А журнал, ну, подумайте сами, кому нужен ваш журнал, там же ничего не было, кроме записей о месте и времени отбора проб…
— Так, значит, вы и это знаете?!
— Знаю. Ну и что? — Она посмотрела на меня вызывающе, почти сердито. — Зачем вы пришли?
— Чтобы узнать, чтобы спросить вас…
— Не лгите. — Она подошла и села рядом со мной. — Не нужна вам эта копеечная истина, а ту, настоящую, вы все равно не узнаете, во всяком случае сегодня, а может быть, никогда… И поверьте, это к лучшему. Не дай вам бог когда-нибудь узнать…
Ее глаза сузились. Мне показалось, они излучают какой-то лучистый свет, а может быть, это были всего лишь слезы…
— Ты хочешь знать мое имя? Я молча кивнул.
— Когда я родилась, меня назвали Вестой. Она взяла меня за руку. Ее рука была холодна как лед. И это было последнее ощущение, которое я запомнил.
— Спи, милый, — сказала Веста. — Мы встретились слишком поздно. Спи. Я хотел что-то сказать, как-то воспротивиться свету, исходившему из ее глаз, но не мог уже пошевельнуть ни рукой, ни ногой, странный мертвый сон сковал все мое тело. Сквозь смеженные веки я увидел, как она встала, подошла к стене и протянула к ней руку. По стене во все стороны пробежали радужные волны, и почти сразу после этого стена исчезла. В первую секунду мне показалось, что за ней нет ничего, кроме темноты, но тут же я понял, что ошибся. В густом плотном мраке ворочалось нечто огромное и живое, с далекими точками голубых огней, вспыхивавших внутри его бесконечного тела как искры. Может быть, это был космос, а может, ночное земное море…
«Ведьма! — с горечью и восхищением подумал я. — Все-таки она ведьма».
Проснулся я весь в поту, в своей постели, в которую упал шесть часов назад, вернувшись из полиции. Я долго не мог понять, что же это было… Сон обладал слишком четкими реальными подробностями: эта дорожка на том месте, где висел календарь, ее имя… Во рту стояла какая-то отвратительная сухость, словно я наглотался раскаленного песку. Пошатываясь, я встал, прошел на кухню и залпом выпил стакан холодной воды. Полегчало. Я все никак не мог собраться с мыслями, перед глазами стояла ее комната, узенький, закрытый пледом диванчик и какая-то скорбная беспомощность в ее опущенных плечах… Черт знает что… В семь должен прийти Артам, я едва не проспал из-за этого кошмара. Я сунул голову под кран, струя холодной воды привела меня в норму. Растеревшись жестким полотенцем, я услышал звонок и пошел открывать дверь, полностью уверившись в том, что это был всего лишь болезненный кошмар, навеянный бессонной ночью.
Мы сидели с Гвельтовым в маленьком, пропахшем рыбой кафе на набережной. Разговор не клеился. Он не клеился уже целую неделю, с той минуты, как я открыл ему дверь после визита в полицию… Дальше так продолжаться не могло. Я должен был или все ему рассказать, или потерять своего единственного союзника. В создавшемся положении я не мог этого допустить, хотя отлично понимал, что, рассказав Артаму все, я должен буду выдать нечто очень личное, невольно совершу предательство по отношению к Весте и, может быть, положу конец всей этой истории… Причем я вовсе не был уверен в том, что хочу этого конца. Вообще я плохо представлял, каким образом можно перевести в слова все свои ощущения и переживания этих дней. Ощущение дождя, например, неотвратимости надвигающихся событий или этот последний полубредовый сон… В то же время я отлично сознавал, что, продолжая хранить молчание, я невольно становлюсь соучастником каких-то надвигающихся на нас событий, значение которых может быть настолько велико, что личная судьба одного человека окажется перед их лицом слишком незначительной.
Словом, мы сидели в кафе, ждали заказ вот уже минут сорок и хранили убийственное молчание. Единственная доступная нам тема работы была полностью исчерпана еще несколько дней назад. После пропажи журнала наша деятельность зашла в тупик. Лихорадочные попытки повторить опыт ни к чему не привели. Мы даже не смогли поддержать жизнь в той первой, случайно найденной в колбе колонии. Тепличный режим термостатов и специальных питательных сред, которыми мы старались поддержать ее развитие, оказался для нее губительным. Я не совсем понимал отношение Гвельтова ко всему происшедшему, он чересчур легко перенес обрушившиеся на нас несчастья, словно они его совершенно не касались, словно вся эта история не имела ни малейшего значения. Объяснял он это тем, что, собственно, открытия никакого не было. Была шальная, преждевременная удача. Она, по его мнению, просто не имела права на существование.
