периодом моей жизни.
Первые шесть месяцев моего пребывания здесь были, безусловно, самыми трудными. Почти все время мы с Шоком проводили в квартире, как и тогда, когда прятались в Хэмпстеде. У нас было вволю денег и свободного времени, о чем может лишь мечтать заключенный, но очень мало возможностей потратить их. Москва — отнюдь не всемирно известный центр развлечений, к тому же мы ее совсем не знали. А так как было нежелательно, чтобы о нашем присутствии в Москве стало известно, нам с Шоком приходилось избегать крупных гостиниц, ресторанов, театров и прочих мест развлечений, особенно в центре города, где часто бывают иностранцы. В итоге мы проводили время, гуляя по Москве, и наши прогулки длились все дольше и дольше, по мере того как мы знакомились со столицей. Я сразу полюбил старую Москву с ее причудливыми улочками, внутренними двориками и купеческими домами, прекрасными дворянскими особняками, многочисленными церквами с золотыми или голубыми в звездах куполами, монастырями, похожими на крепости. Мне не понравились районы новых застроек, столь холодные, уродливые и безликие. Зато великолепно метро с его станциями-дворцами, украшенными скульптурами и настенной росписью, освещенными тяжелыми люстрами и содержащимися в идеальной чистоте. Впечатляло и обслуживание: в часы пик поезда подходили каждую минуту.
В то время меня сильно волновали отношения с женой. За полгода до моего побега, который уже планировался, придя ко мне в очередной раз, жена попросила у меня развод. Она встретила кого-то, страстно желавшего на ней жениться, и не хотела упускать возможность начать новую жизнь. Фактически она могла бы считаться вдовой с тремя детьми на руках. Хотя я и не помышлял о разводе, но в той ситуации не мог ни отказать, ни воспрепятствовать ей. Итак, я сразу согласился и, несмотря на то что ее неожиданная просьба была для меня тяжелым ударом, связался со своим солиситором, который приступил к работе. Но на подобные вещи требуется время, и слушание дела было назначено примерно через месяц после предполагаемого дня побега. Ей я, естественно, ничего об этом не сказал, поскольку втайне надеялся, что, узнав об удачном побеге, она захочет вместе с детьми присоединиться ко мне, в какой бы стране я ни нашел убежище. Скрываясь в Хэмпстеде, я узнал, что из-за моего отсутствия слушание дела откладывается, и во мне вновь шевельнулась надежда.
Спустя два месяца после моего прибытия в Москву Стен принес газетную вырезку, сообщавшую о том, что слушание состоялось без меня и просьба о расторжении брака удовлетворена. Эта новость развеяла все надежды на встречу с женой и доставила мне много горя. Позднее, когда я лучше изучил жизнь и условия в СССР, и особенно после того, как познакомился с товарищами по эмиграции Кимом Филби, Дональдом Маклейном и их семьями, я понял, что мое горе обернулось благом и что жена лишь проявила мудрость, отказавшись последовать за мной. В противном случае это превратилось бы в муку для нас обоих. Моя жена, я уверен, никогда не была бы счастлива, живя здесь. Она столкнулась бы с массой трудностей и, не имея той идейной связи с советским обществом которая была у меня, не смогла бы мириться с ними. Она была слишком англичанкой и, например, всегда носила вещи только английского производства. Помню, что в Западном Берлине жена никогда не покупала для детей немецкую одежду, а дожидалась отпуска и все приобретала в Англии. В первые два года моей жизни в Москве советником британского посольства был мой друг по Центру арабских исследований, с которым мы провели последний вечер в Бейруте. Наши жены тоже были подругами, и могу себе представить, как тяжело было бы моей жене жить с ней в одном городе и не иметь возможности увидеться.
Что ж, все хорошо, что хорошо кончается, и за одно это уже можно быть благодарным судьбе. Новый брак моей бывшей жены оказался очень счастливым. У нее родился еще один сын, а ее муж сумел стать для моих детей отличным отцом. Через два года я тоже женился вновь, у меня тоже родился сын, и мой новый брак не менее счастлив.
Как только я оказался в безопасности в Москве, мне сразу же захотелось известить об этом семью, поскольку я представлял, как они беспокоятся за меня после побега. Через два месяца, в феврале, мне удалось послать матери первое письмо, где я писал, что со мной все в порядке. Его отправили из Египта, чтобы создать впечатление, будто я там. Спустя месяц я послал другое письмо, с обратным адресом в Восточной Германии, на который мать могла писать. В нем я приглашал ее приехать и побыть со мной несколько недель. Она сразу ответила, что приедет, и сообщила, когда и каким поездом. В июне того года ее поезд прибыл на Восточный вокзал в Восточном Берлине, где, как она думала, я буду ее ждать. Но вместо меня ее встретил Стен и сказал, что я в Москве, куда они на следующий день и отправились. Эта встреча после долгой разлуки, третьей в нашей жизни, была счастливой и волнующей. Мы чудесно провели время вместе. Шон к тому времени получил свою квартиру, я обходился без услуг экономки, так что моя квартира была полностью в нашем распоряжении. В компании Стена мы съездили в Карпаты и жили там в доме лесника в прекрасном заповеднике.
Матери не понравилось, что я живу в Москве совсем один, и она предложила приезжать ко мне хотя бы на несколько месяцев. Я с благодарностью принял это. Мы с матерью всегда отлично ладили, у нас было много общего: одно и то же отношение к жизни, почти одинаковые вкусы. Нам обоим нравилась домашняя жизнь с ее тихими радостями, мы оба любили готовить и старались сделать жилище удобным и уютным. От нее мне достался уравновешенный характер, и мы никогда не ссорились.
Мать приехала в ноябре, на этот раз поездом, так как везла с собой много багажа. Она основательно подготовилась к русской зиме, привезя одеяла с электроподогревом, грелки, меховые тапочки и стеганые халаты. Все это оказалось ни к чему, так как в России дома хорошо отапливаются. Нет холодных коридоров или спален, и зимой спишь под тем же количеством одеял, что и летом. Как ни парадоксально это звучит, но в России я меньше страдал от холода, чем в Англии. В доме тепло, а выходя на улицу, надеваешь меховую шапку, утепленное пальто или шубу, перчатки и зимнюю обувь.
Среди ее багажа был большой чемодан со всей моей одеждой. Вскоре после того, как я попал в тюрьму, моя жена пришла к ней посоветоваться, что делать с моими вещами, раздарить или продать? Ни секунды не колеблясь, мать решила сохранить их, веря, что непременно настанет время, когда они мне вновь понадобятся. Она отдала все в чистку и, пересыпав нафталином, сложила в чемодан. Так, живя долгие годы в Москве, я мог носить свою английскую одежду, и кое-что из нее осталось до сих пор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41