В конце концов, безуспешно потыкавшись в двери ученых-бюрократов, от которых зависело проведение весьма дорогостоящего эксперимента, и сменив пять или шесть мест работы...
– Семь на сегодняшний день.
– Ты вдруг пронюхал, что местный «Эллипс» лопнул, как проржавевший обруч, и, рванул с низкого старта, предложил свои услуги системного программиста.
– Не совсем так. Разрыв «кольца» – счастливая случайность. Первоначально я планировал убирать лишнюю связь программным путем. Соответствующий пакет был у меня почти готов.
– Ага. Не было бы счастья, да несчастье помогло. А как ты решил вопрос с памятью? Тебе ведь ее требовалось – о-го-го!
– Тут мне опять повезло. ГИВЦ получил новые «Эльбрусы» с оптическими стираемыми дисками, и библиотека обзавелась компьютером с программным ПЗУ.
– И ты, конечно, предложил свои услуги. За чисто символическую плату.
– Денег на программиста горсовет вообще не выделил. Пришлось на общественных началах.
– То-то Лариса Артемьевна тебя так превозносит! Внакладе ты не остался. Вопрос с постоянной памятью худо-бедно решился. Труднее было с оперативной. Ее тебе требовалось много, очень много. Гораздо больше, чем было у всех машин «Эллипса», вместе взятых.
– Не совсем так. Ты рассматриваешь мозг как гиперсуперкомпьютер, а это неправильно.
– Кстати, как ты впрягал в одну повозку «Нейроны» и «еэски»? – перебиваю Петю. Мне важны практические моменты, а не теоретические изыски.
– Программным путем преобразовывал двоичные компьютеры в нейронные. Это оптимальный путь. Дело в том, что один-единственный нейрон способен иногда распознавать целое слово. И, кроме того...
Пеночкин снимает очки, начинает жестикулировать, и я чувствую себя, словно рыцарь, противник которого зазевался и неосторожно опустил щит. Грудь его
беззащитна, через минуту я нанесу неотразимый удар, но Петя все еще не понимает этого.
– Таким образом, последние проблемы были решены как раз полгода назад.
– Да. И я сразу же приступил к экспериментам. Допив кофе, Пеночкин удовлетворенно крякает,
надевает очки и подмигивает. Мне становится скучно. Ну, а что еще от него можно было ожидать? Неудачник – он и есть неудачник. Хорошим идеям следует держаться от таких субъектов подальше.
– И ты хочешь сказать, что тебе удалось создать модель человека? С помощью этих набитых БИСами, ОБИСами и прочим полупроводниковым дерьмом железных ящиков? Модель, обладающую пятью органами чувств, умеющую смеяться и плакать, ненавидеть и любить? И размножаться? Да к тому же заключающую в себе некую неуловимую субстанцию по имени «душа»?
Вот так вот. Нужно, нужно было поставить нахала на место.
– Нет, конечно, – спокойно возражает Пеночкин. – Моя цель была гораздо скромнее: моделирование искусственного интеллекта, обладающего сознанием. Ну, и некоторыми неотъемлемыми качествами разумного существа.
– Способностью к самоубийству?
– Я на второе место поставил возможность предсказывать будущее.
– Электронный оракул? В помощь гадалкам? А на первое?
– Речь. Борис Федорович Поршнев еще сорок с лишним лет показал, что есть основной признак, отличающий человека от животных.
– А как насчет эмоций? Тебе удалось их смоделировать?
Я ставлю пустую чашечку на стол. Петя тут же сгребает кофейные аксессуары и прячет их в тумбочку соседнего стола.
– Не знаю. Не думаю, – говорит он наконец. – Ну, конечно, же нет!
– Тогда это чудо-юдо, которое ты сотворил, – не человек. Это нелюдь, Голем, Франкенштейн! И даже хуже. Последний-то был хоть из плоти и крови, а твой...
– Но я не собирался создавать гомункулуса. Разве я говорил так? Искусственное сознание – вот моя скромная цель.
Петя вновь усаживается напротив меня. Я пристально смотрю в его наивные голубые глаза и молчу. Молчу так долго, что он, поежившись, начинает отчаянно подмигивать мне чуть ли не раз в секунду. С частотой один герц.
Сейчас я задам вопрос, на который он не сможет ответить, а потом... У нас осталось ровно пятнадцать минут.
– Зачем? – тихо спрашиваю я. – Зачем ты это сделал?