Сейчас Артам сидел, уставившись в пустую тарелку, и скреб вилкой по ее краю. Раздражающий визгливый звук в конце концов вынудил меня попросить его прекратить это занятие. Тогда он отложил вилку, вздохнул и уставился мне в глаза тяжелым, немигающим взглядом.
— Я все жду, шеф, надолго ли вас хватит?
— Ты о чем?
— То, что вы от меня скрыли что-то важное, я понял еще в полиции, когда в своих показаниях вы согласились с официальной версией и не пожалели заплатить штраф за повреждение чужой машины. Но ведь там сидел человек, человек, который погиб, как же вы можете молчать?
— Разве я молчу? Разве я не рассказал в полиции все как было?
— Конечно, рассказали… — Гвельтов поморщился. — Я не об этом. Вы слишком быстро успокоились, слишком легко согласились с ними. Я думаю, вы знаете нечто такое, чего я не знаю. Может быть, вы хотя бы объясните, куда девался Мишурин? Он это был или нет? Я места себе не нахожу с того дня. Каждое утро звоню ему домой и, не дождавшись ответа, вешаю трубку. Мне кажется, я схожу с ума. Бесследно исчезает человек. Мы сбрасываем в море машину вместе с водителем, и в ней никого не оказывается… Но ведь Мишурина нет? Не так ли? Куда же он делся?!
— Видишь ли, Артам, если бы в машине сидел человек, его бы нашли. Капитан Ивестер все доводит до конца.
— Что вы этим хотите сказать?
— Только то, что в машине не было человека.
— Вы хотите меня убедить в том, что мои собственные глаза…
— Я ведь не сказал, что в машине не было водителя… Я только сказал, что там не было человека…
Впервые я осмелился оформить в четкие окончательные слова те смутные образы и мысли, которые бродили у меня в голове все последние дни. И мне стало легче от этого. Дальнейшие слова уже не требовали такого внутреннего напряжения. Гвельтов держался отлично. Он не перебил меня, не задал ни одного вопроса, даже не выдал своего изумления после моих слов, он просто ждал продолжения. И мне уже не оставалось ничего другого, как рассказать ему все с того самого первого дня, когда я свернул на раскисшую от дождя дорогу.
Выслушав меня, Артам долго молчал. Говорят, две головы лучше одной. Я хотел услышать анализ событий со стороны от человека, не вовлеченного в них так глубоко, как я, и, следовательно, мог надеяться, что его выводы будут свободны от эмоций, более объективны и конкретны. Этой конкретности, сухой объективной логики я ждал как глотка свежего воздуха и в глубине души надеялся, что вот сейчас Артам произнесет какие-то особые, все разъясняющие слова, после которых не останется ни тревог, ни сомнений. Как будто могли быть на свете такие слова, как будто они могли теперь что-нибудь изменить.
Я так и не решился пойти к Весте в течение этой недели. Если, конечно, не считать того визита во сне… Но каждый вечер, засыпая на своей кушетке под сенью ореандума сфангиники, я мысленно вновь и вновь подъезжал к ее дому, выходил из машины, выслушивал упреки за пропавшие из ее жизни месяцы, смотрел на календарь, покрытый слоем пыли, на котором летали бабочки… Жена почувствовала, что со мной происходит что-то неладное, но мы давно перестали откровенно разговаривать друг с другом, и это избавило меня от бесчисленных упреков и объяснений.
Однажды я все же нашел улицу с несуществующим газетным киоском, остановился у подъезда и стоял там не меньше часа. Почему же я так и не вошел? Неужели только потому, что больше всего остального боялся разрушения тайны, простого прозаического объяснения нелепых и странных событий, принесенных Вестой в мой устоявшийся, спокойный и скучный мирок? Почему сейчас, рассказав обо всем Артаму, я испытывал одновременно облегчение и странную горечь? Я не хотел его торопить и все же в конце концов не удержался, спросил:
— Ну, что ты обо всем этом думаешь?
— Я попробую начать с конца и придерживаться только фактов, более-менее установленных вами. Прежде всего, о пропавшем журнале. Я не уверен, что вас пытались предупредить о визите постороннего в лабораторию, «уберечь от опасности», как вы, очевидно, склонны предполагать. Я поморщился, меня коробил его слишком официальный тон, но промолчал.
