.. Но почему-то не вызвал столь сильных эмоций, возбуждающих мою женскую сущность, а вот макушка его - вызвала. Да ещё какие! Глядя именно на его черную макушку, где черные волосы распадались и раскручивались воронкой, я потеряла всякую власть над собой, потому что чувствовала, до легких судорог моего чуткого лона, до чего сексапильна эта черная макушка, какие невероятные, поразительные наслаждения обещает...
Так оно и вышло. Именно этой окруженной жесткими волосами воронкой он принялся, лежа на спине и словно бы как бы бодаясь, оглаживать мой пупочек и все оглаживал, оглаживал беззаветно, пока томительное, неудержимое желание, как огонь по бикфордову шнуру, не помчалось вниз и вверх - отчасти к моим перенапрягшимся от возбуждения грудкам, отчасти к моему отзывчивому, сладенькому бутону там, глубоко внизу, который по справедливому замечанию начитанного китайца, с которым я (помните?) имела дело - уже покрылся легкой серебряной росой пылающей страсти, как костер из сухого бамбука, возлежащий на изумрудах и алмазах посреди ночного, бархатного, вечного пространства...
Что бы я делала в этот невыносимый момент, если бы рядом со мной не оказалось такого исключительно сообразительного, с прекрасной реакцией Джона? Едва уловимым, каким-то изысканным жестом он стремительно натянул на свое боевое, неудержимое "копье" очередной оранжевый "скальп" и...
Признаюсь, от усталости мой самоотверженный Джон смог прошептать мне вслед только три слова:
- Благодарю тебя, королева...
Он даже с четверенек не смог встать - так я его и оставила в этой несколько экстравагантной, но по-своему милой, позе...
Однако разве все это меня примирило с действительностью? Остудило? Нет и нет. Хотя, признаться, мечталось об отдыхе - принять душ, освежить все заветные уголки своего верного, надежного, неугомонного тела дезодорантами, лечь в постель, позвать гарсона, или как там у них называется, чтоб принес чашечку кофе, ликер, орешки, фрукты...
Однако едва вымылась, едва осело легкое душистое облачко от дезодоранта моей любимой французской фирмы "Диор", едва мое шелковистое тело коснулось прохлады чистых простыней, и тотчас - даже невероятно! перед моим мысленным взором возникло могучее, опушенное густейшим мехом, "орлиное гнездо" "нового русского", а внутри его, в самой восхитительно-чарующей чаше, - великолепная флейта... нет, точнее - целый саксофон... Именно это я увидела там, в его каюте... и потянулась... потянулась, а он, жестокий хам, как рявкнет: "Пошла вон!"
Боже, да разве кто-нибудь когда-нибудь поймет до конца женщину, если она сама себя не в силах понять! Ведь по всем правилам, по закону справедливости и морали что я должна была чувствовать по отношению к этому ужасно-прекрасному "новому русскому" с криминальным уклоном? Только презрение и еще, пожалуй, брезгливость. В конце концов я ведь профессорская дочка! У меня в детской комнате всегда лежали сказки Андерсена в замечательных картинках и призывали к благонравию. Я не имела права расчесывать волосы кое-как, а непременно должна была вгрызаться в них расческой тридцать пять раз, не меньше.
- Массируй, массируй кожу, детка!.. Иначе облысеешь - так говорят ученые, - пугала меня моя ученая мама.
А ученый папа, перелистывая толстенный том Шекспира или Сервантеса, добавлял:
- Кэт, надо уметь владеть своими эмоциями даже в мелочах. Ты рано или поздно выйдешь в мир, где от человека требуется очень много терпения.
Но как бы то ни было, несмотря ни на что, мое изящное, длинноногое, душистое тело, едва освободившись от обезьяньих причуд шоколадного сингалезца, вспомнило этого проклятого, неподдающегося, таинственного "нового русского"... и его забил озноб нестерпимого желания, и все это, вместе взятое, заставило меня опять подумать: "Наверное, вот это и есть любовь". А что же еще? И это было невероятно и как будто даже оскорбительно для моей гордости красивой, независимой американки. Я даже зажмурилась от нежелания признаться себе в том, что именно "новый русский" с грязными пятками и криминогенным ореолом сумел меня - и так легко - поймать в любовные силки. И, о ужас! Под моими веками тотчас замелькали, словно я глядела на конвейер, как бы цветочные букеты в блестящей, прозрачной пленке, а только вместо цветов в эту сверкающую пленку были обернуты фаллосы. И если поначалу мне показалось, будто все это ничуть не оригинальная, стандартная продукция, то, приглядевшись, я обнаружила, что все пакеты содержат в себе невероятную, изнуряющую, возбуждающую драгоценность - "орлиное гнездо" "нового русского" с горделиво, победоносно рвущимся вверх "саксофоном"... И все это - мимо меня... И я застонала от отчаяния... вскочила, накинула на себя пеньюар весь в золотистых кружевах, восхитительно трепещущих при ходьбе, на ходу побрила ноги и бросилась туда - туда, где была его каюта.