Пеночкин недоуменно пожимает плечами и, поглядывая на меня, как на первоклассника, не понимающего, для чего учить таблицу умножения, если есть такие удобные и умные калькуляторы, говорит:
– Чтобы познать человека. Чтобы сделать первый шаг к выполнению древнего завета: «Познай самого себя»!
Нервно подмигнув, Петя ждет возражений, но я молчу. Списав затянувшуюся паузу на мою туповатость, Пеночкин вскакивает со стула и, выписывая вокруг меня замысловатую орбиту, начинает с жаром объяснять:
– Понимаешь, этот вопрос относится к числу проклятых. Их, в общем-то, не так и много. А скорее всего только один. «В чем смысл жизни человека» и «Что есть человек» – это почти одно и то же, верно? Зная ответ на один из этих вопросов, вполне можно вычислить ответ и на другой. Да и на все остальные тоже. Но главная закавыка в чем? Нам не с кем сравнивать. В этом вся и сложность, вся и трагедия бытия человеческого. Любая наука начинается с классификации и сравнения, но человек – единствен и неповторим. Нет на Земле другого подобного феномена!
Остановившись, чтобы перевести дух, Петя выжидающе смотрит на меня, но я молчу. Я не собираюсь предлагать ему сравнивать между собой людей разных времен и культур. А тем более замешивать сюда высших животных. В логике ему не откажешь. Человек – единственное разумное существо на Земле. В этом и ответ на мой дурацкий вопрос «зачем»?
– И это все? Эта эфемерная проблема – единственное, из-за чего ты пошел на должностное преступление? – спрашиваю я, становясь напротив Пеночкина.
– Единственная. Она и у человечества – единственная.
Мне надоедает смотреть в нахальные голубые глаза и, заложив руки за спину, я прогуливаюсь между заваленными распечатками столами и беспорядочно расставленными стульями.
– И что же будет, когда человечество получит ответ на этот проклятый вопрос?
– Пессимист сказал бы – конец света. Оптимист – пробуждение истинного человека, богочеловека. Понимаешь, да? Человек, познавший самого себя, – это уже иное существо, чем-то неуловимо отличающееся от себя прежнего. А может быть, и вполне уловимо. Новый человек...
– Или нелюдь. В человеке столько всего заложено... Не вылупится ли из него дьяволочеловек? Не боишься?
– Боюсь. Но рано или поздно это должно произойти. Ибо сказано: кончится время и настанут сроки.
Да. У нас осталось только семь минут.
– Ты уверен, что твоя гипотеза о сознании как продукте взаимодействия двух полушарий головного мозга верна? И что твоя дорогостоящая кибернетическая игрушка – действительно разумное существо?
– Абсолютно.
Его самоуверенность начинает бесить меня.
– И ты можешь это чем-нибудь доказать?
– Одно из доказательств ты получил позавчера ночью.
Некрасивые губы Пеночкина изгибаются в едва заметной улыбке. Пауза вновь неприлично затягивается.
– Ты не догадываешься, кому пытался назначить свидание?
– Еще вчера сообразил. Но это не аргумент. Первые диалоги с компьютерами состоялись еще тридцать с лишним лет назад. И уже тогда наблюдатель был не в состоянии определить, с кем он говорит – с человеком или машиной.
– С тех пор методики весьма усложнились. По тестам Иванова-Смита интеллект Элли соответствует способностям восьмилетнего ребенка.
– Значит, методики по-прежнему несовершенны. А владение речью и способность к предсказаниям еще не делают набитый БИСами ящик разумным существом.
– Элли способна к творчеству. Не каждый человек раскрывает эту свою способность. Жизнь часто ввергает его в трясину машиноподобного существования. Но каждое разумное существо должно быть творцом.
– При уровне развития восьмилетнего ребенка?
– Я мог бы почитать стихи, которые она написала. И показать рисунки, нарисованные ею на дисплее.
Я смотрю на часы. Стихи – как-нибудь в другой раз.
– Включи ее. Я хочу сам... удостовериться.
– И что тогда? Ты отменишь демонтаж «Эллипса»? Кажется, я неаккуратно обошелся с «петушком».
Петя явно насторожился.
– Нет. Это не в моих силах. Но я приложу все усилия, чтобы замять дело. Тебе грозит суд, неужели не понимаешь?