— Скорей уж вас просили не появляться в лаборатории, чтобы предотвратить находку колбы номер сто тридцать.
— То есть ты хочешь сказать, что она предвидела?..
— Вполне возможно, и, когда это не сработало, им пришлось организовать похищение журнала. Сам по себе он не представлял ценности для посторонних. Тем не менее его похитили. Остается лишь один возможный вывод: кому-то не нравились наши последние результаты, кому-то они могли помешать. Причем этот «кто-то» не был заинтересован в наших исследованиях. Сами по себе они его не интересовали. Иначе пропали бы записи с методикой опытов, сами пробы, наконец. Выходит, им было нужно во что бы то ни стало помешать нам довести работу до конца.
— И этот «некто» гримируется под нашего завотделом и потом, похитив журнал, кончает жизнь самоубийством…
— Вот! Эти факты настолько нелепы, что нормальной логикой их уже не объяснить. И заметьте, журнал все-таки исчезает из наглухо закрытой машины. Так что насчет самоубийства… Пожалуй, вы правы — в машине сидел не человек…
— Марсиане? Пришельцы на тарелочках? Не очень-то я в них верю, хотя, должен признать, такая версия могла бы объяснить сразу все сверхъестественные способности наших знакомых — Я не спеша допил холодный кофе, осваиваясь с этой неожиданной мыслью, потом сказал: — Может быть, они и не марсиане. Я уверен, что на Земле хватает своих загадок. Мы стали слишком уж самоуверенны с тех пор, как изобрели железо, электричество и пар.
— Мне очень хотелось бы увидеться с этой вашей знакомой…
— Ну что же… Давай попробуем. Хотя я не знаю, что из этого получится. Может быть, ее попросту не существует. Внушение, гипноз — мне мерещится разная чертовщина. Во всяком случае хоть что-то прояснится, и мы сможем решить, как действовать дальше. Возможно, мне пора сходить к психиатру. А может, все это гораздо серьезней, чем мы с тобой сейчас предполагаем, и тогда срочно придется принимать какие-то меры, какие-то конкретные действия, вдвоем нам с этим не справиться… Тем более что касается это не только нас.
— Кого же еще?
— Возможно, вообще всех. Всех людей.
Звонок звонил долго, слишком долго, я ни на что уже не надеялся, когда дверь бесшумно распахнулась. Она стояла на пороге, и мне показалось, что сон сейчас повторится. Холодный огонь блеснул в ее глазах… На ней было то самое легкомысленное летнее платьице, в котором она села в машину… Я готов был поклясться, что она знала о нашем визите заранее и надела это платье специально, чтобы мне досадить, чтобы издевательски подчеркнуть «чистоту поставленного мною над ней эксперимента». А когда она улыбнулась Артаму обворожительной, почти призывной улыбкой, я в этом уже не сомневался.
— Познакомьтесь, это мой сотрудник… — я запнулся, — вернее, друг. Решили вот зайти…
Я стоял и мямлил нечто невразумительное, а она еще раз обдала меня все тем же презрительным и холодным взглядом, потом подала Гвельтову руку.
— Меня зовут Веста. Я вытер вспотевший лоб. Сон подтверждался во всех деталях. Ее имя… Дорожка, которую я видел во сне, висела па своем месте. Прошло, наверное, несколько минут, прежде чем я взял себя в руки. Меня оставили в гостиной, а Веста вдвоем с Артамом готовили на кухне кофе. До меня долетал ее веселый смех и кокетливая болтовня. Наказание обещало быть долгим и суровым. И я не ошибся. Вечер прошел отвратительно. Я все время чувствовал себя предателем, словно выдал некую принадлежавшую не мне одному и дорогую для меня тайну… Так оно, в сущности, и было. Я не испытывал ревности. Меня грызла глухая тоска и страх оттого, что подтвердились самые худшие предположения, оттого, что сон был правдой, а Артам размазней… Да и кто смог бы устоять перед этими глазами?
