..
Так вот, я пообещала греку не ходить на страшный "Тайпусам", а сама встала раненько и выскочила на улицу, остановила такси и поехала к храму Шри Маха Марьяммана. И очень удивилась множеству людей вокруг. А потом поразилась живописной красоте серебряной колесницы, в которой возвышалась статуя святого Субраманнана. Вокруг собрались мужчины и женщины, которые несли кокосовые орехи и небольшие кувшины с молоком. Эти дары предназначались святому Субраманнану.
Но не это повергло меня в трепет. Я вдруг увидела мужчин, несших так называемые "кавади", то есть жертвоприношение на каждой ступеньке! Что такое "кавади"? Это железная дуга вокруг человека, а на ней цепи или спицы с крючками на концах. Эти крючки воткнуты в грудь и спину. Зрелище действительно не для слабонервных.
Я спросила пожилую индуску, которая несла маленьких кувшин с молоком:
- Зачем люди так истязают себя?
- А затем, что они верят, - ответила мне индуска немного свысока. Они верят, что, если одолеют путь в таком виде, с таким тяготами, святой Субраманнана поможет им. А другие так вот благодарят святого за помощь.
Больше я ни о чем не спрашивала, шла и смотрела. Один мужчина едва не поверг меня в обморок. Он нес огромный "кавади", и все тело его было проткнуто крюками, и даже один крюк проткнул его язык.
- Боже! - невольно прошептала я.
- Зря жалеете, - сказала мне индуска. - Этот человек испытывает блаженство. У его дочери долго не было детей, а благодаря обращению к Субраманнане у неё родилось сразу трое. Теперь он благодарит святого.
И все-таки я не могла не произносить, по-английски, разумеется, хотя и шепотом:
- Какое безумие! Какое безумие в наш цивилизованный век!
И тут вот меня ужасно потряс длинноногий, изысканно сложённый индус с такими огромными, влажными, черными глазами, с такими алыми чувственными губами, с такой гладкой, желудевой кожей, что я не утерпела и сказала ему:
- Зачем вы подвергли свое прекрасное тело таким жестоким испытаниям?
Он глянул на меня с высоты своего прекрасного роста и ничего не ответил. А я увидела вблизи его чудесную шелковую, оттянутую крюками кожу, которую любая женщина - я в этом была убеждена! - готова была целовать с утра до ночи.
И я заплакала от отчаяния, что такой чудесный экземпляр мужской породы не ценит себя нисколько. Тогда индус проговорил на неплохом английском:
- Не надо принимать это все так близко к сердцу. Поверьте, мне ничуть не больно. Я пришел просить у Субраманнаны уверенности в собственных силах, удачи в делах. И так как я не чувствую боли и кровь не выступила даже на моем языке, когда его, по обычаю, прокололи только что, - значит, святой готов помочь мне... Я счастлив!
А я почти не слышала его слов. Я с тем же ужасом смотрела на яблоки, что висели на каждом крюке и оттягивали его кожу ещё больше.
Не упуская его из виду, я вместе с толпой приблизилась к огромной скале, в которой почти отвесно было прорублено двести семьдесят ступенек. Надо было подняться наверх, к пещере, украшенной гирляндами орхидей и магнолий. Я устремилась по этим ступеням за красавцем-индусом и видела, как он, поднявшись на площадку перед пещерой, обессиленно упал на колени и жарко зашептал молитву...
Я не спускала с него глаз, и, видимо, он не смог обойти меня своим вниманием. Я была слишком белая и слишком блондинка среди толпы слишком смуглых и черноволосых... Мои глаза непроизвольно горели огнем необыкновенного, почти сумасшедшего желания. Запах тысяч цветочных гирлянд и потных человеческих тел, горячих дыханий возбуждал сильнее тоника с джином или даже чистого виски. Мне казалось, что сейчас, сию минуту, я закричу или запою на весь белый свет. Или сниму с себя майку, джинсы и примусь танцевать что-то умопомрачительное в совершенно голом виде...
...Опускаю подробности, как я ждала его уже в густом саду среди каких-то белых и красных, сочащихся соком, одурманивающих индийских цветов. Я попросила его об одном - вынести мне на память одно только яблочко, которое было насунуто на крюк его "кавади".