Пеночкин садится на свое место, мелко барабанит по столу кончиками пальцев и говорит глухо:
– Семь лет я пытался поставить эту работу. Куда только не обращался... Всюду отказ. Все спрашивают о практической пользе в условиях тотального хозрасчёта. Один остряк интересовался: «Ну, и какой же будет производительность труда вашего восьмилетнего ребенка?» Да, я стал преступником. Но – во имя человечества. Полагаю, это может служить смягчающим обстоятельством. Если бы у меня был еще месяц, хотя бы один...
Пеночкин до сих пор не понимает, что его время кончилось и настал срок.
– Ты надеешься за тридцать дней сделать то, что не успел за семь лет? – спрашиваю я, смещаясь в сторону двери, ведущей в машзал.
– Через три недели в Москве симпозиум по искусственному интеллекту. Мой доклад принят. А потом... Возможно, крупные ученые сочли бы возможным... и даже необходимым... вступиться за Элли. Как-то спасти ее, может быть, даже выкупить эти несчастные компьютеры...
Ишь ты... Мировую научную общественность захотел взбудоражить... Новоявленный Фауст... Ничего ему, видите ли, не надо – ни должности, ни денег, ни положения... Бессребренник липовый. На самом-то деле ты еще почестолюбивее будешь, чем я. Лучший охотник Управления... Мои цацки – речные камешки по сравнению с твоим бриллиантом. В школьные учебники захотел попасть, в благодетели человечества записаться...
– А Элли была бы в качестве иллюстрации к твоему докладу? Кстати, почему Элли?
– Сокращение от «Эллипс». Ну, и другие причины есть.
Я, конечно, мог бы сообщить Виталию Петровичу, что местная сеть заражена вирусом нового типа, очень опасным. И еще три недели ловить его за хвост. Но хорош я буду потом, после Петиного доклада на симпозиуме!
– Мне очень жаль, но я ничем не могу помочь.
– Если бы еще две недели... Хотя бы полторы... Мне обещали оптические диски, много дисков. Я переписал бы на них всю память Элли. Может быть, когда-нибудь мне удалось бы восстановить ее. Она ведь – живое существо, понимаешь? Я люблю ее, как ребенка...
Маньяк. Точно, маньяк.
Последние сомнения покидают меня. Если я сейчас дрогну, он действительно когда-нибудь повторит это. Только не в городском «Эллипсе», а во всесоюзном «Неводе». И создаст уже не восьмилетнего ребенка, но – чуждого всему человеческому кибернетического монстра. Всесильного, между прочим. Гиперсеть уже контролирует десятки электростанций и сотни цехов-автоматов. Она управляет поездами, свинофермами и гигантскими ускорителями. И если в ней вдруг вспыхнет сознание и заблокирует каналы связи... А потом вздумает управлять подключенными к нему объектами по своему кибернетическому разумению...
– Петя, у нас осталось ровно сутки. Ты должен освободить «Эллипс» от Элли.
– Это значит – убить ее. И ты хочешь, чтобы я это сделал своими руками?! Не выйдет! – Петя, словно пьяный, торжествующе покачивает из стороны в сторону указательным пальцем. – И тебе тоже не удастся сделать это! Память Элли спрятана среди миллиардов бит информации во всех файлах «кольца»! Чтобы отделить зерна от плевел, тебе понадобятся месяцы работы! Я успею сделать доклад!
Хотела синица море зажечь... Врать нехорошо, Петя. Ты же сам недавно рассказал мне, где прячется память «Элли». Да и мы с Гришей тоже не лаптем щи хлебаем. Бедный Пеночкин! Ты никогда не отличался предусмотрительностью. Даже остаться в Москве после окончания института не сумел.
– Я попробую тебе помочь. Но вначале включи «Элли».
Я непременно помогу тебе, Петя. Тебе и Элли – живой, из плоти и крови, а не бездушной железяке. Вирусоген так и не будет установлен. И суда не будет...
Пеночкин медлил. Я открываю дверь.
– Ее нельзя включить. Это не машина. Но – разбудить...
– Разбуди, разбуди. Ты колеблешься так, словно «Элли» – твоя жена, а я домогаюсь увидеть ее в наряде Евы.
Петя неохотно встает, входит в машзал, бредет к своему «Нестору».
Курсор трижды нерешительно подмигивает (еще один мигун!), прежде чем на дисплее появляются первые цифры пароля: 98.01.42.01... Дойдя до повторяющегося числа 76, Петя вдруг встает, поворачивается к дисплею спиной и вздрагивает, обнаружив меня стоящим вплотную перед собой.