Наверное, пуритане меня и за это будут осуждать. Им ведь, замороженным, с глазами мертвой лягушки, с жидким мешочком едва трепыхающегося сердца, никогда не понять живую, полнокровную женщину во всеоружии молодой силы, азарта и любовной истомы, истекающей безо всякой пользы прямо на ковровые дорожки парохода...
Да, да, я опять подошла к крепостной двери заветной каюты и прислушалась, и мне опять почудилось, что там что-то скрипит или даже скрежещет. Но когда я постучала - наступила полная тишина. Как истинная американка я не отступила и постучала ещё сильнее. Но в ответ - только глухая, беспросветная, бесчеловечная тишина. И что со мной было - не описать. Подчеркну лишь одну деталь, которая многое объяснит тонкому, чувственному человеку: на том месте, где я стояла у двери каюты, осталось буквально небольшое озерцо - это накапавший сок моего страждущего тела...
И что же мне было делать, скажите на милость? Читать газеты о последних политических новостях? О том, что принцесса Диана предпочитает короткие юбки? О том, что какой-то идиот настоятельно рекомендует женщинам рожать в воде? И этим спасаться? Всей этой чушью?
Или я должна была принять успокаивающее и уснуть? То есть дать отраву своему молодому, жаждущему новизны организму? Словно злодейка? За что же мне обижать свое прелестное тело, способное наслаждаться и дарить наслаждение другим? И потом, я подумала особенно как-то уверенно: "Все равно что-то должно произойти такое... такое... и мы с этим "новым русским" так захотим друг друга, что когда встретимся - стены содрогнутся и весь этот пароходишко, перенаселенный утлыми, невкусными старичками-старушками, пойдет ко дну, а мы, сильные, веселые, счастливые, воспарим на самый пик знаменитого японского вулкана Фудзиямы и там, где-нибудь в уютном, теплом местечке продолжим заниматься любовью... И так, так, что..."
Я вернулась в свою каюту, разделась, нажала на кнопку... Мне вдруг подумалось: "А разве гарсон... или как он тут у них, у русских, называется, не человек, не русский?" Правда, до сих пор на мой звонок приходили почему-то русские девушки... и весьма милые, впрочем... Но я ведь не лесбиянка... Хотя другие находят в этом нечто...
Как водится у русских, мне пришлось позвонить ещё раз, пока не явился стюард, молодой мужчина с усиками. Но вот ведь какой еще, видимо, невышколенный - едва вошел, едва увидел меня голую на постели - перестал дышать, смешно надул щеки, выпучил глаза... Ах, эти русские! Сколько в них, однако, загадочности и детской непосредственности!
- В чем дело? - спросила я, играя на всей гамме своего бархатно-чувственного голоса. - Подойдите поближе, я продиктую свой заказ...
По-английски он, видимо, понимал, потому что, спотыкаясь, но не меняя ошеломленного выражения своего лица, подобрался ко мне поближе.
Это меня несказанно развеселило. Тем более он был молодой мальчик, лет двадцати, не больше, и мне показалось, что под его белым пиджаком... вернее, в том месте, где полы его белого форменного пиджака с золотыми пуговицами чуть разошлись, вспучивается нечто весьма неординарное и соблазнительное, с трудом сдерживаемое "молнией" черных брюк. Словно там все готово к взрыву... Я долго не могла собраться с мыслями, пока представляла себе, что будет, если..., и никак, ну никак не могла отвести взгляд от этого неординарного местечка...
- Друг мой, - выговорила я наконец, глядя в потолок, но как бы стеснительно, извинительно прикрывая ладошкой свое прелестное лоно, - прошу вас, чашечку кофе... рюмочку ликера... миндаль... что-то из фруктов... И, тут я помедлила и потянулась сладко-сладко, чуть прогнувшись мостиком. - и, прошу, все это в двойном исполнении...