Я словно раздвоился. Одна половина моего существа жила нормальной человеческой жизнью, она попросту ревновала Весту к Гвельтову, и мне приходилось признать, что всего за несколько дней эта женщина стала значить для меня слишком много. Другая же его половина, не очень заметная, словно сидела в темном углу, сжавшись от леденящего душу страха. Постепенно это впечатление развеялось. Может быть, причиной тому было вино, которого оказалось в буфете у Весты целых две бутылки. Запас продуктов на этот раз тоже не вызывал никаких нареканий. Словом, нас ждали… А может быть, не нас, кого-нибудь другого… Веста включила магнитофон, и они с Артамом очень мило проводили время за танцами. Я же пил стакан за стаканом кислое вино, совершенно не пьянея, только мрачнел все больше. Придется как-то выпутываться из дурацкой ситуации, в которую я сам себя загнал, но я все не находил повода, а может быть, решимости, чтобы встать и уйти. Очередной танец кончился, они оба сели на кушетку рядом с моим креслом, продолжая начатый во время танца разговор. Казалось, они так увлечены им, что вообще забыли о моем присутствии.
— А что вы делаете по вечерам? Бывают же у вас свободные вечера? Неужели сидите здесь одна?
Он что, с ума сошел? Что за пошлости он говорит? Осталось лишь предложить ей свои услуги в свободный вечер. Но Весту ничуть не покоробил его вопрос.
— Я много читаю. Часами могу смотреть телевизор. Почти любую передачу. Правда, иногда мне кажется, что раньше я не любила этого занятия.
— Охотно верю. Наше телевидение страдает меломанией и обилием пустой болтовни. Она у них называется «Беседой за круглым столом». А ваша мама, вы, наверно, часто бываете у нее?
Мне показалось, что ее лицо напряглось лишь на секунду и тут же вновь смягчилось.
— Так получилось, что теперь нас мало что связывает. Раньше мы были большими друзьями, но с возрастом отношения меняются. — Вдруг она улыбнулась: — Хотите посмотреть ее фотографии?
Артам, видимо, не ожидал этого предложения и растерялся. Я понял, что он неспроста затеял разговор.
— Нет, что вы, я вовсе не хотел…
— Да? А я думала, вы вообще сомневаетесь в том, есть ли у меня родители. Это был прямой вызов. Гвельтов смутился, попытался обратить все в шутку, но как-то неуклюже. Хозяйка вдруг потеряла к нашему визиту всякий интерес. Через несколько минут Артам поднялся и стал прощаться. Я молча последовал за ним. Нас не стали ни провожать, ни задерживать. Уже на пороге я обернулся. Веста не смотрела в пашу сторону. В ее пустом и отрешенном взгляде, упершемся в стену, не было ничего, кроме усталости и скуки.
Погода улучшилась. Вечер обещал быть тихим и прохладным. Мне казалось, что с тех пор, как я впервые подъехал к дому, где жила Веста, прошла тысяча лет. Гвельтов отстал. Я не сразу заметил его отсутствие и, погруженный в свои мысли, брел к троллейбусной остановке.
Конечно же она догадалась, зачем я привел Гвельтова. Надо было сначала откровенно поговорить с ней обо всем, но у меня не хватило на это смелости. Я боялся, что разговор разобьет начало того хрупкого чувства, которое связывало нас, хотя о нем, если не считать сна, не было сказано ни слова. И, конечно, ничего хуже нельзя было в этой ситуации сделать, как только пригласить постороннего человека разбираться в наших с нею делах…
Артам догнал меня у самой троллейбусной остановки, и, оттого что он старательно избегал моего взгляда, я лишний раз почувствовал, какой нелепой затеей был наш визит.
— Ну, так что? Какие выводы ты сделал? — спросил я, чтобы как-то разрядить гнетущее молчание. Гвельтов словно очнулся от глубокой задумчивости.
— Выводы? Какие ж тут выводы… По-моему, она очень красивая женщина.
— Хорошо, хоть это заметил, — мрачно пробормотал я. — Я же тебя не в гости водил…
— Все, о чем вы говорили в кафе, — нагромождение нелепостей. Она самая обыкновенная женщина и, по-моему, очень несчастная. Она в беду попала, а вы, вместо того чтобы помочь ей, затеяли какое-то расследование. Ваш ученый подход в некоторых случаях выглядит…
Он не договорил, но все было ясно и так.
* * *
После истории со шрамом Веста долго не могла решиться на то, чтобы снова копаться в своем прошлом. Хотелось просто жить, ни о чем не думать, наслаждаться каждым начинающимся днем, воспринимать его как подарок. Это настроение пришло после того, как она поняла, что Глен Лонгаров, случайно подобравший ее на дороге, занимает в ее мыслях все большее место… Вполне возможно, что первоначальный толчок этому процессу дало то беспредельное одиночество, в котором она очутилась, но эта первопричина сейчас уже не имела значения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12
— Так, значит, вы и это знаете?!