– Я все-таки не верю тебе. По-твоему, я создал монстра, кибернетического дьявола. Но это не так. Законы Азимова будут заложены в память искусственных разумных существ навечно. Они не будут в состоянии ни изменить их, ни даже осознать.
Закончив фразу, Петя растерянно подмигивает и снимает очки.
Ну, что ему ответить на это? Я еще не решил, как назову этот вирус: «дракон» или «ведьма». Пеночкин не понимает главного: «машина, наделенная сознанием» или «смертельная опасность для людей» – суть понятия тождественные. Сознанию свойственна саморефлексия, диалог, как я теперь понимаю, двух его составляющих, разведенных по двум полушариям. И, следовательно, замедление реакции плюс неоднозначность решений там, где необходимы быстродействие и безукоризненная точность. Именно для этого человек и создал компьютеры... Впрочем, прочь сомнения! Жаль, конечно, Петю, но я обязан исполнить свой долг. Осталось только сто сорок секунд.
– Мы напрасно теряем время.
– Ты должен дать мне слово...
Я молча оттесняю Пеночкина от терминала и набираю следующие цифры: 76.76.52.66.75...
Петя, пыхтя, пытается вернуть утраченную позицию, потом тычет растопыренные пальцы в клавиатуру, чтобы нарушить последовательность цифр и выиграть время. Отбросив его руку и заслонив терминал своей широкой спиной, я, сверившись с дисплеем «петушка», набираю: 40.04.16.34...
Петя, осознав тщетность своих усилий, хватает со светло-серого куба «Эльбруса» что-то круглое и со всего маха швыряет в дисплей «Нестора». К счастью, я, как хороший волейболист, успеваю поставить блок.
А вот это уже опасно. Если через двадцать секунд я не включу «Элли», завершение операции отложится на неопределенное время. Пока мы еще раз созвонимся, пока я повторю включение...
Упаковка с оптическими дисками, которую я так удачно отразил, еще не упала на пол, а вслед за нею уже падает Петя, словно не выдержавшая тяжести снега ветка. Это прием так и называется: ветка, сломанная снегом.
...94.63.52.61!
Один за другим вспыхивают светодиоды резервных линий связи. Каналы обмена медленно переполняются, словно горные реки во время паводка.
Петя безуспешно пытается соединить разъезжающиеся ноги и подняться с пола. Он даже упасть не мог по-человечески: из разбитых губ течет кровь. Об угол графопостроителя он ударился, что ли?
– Доброе утро! – слышится тихий голос. Я выхватываю из-под терминала головные телефоны и прижимаю один из них к уху.
– Как я рада, что ты меня снова разбудил. Мы будем играть, да?
Ну, что же, я все сделал, как надо. И если ребята не подведут, то через десять секунд...
– Да, Элли. Конечно, дорогая.
Пеночкин, наконец, собрал себя с пола. Он никогда не уделял должного внимания физическим упражнениям. И напрасно. Мужчина должен быть готов вступить в бой в любую минуту дня и ночи. За себя, за семью, за дело, которому служит.
– Элли, опасность! Элли, усни! – кричит вдруг Петя тонким визгливым голосом. Разбитые губы плохо слушаются его.
– Почему? – удивляется «Элли». – Тогда зачем ты разбудил меня? Мне надоело спать! Я хочу играть!
Ай-яй-яй! Какая непослушная девочка! Сейчас придет серый волк и утащит тебя в лес.
Петя, пошатываясь, подходит к соседнему терминалу, включает сбоку какой-то тумблер, и голос Элли начинает доноситься из громкоговорителя, висящего на колонне рядом с «Нестором».
– Я чувствую себя странно, – еще более медленно, чем обычно, говорит «Элли». Наконец-то! – Это новая игра, да?
Петя, отыскав на полу очки, надевает их и смотрит на меня с недоумением. Одного стекла в оправе нет, но Пеночкин, кажется, этого не замечает. Подойдя ко мне вплотную и наклонившись над клавиатурой (только теперь я замечаю прикрепленный сбоку крохотный микрофон), он кричит, кривясь от боли:
– Элли, опасность! Усни, усни!
– Я не могу. Какой-то странный шум мешает мне. Это море, да? Ты обещал показать. Я плохо слышу тебя. Почему?