На небе сияла изумительно прозрачная, почти стеклянная луна, когда я услыхала легкий скрип его быстрых, сильных ног по песчаной дорожке. Абсолютно обессиленная набухшим внутри желанием, я едва удержалась на ногах... И уже издалека учуяла неповторимый, взвинчивающий аромат его тела, эту неземную смесь канифоли, магнолии, лаврового листа и павлиньих перьев.
А когда увидела всю его высокую, легкую, летящую фигуру, облитую нежно-изумрудным сиянием луны, едва не задохнулась от волшебства мгновения и... и... что же это со мной было? - внезапная, неудержимая вспышка оргазма сотрясла все мое тело... И почему-то в тот невероятный момент мне представилось, будто я уже держу его великолепно отточенный фаллос в своих мягких, нежнейших губах, а он все растет, ширится, заслоняет собой всё вокруг... А потом он вдруг превращается в дудочку, на которой наигрывают худые, тонкорукие индийские заклинатели змей, а я оказываюсь этой самой очковой змеей, сладострастно-покорно поворачивающей голову на призывные звуки...
Признаться, я не знала, был ли он чист в те мгновения, принял ли душ после восхождения на скалу с выбитыми в ней двумястами семьюдесятью ступенями. Мне, возможно, впервые в жизни это было все равно... В конце концов, презерватив способен притушить хотя бы на время самые неприятные запахи, в том числе и острый запах мужской несвежей мочи... Великое достижение цивилизации, как подумаешь невольно лишний раз, этот самый презерватив!
Не могу сказать, что он, этот красавец-индус, сразу соблазнился возможностью обладать мной, красавицей-американкой. Какое-то время он пребывал в довольно индифферентном состоянии, глядя на меня вовсе невидящими глазами, должно быть, ещё одурманенными некими инфернальными, мистическими видениями. Но до чего же был притягателен его мягко очерченный подбородок и отблеск луны на его левой густой брови! И ещё там, где смуглая кожа чуть стянута джинсами и виден пупок, напоминающий глубь некоего чарующего благоуханного цветка. Не говорю уже о том отчетливо, в свете луны, видном тугом, распирающем грубую джинсовую ткань холме под "молнией" брюк, набухшем такой невероятно аппетитной, взвинчивающей, очаровательной плотью...
Не помню, каким порывом бури кинуло меня к нему, как мои жаждущие губы оказались прижаты к этому взбухшему холму под "молнией", излучающему, помимо воли, яркую, сочную мужскую силу?!
Но мой красавец-индус не оценил моего искреннего, бескорыстного порыва и едва не бросился прочь. При этом его огромные черные глаза сверкали как агаты, и все во мне настолько воспламенилось, что ещё один неожиданный, но неудержимый оргазм потряс мое бедное, страдающее тело.
И когда индус это увидел, он глазам своим не поверил и едва-едва не бросился наутек - уже повернулся ко мне спиной, уже сделал три бодрых шага прочь.
И как же хорошо оказалось то, что я уже понабралась кое-каких знаний от индусских гидов и из путеводителей. Поэтому как бы между прочим, но быстро стягивая со своих узких, выносливых, горящих нешуточным огнем бедер свои узкие джинсы и оставаясь в розовых трусиках величиной с чайное блюдечко и прозрачных, как крылышки стрекозы, я крикнула ему призывным, чарующим шепотом неистребимо женского самоотверженного страдания:
- Остановись! Неужели я так ошиблась в тебе? Неужели ты всего-навсего тот самый священный молочник племени того, которого соплеменники чтут как жреца священной маслобойни? Он ведь и должен жить только на этой проклятой маслобойне и дать обет безбрачия...
Красавец-индус ответил не сразу. В этот момент, на мое счастье, откуда-то издалека донеслась эта самая заунывно певучая, ноющая от сладострастной тоски знаменитая индийская мелодия... И тут я, изумительно голенькая, безупречно бело-персиковая, в изумрудном, колдовском свете луны. Что может быть прекраснее? А индусы, как известно, весьма чтут всякое проявление прекрасного...
- Нет, я не священный молочник племени того, - медленно, останавливая свой нелепый бег, отозвался красавец-индус, и по звуку его голоса я тотчас догадалась, что рот его иссушил тот самый огнь, что полыхнул так высоко от самого его паха, где уже зреет, зреет в душноватых, глухих дебрях кудрявых, заветных, дивных волос его наконец-то проснувшийся и осознавший величие момента фаллос...