— Знаю. Ну и что? — Она посмотрела на меня вызывающе, почти сердито. — Зачем вы пришли?
— Чтобы узнать, чтобы спросить вас…
— Не лгите. — Она подошла и села рядом со мной. — Не нужна вам эта копеечная истина, а ту, настоящую, вы все равно не узнаете, во всяком случае сегодня, а может быть, никогда… И поверьте, это к лучшему. Не дай вам бог когда-нибудь узнать…
Ее глаза сузились. Мне показалось, они излучают какой-то лучистый свет, а может быть, это были всего лишь слезы…
— Ты хочешь знать мое имя? Я молча кивнул.
— Когда я родилась, меня назвали Вестой. Она взяла меня за руку. Ее рука была холодна как лед. И это было последнее ощущение, которое я запомнил.
— Спи, милый, — сказала Веста. — Мы встретились слишком поздно. Спи. Я хотел что-то сказать, как-то воспротивиться свету, исходившему из ее глаз, но не мог уже пошевельнуть ни рукой, ни ногой, странный мертвый сон сковал все мое тело. Сквозь смеженные веки я увидел, как она встала, подошла к стене и протянула к ней руку. По стене во все стороны пробежали радужные волны, и почти сразу после этого стена исчезла. В первую секунду мне показалось, что за ней нет ничего, кроме темноты, но тут же я понял, что ошибся. В густом плотном мраке ворочалось нечто огромное и живое, с далекими точками голубых огней, вспыхивавших внутри его бесконечного тела как искры. Может быть, это был космос, а может, ночное земное море…
«Ведьма! — с горечью и восхищением подумал я. — Все-таки она ведьма».
Проснулся я весь в поту, в своей постели, в которую упал шесть часов назад, вернувшись из полиции. Я долго не мог понять, что же это было… Сон обладал слишком четкими реальными подробностями: эта дорожка на том месте, где висел календарь, ее имя… Во рту стояла какая-то отвратительная сухость, словно я наглотался раскаленного песку. Пошатываясь, я встал, прошел на кухню и залпом выпил стакан холодной воды. Полегчало. Я все никак не мог собраться с мыслями, перед глазами стояла ее комната, узенький, закрытый пледом диванчик и какая-то скорбная беспомощность в ее опущенных плечах… Черт знает что… В семь должен прийти Артам, я едва не проспал из-за этого кошмара. Я сунул голову под кран, струя холодной воды привела меня в норму. Растеревшись жестким полотенцем, я услышал звонок и пошел открывать дверь, полностью уверившись в том, что это был всего лишь болезненный кошмар, навеянный бессонной ночью.
Мы сидели с Гвельтовым в маленьком, пропахшем рыбой кафе на набережной. Разговор не клеился. Он не клеился уже целую неделю, с той минуты, как я открыл ему дверь после визита в полицию… Дальше так продолжаться не могло. Я должен был или все ему рассказать, или потерять своего единственного союзника. В создавшемся положении я не мог этого допустить, хотя отлично понимал, что, рассказав Артаму все, я должен буду выдать нечто очень личное, невольно совершу предательство по отношению к Весте и, может быть, положу конец всей этой истории… Причем я вовсе не был уверен в том, что хочу этого конца. Вообще я плохо представлял, каким образом можно перевести в слова все свои ощущения и переживания этих дней. Ощущение дождя, например, неотвратимости надвигающихся событий или этот последний полубредовый сон… В то же время я отлично сознавал, что, продолжая хранить молчание, я невольно становлюсь соучастником каких-то надвигающихся на нас событий, значение которых может быть настолько велико, что личная судьба одного человека окажется перед их лицом слишком незначительной.
Словом, мы сидели в кафе, ждали заказ вот уже минут сорок и хранили убийственное молчание. Единственная доступная нам тема работы была полностью исчерпана еще несколько дней назад. После пропажи журнала наша деятельность зашла в тупик. Лихорадочные попытки повторить опыт ни к чему не привели. Мы даже не смогли поддержать жизнь в той первой, случайно найденной в колбе колонии. Тепличный режим термостатов и специальных питательных сред, которыми мы старались поддержать ее развитие, оказался для нее губительным. Я не совсем понимал отношение Гвельтова ко всему происшедшему, он чересчур легко перенес обрушившиеся на нас несчастья, словно они его совершенно не касались, словно вся эта история не имела ни малейшего значения. Объяснял он это тем, что, собственно, открытия никакого не было. Была шальная, преждевременная удача. Она, по его мнению, просто не имела права на существование.