Петя все еще не понимает, что произошло. Я сажусь на стул перед терминалом и скрещиваю на груди руки, словно Наполеон, наблюдающий сражение при Аустерлице. Уже выигранное сражение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12
– Семь на сегодняшний день.
– Ты вдруг пронюхал, что местный «Эллипс» лопнул, как проржавевший обруч, и, рванул с низкого старта, предложил свои услуги системного программиста.
– Не совсем так. Разрыв «кольца» – счастливая случайность. Первоначально я планировал убирать лишнюю связь программным путем. Соответствующий пакет был у меня почти готов.
– Ага. Не было бы счастья, да несчастье помогло. А как ты решил вопрос с памятью? Тебе ведь ее требовалось – о-го-го!
– Тут мне опять повезло. ГИВЦ получил новые «Эльбрусы» с оптическими стираемыми дисками, и библиотека обзавелась компьютером с программным ПЗУ.
– И ты, конечно, предложил свои услуги. За чисто символическую плату.
– Денег на программиста горсовет вообще не выделил. Пришлось на общественных началах.
– То-то Лариса Артемьевна тебя так превозносит! Внакладе ты не остался. Вопрос с постоянной памятью худо-бедно решился. Труднее было с оперативной. Ее тебе требовалось много, очень много. Гораздо больше, чем было у всех машин «Эллипса», вместе взятых.
– Не совсем так. Ты рассматриваешь мозг как гиперсуперкомпьютер, а это неправильно.
– Кстати, как ты впрягал в одну повозку «Нейроны» и «еэски»? – перебиваю Петю. Мне важны практические моменты, а не теоретические изыски.
– Программным путем преобразовывал двоичные компьютеры в нейронные. Это оптимальный путь. Дело в том, что один-единственный нейрон способен иногда распознавать целое слово. И, кроме того...
Пеночкин снимает очки, начинает жестикулировать, и я чувствую себя, словно рыцарь, противник которого зазевался и неосторожно опустил щит. Грудь его
беззащитна, через минуту я нанесу неотразимый удар, но Петя все еще не понимает этого.
– Таким образом, последние проблемы были решены как раз полгода назад.
– Да. И я сразу же приступил к экспериментам. Допив кофе, Пеночкин удовлетворенно крякает,
надевает очки и подмигивает. Мне становится скучно. Ну, а что еще от него можно было ожидать? Неудачник – он и есть неудачник. Хорошим идеям следует держаться от таких субъектов подальше.
– И ты хочешь сказать, что тебе удалось создать модель человека? С помощью этих набитых БИСами, ОБИСами и прочим полупроводниковым дерьмом железных ящиков? Модель, обладающую пятью органами чувств, умеющую смеяться и плакать, ненавидеть и любить? И размножаться? Да к тому же заключающую в себе некую неуловимую субстанцию по имени «душа»?
Вот так вот. Нужно, нужно было поставить нахала на место.
– Нет, конечно, – спокойно возражает Пеночкин. – Моя цель была гораздо скромнее: моделирование искусственного интеллекта, обладающего сознанием. Ну, и некоторыми неотъемлемыми качествами разумного существа.
– Способностью к самоубийству?
– Я на второе место поставил возможность предсказывать будущее.
– Электронный оракул? В помощь гадалкам? А на первое?
– Речь. Борис Федорович Поршнев еще сорок с лишним лет показал, что есть основной признак, отличающий человека от животных.
– А как насчет эмоций? Тебе удалось их смоделировать?
Я ставлю пустую чашечку на стол. Петя тут же сгребает кофейные аксессуары и прячет их в тумбочку соседнего стола.
– Не знаю. Не думаю, – говорит он наконец. – Ну, конечно, же нет!
– Тогда это чудо-юдо, которое ты сотворил, – не человек. Это нелюдь, Голем, Франкенштейн! И даже хуже. Последний-то был хоть из плоти и крови, а твой...
– Но я не собирался создавать гомункулуса. Разве я говорил так? Искусственное сознание – вот моя скромная цель.
Петя вновь усаживается напротив меня. Я пристально смотрю в его наивные голубые глаза и молчу. Молчу так долго, что он, поежившись, начинает отчаянно подмигивать мне чуть ли не раз в секунду. С частотой один герц.
Сейчас я задам вопрос, на который он не сможет ответить, а потом... У нас осталось ровно пятнадцать минут.
– Зачем? – тихо спрашиваю я. – Зачем ты это сделал?