И только тут я дала себе волю взглянуть на него. О, эти его рыжеватые, жесткие молодые усы без единого седого волоса! Он еще, конечно, ничего толком не понял, он должен что-то сообразить лишь потом, в коридоре или там, где ему кладут на поднос еду, но мое безупречно чуткое, трепетное тело уже содрогнулось невольно, представив, как эти рыжеватые, жестковатые и все-таки упругие усы нежно проскребут мою заждавшуюся кожу от самых моих губ и ниже, ниже, до самого последнего ноготка на мизинцах ног, как они заставят повизгивать меня от щекотки и восторга, от неземного ощущения своей власти над очередным хозяином этого его бесценнейшего инструмента фаллоса.
Однако этот усатенький, ясноглазый русский фаллосоноситель не сразу сообразил, что ему предлагает богатая красавица-американка. Он принес свой поднос и уже хотел выйти из каюты, но я сказала:
- Дружок, мне что-то не по себе и так одиноко... и голова болит немного... прошу присесть и выпить со мной чашечку кофе...
Он присел послушно на краешек стула... беленькая чашечка кофе в его загорелых ручищах повергла меня тотчас в немой восторг. Кажется, ничего более сексапильного я в жизни не видела. И еле сдержалась, чтобы не... Ну, положим, не сесть к нему на колени, как это показывают в длинных фильмах про проституток.
Нет, я этого не позволила себе, но, конечно, как бы забыла накинуть на себя пеньюар, сидела в постели голенькая и благопристойно отпивала из чашечки. Пока эта самая чашечка вдруг не начала мелко-мелко дрожать... потому... потому что молодые, блестящие усы этого мальчика уже были там... ну, понимаете... там... где все течет, плывет в жарком мареве и горит огнем, изрыгая лаву желания... хотя на самом деле эти русские обжигающие усы смирно, в отдалении, жили своей жизнью, изредка чуть наклоняясь над маленькой чашечкой кофе...
Но я же - профессионал в своем деле. И моя меленькая дрожь не могла не смутить этого тихого мальчика. Не сразу, но он спросил на своем весьма приличном английском:
- Что с вами? Чем могу помочь?
- О! - простонала я тотчас. - Сама не пойму. Может быть, вы попробуете своими руками... снять боль... с моей головы...
- Я... попробую... хотя... надо врача, - растерянно пробормотал мой наивный избранник и очень неуверенно подошел ко мне. А когда дотронулся своей крепкой, загорелой рукой, пахнущей кофе "Мокко", Японским морем и чуть-чуть парным молоком, я вздрогнула и потребовала:
- Скорее, мой мальчик!
И только тут он все понял и стал действовать удивительно проворно и мастерски. Недаром про русских говорят, что они долго запрягают, но быстро ездят. Во-первых, он закрыл дверь на ключ, быстро сбросил с себя форменную одежду, сбегал в душ и рухнул на меня, как самолет, потерпевший аварию... Я имею в виду сокрушительную мощь его молодого и, видно, застоявшегося тела.
А далее - сказка. Нет, нет, он мало что умел с точки зрения современного изощренного секса. Но то, о чем я мечтала, - свершилось, и его чудодейственные жесткие молодые усы с удивительной сексапильностью шаркали по моему податливому телу, словно счищая с него излишки дремоты, и только потом, когда от этих щекочущих волн мои груди наливались и отвердевали в жажде настоящего большого секса, а моя заветная дырочка едва не кричала о помиловании и спасении, он, этот русский сильный мальчик, с очаровательной, почти детской непосредственностью беспощадно вбил в меня первый свой "золотой гвоздь"... А дальше... дальше... Он столько навбивал в меня этих самых сокрушительных "золотых гвоздей", что я и не успела замерить, как впала в легкий, освежающий сон...
А когда проснулась - минут через пять, не больше, - и встала, и королевской походкой прошлась туда-сюда, по всему моему телу разлилась такая дивная, победоносная, торжествующая сладость!
Я отпила из рюмочки ликер, погрызла орешки и пожалела, что мой гарсон уже исчез. Подозреваю, ему трудно отвлекаться на посторонние дела. Но память о нем - я это сразу поняла - надолго останется в моем сердце...