Сейчас Артам сидел, уставившись в пустую тарелку, и скреб вилкой по ее краю. Раздражающий визгливый звук в конце концов вынудил меня попросить его прекратить это занятие. Тогда он отложил вилку, вздохнул и уставился мне в глаза тяжелым, немигающим взглядом.
— Я все жду, шеф, надолго ли вас хватит?
— Ты о чем?
— То, что вы от меня скрыли что-то важное, я понял еще в полиции, когда в своих показаниях вы согласились с официальной версией и не пожалели заплатить штраф за повреждение чужой машины. Но ведь там сидел человек, человек, который погиб, как же вы можете молчать?
— Разве я молчу? Разве я не рассказал в полиции все как было?
— Конечно, рассказали… — Гвельтов поморщился. — Я не об этом. Вы слишком быстро успокоились, слишком легко согласились с ними. Я думаю, вы знаете нечто такое, чего я не знаю. Может быть, вы хотя бы объясните, куда девался Мишурин? Он это был или нет? Я места себе не нахожу с того дня. Каждое утро звоню ему домой и, не дождавшись ответа, вешаю трубку. Мне кажется, я схожу с ума. Бесследно исчезает человек. Мы сбрасываем в море машину вместе с водителем, и в ней никого не оказывается… Но ведь Мишурина нет? Не так ли? Куда же он делся?!
— Видишь ли, Артам, если бы в машине сидел человек, его бы нашли. Капитан Ивестер все доводит до конца.
— Что вы этим хотите сказать?
— Только то, что в машине не было человека.
— Вы хотите меня убедить в том, что мои собственные глаза…
— Я ведь не сказал, что в машине не было водителя… Я только сказал, что там не было человека…
Впервые я осмелился оформить в четкие окончательные слова те смутные образы и мысли, которые бродили у меня в голове все последние дни. И мне стало легче от этого. Дальнейшие слова уже не требовали такого внутреннего напряжения. Гвельтов держался отлично. Он не перебил меня, не задал ни одного вопроса, даже не выдал своего изумления после моих слов, он просто ждал продолжения. И мне уже не оставалось ничего другого, как рассказать ему все с того самого первого дня, когда я свернул на раскисшую от дождя дорогу.
Выслушав меня, Артам долго молчал. Говорят, две головы лучше одной. Я хотел услышать анализ событий со стороны от человека, не вовлеченного в них так глубоко, как я, и, следовательно, мог надеяться, что его выводы будут свободны от эмоций, более объективны и конкретны. Этой конкретности, сухой объективной логики я ждал как глотка свежего воздуха и в глубине души надеялся, что вот сейчас Артам произнесет какие-то особые, все разъясняющие слова, после которых не останется ни тревог, ни сомнений. Как будто могли быть на свете такие слова, как будто они могли теперь что-нибудь изменить.
Я так и не решился пойти к Весте в течение этой недели. Если, конечно, не считать того визита во сне… Но каждый вечер, засыпая на своей кушетке под сенью ореандума сфангиники, я мысленно вновь и вновь подъезжал к ее дому, выходил из машины, выслушивал упреки за пропавшие из ее жизни месяцы, смотрел на календарь, покрытый слоем пыли, на котором летали бабочки… Жена почувствовала, что со мной происходит что-то неладное, но мы давно перестали откровенно разговаривать друг с другом, и это избавило меня от бесчисленных упреков и объяснений.
Однажды я все же нашел улицу с несуществующим газетным киоском, остановился у подъезда и стоял там не меньше часа. Почему же я так и не вошел? Неужели только потому, что больше всего остального боялся разрушения тайны, простого прозаического объяснения нелепых и странных событий, принесенных Вестой в мой устоявшийся, спокойный и скучный мирок? Почему сейчас, рассказав обо всем Артаму, я испытывал одновременно облегчение и странную горечь? Я не хотел его торопить и все же в конце концов не удержался, спросил:
— Ну, что ты обо всем этом думаешь?
— Я попробую начать с конца и придерживаться только фактов, более-менее установленных вами. Прежде всего, о пропавшем журнале. Я не уверен, что вас пытались предупредить о визите постороннего в лабораторию, «уберечь от опасности», как вы, очевидно, склонны предполагать. Я поморщился, меня коробил его слишком официальный тон, но промолчал.