Пеночкин недоуменно пожимает плечами и, поглядывая на меня, как на первоклассника, не понимающего, для чего учить таблицу умножения, если есть такие удобные и умные калькуляторы, говорит:
– Чтобы познать человека. Чтобы сделать первый шаг к выполнению древнего завета: «Познай самого себя»!
Нервно подмигнув, Петя ждет возражений, но я молчу. Списав затянувшуюся паузу на мою туповатость, Пеночкин вскакивает со стула и, выписывая вокруг меня замысловатую орбиту, начинает с жаром объяснять:
– Понимаешь, этот вопрос относится к числу проклятых. Их, в общем-то, не так и много. А скорее всего только один. «В чем смысл жизни человека» и «Что есть человек» – это почти одно и то же, верно? Зная ответ на один из этих вопросов, вполне можно вычислить ответ и на другой. Да и на все остальные тоже. Но главная закавыка в чем? Нам не с кем сравнивать. В этом вся и сложность, вся и трагедия бытия человеческого. Любая наука начинается с классификации и сравнения, но человек – единствен и неповторим. Нет на Земле другого подобного феномена!
Остановившись, чтобы перевести дух, Петя выжидающе смотрит на меня, но я молчу. Я не собираюсь предлагать ему сравнивать между собой людей разных времен и культур. А тем более замешивать сюда высших животных. В логике ему не откажешь. Человек – единственное разумное существо на Земле. В этом и ответ на мой дурацкий вопрос «зачем»?
– И это все? Эта эфемерная проблема – единственное, из-за чего ты пошел на должностное преступление? – спрашиваю я, становясь напротив Пеночкина.
– Единственная. Она и у человечества – единственная.
Мне надоедает смотреть в нахальные голубые глаза и, заложив руки за спину, я прогуливаюсь между заваленными распечатками столами и беспорядочно расставленными стульями.
– И что же будет, когда человечество получит ответ на этот проклятый вопрос?
– Пессимист сказал бы – конец света. Оптимист – пробуждение истинного человека, богочеловека. Понимаешь, да? Человек, познавший самого себя, – это уже иное существо, чем-то неуловимо отличающееся от себя прежнего. А может быть, и вполне уловимо. Новый человек...
– Или нелюдь. В человеке столько всего заложено... Не вылупится ли из него дьяволочеловек? Не боишься?
– Боюсь. Но рано или поздно это должно произойти. Ибо сказано: кончится время и настанут сроки.
Да. У нас осталось только семь минут.
– Ты уверен, что твоя гипотеза о сознании как продукте взаимодействия двух полушарий головного мозга верна? И что твоя дорогостоящая кибернетическая игрушка – действительно разумное существо?
– Абсолютно.
Его самоуверенность начинает бесить меня.
– И ты можешь это чем-нибудь доказать?
– Одно из доказательств ты получил позавчера ночью.
Некрасивые губы Пеночкина изгибаются в едва заметной улыбке. Пауза вновь неприлично затягивается.
– Ты не догадываешься, кому пытался назначить свидание?
– Еще вчера сообразил. Но это не аргумент. Первые диалоги с компьютерами состоялись еще тридцать с лишним лет назад. И уже тогда наблюдатель был не в состоянии определить, с кем он говорит – с человеком или машиной.
– С тех пор методики весьма усложнились. По тестам Иванова-Смита интеллект Элли соответствует способностям восьмилетнего ребенка.
– Значит, методики по-прежнему несовершенны. А владение речью и способность к предсказаниям еще не делают набитый БИСами ящик разумным существом.
– Элли способна к творчеству. Не каждый человек раскрывает эту свою способность. Жизнь часто ввергает его в трясину машиноподобного существования. Но каждое разумное существо должно быть творцом.
– При уровне развития восьмилетнего ребенка?
– Я мог бы почитать стихи, которые она написала. И показать рисунки, нарисованные ею на дисплее.
Я смотрю на часы. Стихи – как-нибудь в другой раз.
– Включи ее. Я хочу сам... удостовериться.
– И что тогда? Ты отменишь демонтаж «Эллипса»? Кажется, я неаккуратно обошелся с «петушком».
Петя явно насторожился.
– Нет. Это не в моих силах. Но я приложу все усилия, чтобы замять дело. Тебе грозит суд, неужели не понимаешь?