Впрочем, через минуток пять я почувствовала некоторое неудобство, и представьте, там, в этом самом... ну самом наинежнейшем местечке... Пришлось открыть косметичку и воспользоваться зеркальцем - не звать же, в самом-то деле, врача... Ну так я и предполагала - в момент умопомрачительного экстаза мой очаровательно-простодушный гарсон проявил себя с самой лучшей стороны, и случайный волосок застрял у меня там... там... Но он был, к счастью, такой рыженький, ну рыженький-рыженький, а моя плоть вокруг такая вишнево-алая, что мне не составило большого труда отыскать этот нечаянный пикантнейший сувенирчик и вытащить.
Я было собралась его тотчас выбросить, но рука задержалась в полете к унитазу... И я почему-то (вот они, неведомые побуждения таинственной, непредсказуемой женской души!) завернула рыжий волосок в бумажную салфетку и положила в свою косметичку. Так, на всякий случай. Там у меня, кстати, тоже в салфетке, лежало с прошлого лета и черное зернышко от яблока...
О! это черное зернышко... Можно вполне не поверить в то, что связано с ним... И вот тут, оставшись наедине с самой собой, изредка кидая в рот сладкий миндаль, я ушла в те неизгладимые, невероятные впечатления от Малайзии... Мало того, что я имела счастье наблюдать удивительный праздник "Дипавали", который отмечает индийская община, когда кругом все танцуют изумительно пластично, грациозно. Но я ещё испытала потрясающую исключительность "Тайпусам", который сравнить просто не с чем. А если сюда прибавить те невероятные часы с индусом Шаши...
...Почему-то именно в этот момент меня потянуло вспомнить, как все это было... Я прилегла на кровать, погладила свои милые, отзывчивые на всё подлинное грудки, вздохнула легко и радостно и вспомнила одно за другим...
Как мне захотелось увидеть "Тайпусам"! Но мой сосед по гостиничному номеру, носатый, волосатый американский грек, стал меня отговаривать:
- Совсем не надо туда ходить! Очень все это трудно. Много сил надо!
Но меня его отговоры как раз и заинтриговали. Тем более под конец он мне сказал:
- Я надеюсь, вы не садистка? Вам страшны ужасы? Пытки?
Как же я после этого могла устоять!
И до чего все-таки прекрасно, что моя бабушка была француженкой! Я сумела очень деликатно увернуться от приставучего грека-миллионера, кстати, имеющего жену и десятерых детей. Правда, меня в первые часы знакомства насторожили его исключительно волосатые ноги. Как я и предполагала, ногами не обошлось - он весь оказался заросшим густыми черными кудрями, так что тела было почти не видно, оно скорее угадывалось. И мне вдруг ужасно захотелось поваляться на этой лужайке! Моя нежная кожа так и запросилась в эти завитки-завитушки ненатурального вида. И я пошла у неё на поводу...
А почему бы и нет? Жизнь так коротка... Моя кожа - это моя кожа, и я имею право хоть в чем-то идти ей на уступки... И в какой-то мере этот исключительно лохматый грек оправдал ожидания моей изысканно-привередливой кожи... Мы с ним провели интересную ночь, а я словно бы побывала в пещере настоящего снежного человека. Он, правда, сначала не понял, почему я попросила его выключить весь свет и зажечь лишь одну свечку (он за свечкой послал горничную, и она долго-долго не возвращалась, потому что это оказалось не легким делом - в два часа ночи сыскать свечу). Но при этой свече так чудно заискрился доисторический мех этого довольно полного грека-миллионера, и моя плоть с душераздирающим ужасом, похожим на восхищение, тотчас погрузилась в него... Помню, мой "снежный человек" как-то странно попискивал, когда пытался отыскать в этой дремучей чаще свой фаллос, но ничего, нашел. А мне все-таки пожаловался:
- Столько этих проклятых волос, что иногда готов выбриться наголо!
Я ему отсоветовала и сказала совершенно искренне:
- Такая ваша неординарная внешность ужасно сексапильна. Так бы вы были просто грек с большим носом, а так - чудо, возбуждающее несносную женскую любознательность.
Он готов был заниматься со мной гимнастикой ещё и ещё раз, если бы не моя брезгливость к излишкам человеческой плоти там, где её должно быть не слишком много. Имею в виду живот. У грека-миллионера живот выдвигался вперед, как ящик стола, а когда расплющивался на моем очаровательном, плоском животике, я оказывалась почти до шеи погребенной под его расплывшимся жировым наслоением, или как сказать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15