И я уже вся изготовилась... Я лежала перед ним на зеленой траве под изумрудным светом луны, несомненно как большая драгоценность, сияющая, сверкающая несказанной женской прелестью...
Но он - видимо, так принято в его секте - вдруг, вместо того чтобы действовать, как это делают белые мужчины, да и африканцы, кстати, принял странную позу и в такт дальней мелодии принялся танцевать... И, ничего не скажу, его танец был по-своему прекрасен. Но вообразите мое состояние! Из меня так и брызгал сок жизни, нетерпения, желания, и я лежала перед ним вся, готовая к самому сокрушительному взаимному объятию. И как же хорошо, что мне в голову, по какому-то наитию, пришло прикрепить к своим трусикам крошечный колокольчик - подарок одного из моих арабов, кажется, из Кувейта, который очень любил "делать любовь", предварительно увешав всю меня серебряными колокольчиками. Помнится, эти колокольчики он умудрялся прикреплять каким-то образом не только к моим волосам, соскам, подмышкам, коленкам, мочкам ушей, жилкам на шее, но даже и к тем, ну совершенно неподходящим местам, ну ниже лобка, одним словом, хотя и на лобке, на этом моем священном всхолмии, он оставлял не менее десяти таких тонко звенящих игрушек. Он, этот забавный араб, по-моему все-таки из Кувейта, ужасно любил, чтобы наши любовные схватки происходили под нежный перезвон этих самых колокольчиков...
Так о чем я? О том, что один из этих колокольчиков я прицепила к своим прозрачным трусикам, и он вдруг прозвенел, когда я, сгорая и перегорая, с легким, невольным стоном перевернулась на живот, потом снова на спину.
Мой танцующий индус вдруг словно проснулся, остановился, спросил страстно:
- Что это звенит?
- Ах, это, - горячими от нетерпения губами прошептала я, - наклонись, посмотри...
Послушный, как все мужчины, когда о том просит слабым голосом женщина, он наклонился над моими волшебными трусиками...
О, чудный миг, когда наши освобожденные от всяких предрассудков тела вступили в эту восхитительную, единственно достойную их схватку! Я не буду говорить много, как это было, но после всего мне ещё целый месяц из ночи в ночь снился его черный от лунного сияния и словно бы грозный "меч", пронзавший меня насквозь. И даже когда я очутилась в знаменитом кёльнском соборе и увидела его старинный орган, вдруг с моим зрением произошло что-то странное: на месте знаменитых, торжественных, антиквариатных труб я увидела фаллосы моего индуса и невольно застонала от сладкого, неповторимого, роскошного воспоминания...
Правда, скоро опомнилась. Все-таки... Германия... собор... орган...
Но надо же было такому случиться - какой-то близко стоящий ко мне немец услыхал мой непроизвольный, чарующий стон и тотчас спросил меня тихо, но мятежно:
- Вам нужна какая-нибудь помощь?
Признаться, до этого я как-то ни разу не пленялась немцами. Во мне еще, вероятно, сильны были предрассудки по отношению к этой нации. Недаром мои ученые папа и мама сочли необходимым рассказать мне, ещё пятилетней-семилетней, об ужасах немецких концентрационных лагерей... И вообще в моей семье часто звучало то ли поощрительное, то ли язвительное, вроде "ну ты, мой друг, излишне пунктуален, как немец..." Или - "только немцу к лицу быть таким придирчивым и несносным". Так что во мне как-то не возникало желания хоть чуть "откушать" показательной немецкой плоти...
Но тут, в соборе, рядом со мной оказался крупный, почти как Хельмут Коль, и такой же лысоватый, светлоглазый германец. Да ведь в первое мгновение я решила, что это и есть Хельмут Коль! На этом немце был излюбленный вождем немецкого народа серый костюм...
Однако я довольно скоро разглядела, что у моего "Хельмута" нос как бы опирается на сизо-черное основание из коротких усов, а у того Хельмута усов вроде не наблюдалось...
И хотя на первый взгляд вовсе не просматривалась связь с органом... и индусом..., его размножившимися фаллосами, подменившими органные трубы, и этим крупным, породистым "Хельмутом", но все-таки, все-таки...
От его серо-стального костюма, когда он со всей немецкой, доведенной до крайности добросовестностью прижал меня к себе впервые, на меня так и пахнуло металлургической промышленностью. Иным и не могло. Немцы, как я додумалась чуть позднее, пахнут только так: либо металлургической промышленностью, то есть смесью запахов стали, чугуна, металлопроката, доменных печей, или же кислой капустой и свиной отбивной. Бывают, как я позднее в том убедилась, и переплетения этих ароматов, что тоже не лишено некоторой доли шарма...