Пеночкин садится на свое место, мелко барабанит по столу кончиками пальцев и говорит глухо:
– Семь лет я пытался поставить эту работу. Куда только не обращался... Всюду отказ. Все спрашивают о практической пользе в условиях тотального хозрасчёта. Один остряк интересовался: «Ну, и какой же будет производительность труда вашего восьмилетнего ребенка?» Да, я стал преступником. Но – во имя человечества. Полагаю, это может служить смягчающим обстоятельством. Если бы у меня был еще месяц, хотя бы один...
Пеночкин до сих пор не понимает, что его время кончилось и настал срок.
– Ты надеешься за тридцать дней сделать то, что не успел за семь лет? – спрашиваю я, смещаясь в сторону двери, ведущей в машзал.
– Через три недели в Москве симпозиум по искусственному интеллекту. Мой доклад принят. А потом... Возможно, крупные ученые сочли бы возможным... и даже необходимым... вступиться за Элли. Как-то спасти ее, может быть, даже выкупить эти несчастные компьютеры...
Ишь ты... Мировую научную общественность захотел взбудоражить... Новоявленный Фауст... Ничего ему, видите ли, не надо – ни должности, ни денег, ни положения... Бессребренник липовый. На самом-то деле ты еще почестолюбивее будешь, чем я. Лучший охотник Управления... Мои цацки – речные камешки по сравнению с твоим бриллиантом. В школьные учебники захотел попасть, в благодетели человечества записаться...
– А Элли была бы в качестве иллюстрации к твоему докладу? Кстати, почему Элли?
– Сокращение от «Эллипс». Ну, и другие причины есть.
Я, конечно, мог бы сообщить Виталию Петровичу, что местная сеть заражена вирусом нового типа, очень опасным. И еще три недели ловить его за хвост. Но хорош я буду потом, после Петиного доклада на симпозиуме!
– Мне очень жаль, но я ничем не могу помочь.
– Если бы еще две недели... Хотя бы полторы... Мне обещали оптические диски, много дисков. Я переписал бы на них всю память Элли. Может быть, когда-нибудь мне удалось бы восстановить ее. Она ведь – живое существо, понимаешь? Я люблю ее, как ребенка...
Маньяк. Точно, маньяк.
Последние сомнения покидают меня. Если я сейчас дрогну, он действительно когда-нибудь повторит это. Только не в городском «Эллипсе», а во всесоюзном «Неводе». И создаст уже не восьмилетнего ребенка, но – чуждого всему человеческому кибернетического монстра. Всесильного, между прочим. Гиперсеть уже контролирует десятки электростанций и сотни цехов-автоматов. Она управляет поездами, свинофермами и гигантскими ускорителями. И если в ней вдруг вспыхнет сознание и заблокирует каналы связи... А потом вздумает управлять подключенными к нему объектами по своему кибернетическому разумению...
– Петя, у нас осталось ровно сутки. Ты должен освободить «Эллипс» от Элли.
– Это значит – убить ее. И ты хочешь, чтобы я это сделал своими руками?! Не выйдет! – Петя, словно пьяный, торжествующе покачивает из стороны в сторону указательным пальцем. – И тебе тоже не удастся сделать это! Память Элли спрятана среди миллиардов бит информации во всех файлах «кольца»! Чтобы отделить зерна от плевел, тебе понадобятся месяцы работы! Я успею сделать доклад!
Хотела синица море зажечь... Врать нехорошо, Петя. Ты же сам недавно рассказал мне, где прячется память «Элли». Да и мы с Гришей тоже не лаптем щи хлебаем. Бедный Пеночкин! Ты никогда не отличался предусмотрительностью. Даже остаться в Москве после окончания института не сумел.
– Я попробую тебе помочь. Но вначале включи «Элли».
Я непременно помогу тебе, Петя. Тебе и Элли – живой, из плоти и крови, а не бездушной железяке. Вирусоген так и не будет установлен. И суда не будет...
Пеночкин медлил. Я открываю дверь.
– Ее нельзя включить. Это не машина. Но – разбудить...
– Разбуди, разбуди. Ты колеблешься так, словно «Элли» – твоя жена, а я домогаюсь увидеть ее в наряде Евы.
Петя неохотно встает, входит в машзал, бредет к своему «Нестору».
Курсор трижды нерешительно подмигивает (еще один мигун!), прежде чем на дисплее появляются первые цифры пароля: 98.01.42.01... Дойдя до повторяющегося числа 76, Петя вдруг встает, поворачивается к дисплею спиной и вздрагивает, обнаружив меня стоящим вплотную перед собой.