— Скорей уж вас просили не появляться в лаборатории, чтобы предотвратить находку колбы номер сто тридцать.
— То есть ты хочешь сказать, что она предвидела?..
— Вполне возможно, и, когда это не сработало, им пришлось организовать похищение журнала. Сам по себе он не представлял ценности для посторонних. Тем не менее его похитили. Остается лишь один возможный вывод: кому-то не нравились наши последние результаты, кому-то они могли помешать. Причем этот «кто-то» не был заинтересован в наших исследованиях. Сами по себе они его не интересовали. Иначе пропали бы записи с методикой опытов, сами пробы, наконец. Выходит, им было нужно во что бы то ни стало помешать нам довести работу до конца.
— И этот «некто» гримируется под нашего завотделом и потом, похитив журнал, кончает жизнь самоубийством…
— Вот! Эти факты настолько нелепы, что нормальной логикой их уже не объяснить. И заметьте, журнал все-таки исчезает из наглухо закрытой машины. Так что насчет самоубийства… Пожалуй, вы правы — в машине сидел не человек…
— Марсиане? Пришельцы на тарелочках? Не очень-то я в них верю, хотя, должен признать, такая версия могла бы объяснить сразу все сверхъестественные способности наших знакомых — Я не спеша допил холодный кофе, осваиваясь с этой неожиданной мыслью, потом сказал: — Может быть, они и не марсиане. Я уверен, что на Земле хватает своих загадок. Мы стали слишком уж самоуверенны с тех пор, как изобрели железо, электричество и пар.
— Мне очень хотелось бы увидеться с этой вашей знакомой…
— Ну что же… Давай попробуем. Хотя я не знаю, что из этого получится. Может быть, ее попросту не существует. Внушение, гипноз — мне мерещится разная чертовщина. Во всяком случае хоть что-то прояснится, и мы сможем решить, как действовать дальше. Возможно, мне пора сходить к психиатру. А может, все это гораздо серьезней, чем мы с тобой сейчас предполагаем, и тогда срочно придется принимать какие-то меры, какие-то конкретные действия, вдвоем нам с этим не справиться… Тем более что касается это не только нас.
— Кого же еще?
— Возможно, вообще всех. Всех людей.
Звонок звонил долго, слишком долго, я ни на что уже не надеялся, когда дверь бесшумно распахнулась. Она стояла на пороге, и мне показалось, что сон сейчас повторится. Холодный огонь блеснул в ее глазах… На ней было то самое легкомысленное летнее платьице, в котором она села в машину… Я готов был поклясться, что она знала о нашем визите заранее и надела это платье специально, чтобы мне досадить, чтобы издевательски подчеркнуть «чистоту поставленного мною над ней эксперимента». А когда она улыбнулась Артаму обворожительной, почти призывной улыбкой, я в этом уже не сомневался.
— Познакомьтесь, это мой сотрудник… — я запнулся, — вернее, друг. Решили вот зайти…
Я стоял и мямлил нечто невразумительное, а она еще раз обдала меня все тем же презрительным и холодным взглядом, потом подала Гвельтову руку.
— Меня зовут Веста. Я вытер вспотевший лоб. Сон подтверждался во всех деталях. Ее имя… Дорожка, которую я видел во сне, висела па своем месте. Прошло, наверное, несколько минут, прежде чем я взял себя в руки. Меня оставили в гостиной, а Веста вдвоем с Артамом готовили на кухне кофе. До меня долетал ее веселый смех и кокетливая болтовня. Наказание обещало быть долгим и суровым. И я не ошибся. Вечер прошел отвратительно. Я все время чувствовал себя предателем, словно выдал некую принадлежавшую не мне одному и дорогую для меня тайну… Так оно, в сущности, и было. Я не испытывал ревности. Меня грызла глухая тоска и страх оттого, что подтвердились самые худшие предположения, оттого, что сон был правдой, а Артам размазней… Да и кто смог бы устоять перед этими глазами?