Немец любил меня неутомимо, жадно, словно голодный, который набросился на еду после долгого-долгого поста. Я даже не поняла, отчего так. Он сам мне объяснил:
- Мне давно хотелось обуздать Америку! Уж слишком она нагло стала вести себя в последнее время! Считает себя сверхдержавой...
В этот момент я проявила себя, считаю, как истинная патриотка своей великой страны. Я, представьте себе, не позволила ему, этому излишне беспардонному немцу, совершать в моей заветной, горяченькой, вкусненькой глубине свои насущные поступательно-отступательные движения, я тотчас, хотя моя плоть горела и звала, ещё не насытившись, а только предвкушая, но, повторяю, я сумела пересилить типично личный эгоизм и самым небрежным, независимым образом схватилась за "орудийный ствол" излишне самоуверенного, нахального немца и вытащила его из собственных сокровенных глубин и сказала при этом со всей определенностью и категоричностью:
- Я не позволю вам оскорблять Соединенные Штаты! Этим самым вы пачкаете мое священное чувство глубокого американского патриотизма!
- Что такое? Дело следует доводить до конца! Порядок прежде всего! С нами Бог! - забормотал совершенно опешивший от моих искренних, горячих слов этот большой немец, явно недооценивший степень патриотизма американцев, и с тоской наблюдал, как раскаленная стальная "болванка" между его ног гаснет бесполезно и беспомощно, превращаясь прямо на глазах в убогий мешочек для сбора куриных яиц. - Я готов извиниться... Но зачем же... Это же неправильно... Нельзя смешивать в одно пиво и водку. От этого с утра очень болит голова. О, я всё, всё осознал! Если американская девушка способна прервать кульминационный момент... сексуальной, так сказать... раскрепощенности во имя своей страны и отбросить по политическим и ритуальным соображениям предмет наслаждения - значит, Америка действительно великая держава, и нам, немцам, ещё надо поучиться у нее... какое-то время... чтобы потом... потом...
Он взглянул на меня умным серым глазом и не стал продолжать, а сказал только:
- За мир и дружбу между народами!
- О'кей! - ответила я. - И за экологическую чистоту планеты!
- О, да! - сказал сообразительный немец и тотчас вытащил свой немецкий презерватив в свежей немецкой упаковке цвета немецкого национального флага.
И теперь уже мы трахались с ним не без актуальной социально-политической подоплеки, а только с ней, то и дело приговаривая:
- За безъядерный мир!
- За чистоту озер и рек!
- За гуманизм!
- За безопасный секс!
Ну и так далее. И все-таки, когда немецкое семя с уникальной немецкой аккуратностью пролилось в непробиваемый, я так думаю, даже пулей немецкий суперпрезерватив, естественно - болотного, камуфляжного цвета, он вдруг, негодяй такой, усмехнулся и захохотал во все свое огромное, чисто немецкое, реваншистское горло:
- А я все-таки сегодня трахал американку! И затрахал до бесчувствия! Германия затрахала Америку, можно считать! Вон она лежит, усталая, потная, даже пальцем пошевелить не в силах... Слава германским традициям! Слава немецкому пиву! Германия, Германия превыше всего! И рано или поздно, рано или поздно...
Но я, истинная дочь своего великого американского народа, нашла в себе силы, привстала и довольно грозно спросила:
- Ты что, националист? Фашист?
И схватила с тумбочки хрустальную вазу с его погаными белыми розами... Он не ожидал такого поворота... А я продолжала грозно требовать, сверкая глазами:
- Ты, может быть, мечтаешь всех женщин засунуть за проволоку в концлагеря?! Отвечай!
И он вдруг рухнул передо мной на колени и зашептал спекшимися от желания губами:
- Как ты прекрасна в своем гневе на политической почве! С этой вазой в руках! Изнемогаю! Умираю! Прочь слова... нас ждут великие дела...
Признаюсь, на дальнейшее проявление принципиальности меня не хватило. Тем более когда я увидела, как внезапно, словно по знаку волшебника, вырос его "оружейный ствол", пробил дыру в его трусах и поднял к небесам свое грозное, величавое, дерзновенное дуло.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15