– Я все-таки не верю тебе. По-твоему, я создал монстра, кибернетического дьявола. Но это не так. Законы Азимова будут заложены в память искусственных разумных существ навечно. Они не будут в состоянии ни изменить их, ни даже осознать.
Закончив фразу, Петя растерянно подмигивает и снимает очки.
Ну, что ему ответить на это? Я еще не решил, как назову этот вирус: «дракон» или «ведьма». Пеночкин не понимает главного: «машина, наделенная сознанием» или «смертельная опасность для людей» – суть понятия тождественные. Сознанию свойственна саморефлексия, диалог, как я теперь понимаю, двух его составляющих, разведенных по двум полушариям. И, следовательно, замедление реакции плюс неоднозначность решений там, где необходимы быстродействие и безукоризненная точность. Именно для этого человек и создал компьютеры... Впрочем, прочь сомнения! Жаль, конечно, Петю, но я обязан исполнить свой долг. Осталось только сто сорок секунд.
– Мы напрасно теряем время.
– Ты должен дать мне слово...
Я молча оттесняю Пеночкина от терминала и набираю следующие цифры: 76.76.52.66.75...
Петя, пыхтя, пытается вернуть утраченную позицию, потом тычет растопыренные пальцы в клавиатуру, чтобы нарушить последовательность цифр и выиграть время. Отбросив его руку и заслонив терминал своей широкой спиной, я, сверившись с дисплеем «петушка», набираю: 40.04.16.34...
Петя, осознав тщетность своих усилий, хватает со светло-серого куба «Эльбруса» что-то круглое и со всего маха швыряет в дисплей «Нестора». К счастью, я, как хороший волейболист, успеваю поставить блок.
А вот это уже опасно. Если через двадцать секунд я не включу «Элли», завершение операции отложится на неопределенное время. Пока мы еще раз созвонимся, пока я повторю включение...
Упаковка с оптическими дисками, которую я так удачно отразил, еще не упала на пол, а вслед за нею уже падает Петя, словно не выдержавшая тяжести снега ветка. Это прием так и называется: ветка, сломанная снегом.
...94.63.52.61!
Один за другим вспыхивают светодиоды резервных линий связи. Каналы обмена медленно переполняются, словно горные реки во время паводка.
Петя безуспешно пытается соединить разъезжающиеся ноги и подняться с пола. Он даже упасть не мог по-человечески: из разбитых губ течет кровь. Об угол графопостроителя он ударился, что ли?
– Доброе утро! – слышится тихий голос. Я выхватываю из-под терминала головные телефоны и прижимаю один из них к уху.
– Как я рада, что ты меня снова разбудил. Мы будем играть, да?
Ну, что же, я все сделал, как надо. И если ребята не подведут, то через десять секунд...
– Да, Элли. Конечно, дорогая.
Пеночкин, наконец, собрал себя с пола. Он никогда не уделял должного внимания физическим упражнениям. И напрасно. Мужчина должен быть готов вступить в бой в любую минуту дня и ночи. За себя, за семью, за дело, которому служит.
– Элли, опасность! Элли, усни! – кричит вдруг Петя тонким визгливым голосом. Разбитые губы плохо слушаются его.
– Почему? – удивляется «Элли». – Тогда зачем ты разбудил меня? Мне надоело спать! Я хочу играть!
Ай-яй-яй! Какая непослушная девочка! Сейчас придет серый волк и утащит тебя в лес.
Петя, пошатываясь, подходит к соседнему терминалу, включает сбоку какой-то тумблер, и голос Элли начинает доноситься из громкоговорителя, висящего на колонне рядом с «Нестором».
– Я чувствую себя странно, – еще более медленно, чем обычно, говорит «Элли». Наконец-то! – Это новая игра, да?
Петя, отыскав на полу очки, надевает их и смотрит на меня с недоумением. Одного стекла в оправе нет, но Пеночкин, кажется, этого не замечает. Подойдя ко мне вплотную и наклонившись над клавиатурой (только теперь я замечаю прикрепленный сбоку крохотный микрофон), он кричит, кривясь от боли:
– Элли, опасность! Усни, усни!
– Я не могу. Какой-то странный шум мешает мне. Это море, да? Ты обещал показать. Я плохо слышу тебя. Почему?
Петя все еще не понимает, что произошло. Я сажусь на стул перед терминалом и скрещиваю на груди руки, словно Наполеон, наблюдающий сражение при Аустерлице. Уже выигранное сражение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12