Я словно раздвоился. Одна половина моего существа жила нормальной человеческой жизнью, она попросту ревновала Весту к Гвельтову, и мне приходилось признать, что всего за несколько дней эта женщина стала значить для меня слишком много. Другая же его половина, не очень заметная, словно сидела в темном углу, сжавшись от леденящего душу страха. Постепенно это впечатление развеялось. Может быть, причиной тому было вино, которого оказалось в буфете у Весты целых две бутылки. Запас продуктов на этот раз тоже не вызывал никаких нареканий. Словом, нас ждали… А может быть, не нас, кого-нибудь другого… Веста включила магнитофон, и они с Артамом очень мило проводили время за танцами. Я же пил стакан за стаканом кислое вино, совершенно не пьянея, только мрачнел все больше. Придется как-то выпутываться из дурацкой ситуации, в которую я сам себя загнал, но я все не находил повода, а может быть, решимости, чтобы встать и уйти. Очередной танец кончился, они оба сели на кушетку рядом с моим креслом, продолжая начатый во время танца разговор. Казалось, они так увлечены им, что вообще забыли о моем присутствии.
— А что вы делаете по вечерам? Бывают же у вас свободные вечера? Неужели сидите здесь одна?
Он что, с ума сошел? Что за пошлости он говорит? Осталось лишь предложить ей свои услуги в свободный вечер. Но Весту ничуть не покоробил его вопрос.
— Я много читаю. Часами могу смотреть телевизор. Почти любую передачу. Правда, иногда мне кажется, что раньше я не любила этого занятия.
— Охотно верю. Наше телевидение страдает меломанией и обилием пустой болтовни. Она у них называется «Беседой за круглым столом». А ваша мама, вы, наверно, часто бываете у нее?
Мне показалось, что ее лицо напряглось лишь на секунду и тут же вновь смягчилось.
— Так получилось, что теперь нас мало что связывает. Раньше мы были большими друзьями, но с возрастом отношения меняются. — Вдруг она улыбнулась: — Хотите посмотреть ее фотографии?
Артам, видимо, не ожидал этого предложения и растерялся. Я понял, что он неспроста затеял разговор.
— Нет, что вы, я вовсе не хотел…
— Да? А я думала, вы вообще сомневаетесь в том, есть ли у меня родители. Это был прямой вызов. Гвельтов смутился, попытался обратить все в шутку, но как-то неуклюже. Хозяйка вдруг потеряла к нашему визиту всякий интерес. Через несколько минут Артам поднялся и стал прощаться. Я молча последовал за ним. Нас не стали ни провожать, ни задерживать. Уже на пороге я обернулся. Веста не смотрела в пашу сторону. В ее пустом и отрешенном взгляде, упершемся в стену, не было ничего, кроме усталости и скуки.
Погода улучшилась. Вечер обещал быть тихим и прохладным. Мне казалось, что с тех пор, как я впервые подъехал к дому, где жила Веста, прошла тысяча лет. Гвельтов отстал. Я не сразу заметил его отсутствие и, погруженный в свои мысли, брел к троллейбусной остановке.
Конечно же она догадалась, зачем я привел Гвельтова. Надо было сначала откровенно поговорить с ней обо всем, но у меня не хватило на это смелости. Я боялся, что разговор разобьет начало того хрупкого чувства, которое связывало нас, хотя о нем, если не считать сна, не было сказано ни слова. И, конечно, ничего хуже нельзя было в этой ситуации сделать, как только пригласить постороннего человека разбираться в наших с нею делах…
Артам догнал меня у самой троллейбусной остановки, и, оттого что он старательно избегал моего взгляда, я лишний раз почувствовал, какой нелепой затеей был наш визит.
— Ну, так что? Какие выводы ты сделал? — спросил я, чтобы как-то разрядить гнетущее молчание. Гвельтов словно очнулся от глубокой задумчивости.
— Выводы? Какие ж тут выводы… По-моему, она очень красивая женщина.
— Хорошо, хоть это заметил, — мрачно пробормотал я. — Я же тебя не в гости водил…
— Все, о чем вы говорили в кафе, — нагромождение нелепостей. Она самая обыкновенная женщина и, по-моему, очень несчастная. Она в беду попала, а вы, вместо того чтобы помочь ей, затеяли какое-то расследование. Ваш ученый подход в некоторых случаях выглядит…
Он не договорил, но все было ясно и так.
* * *
После истории со шрамом Веста долго не могла решиться на то, чтобы снова копаться в своем прошлом. Хотелось просто жить, ни о чем не думать, наслаждаться каждым начинающимся днем, воспринимать его как подарок. Это настроение пришло после того, как она поняла, что Глен Лонгаров, случайно подобравший ее на дороге, занимает в ее мыслях все большее место… Вполне возможно, что первоначальный толчок этому процессу дало то беспредельное одиночество, в котором она очутилась, но эта первопричина сейчас уже не имела значения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12