Один из встречавших, как его уверили, был редактор местной городской газеты, другой – университетской. Это следовало предвидеть. Но какого черта нужно здесь отцу Колгейту, чего он тут ошивается? И кто все эти женщины?
Глава 9
Шее еще досадуя на Колгейта и женщин, Роджер полез в портфель за материалами для лекции. Он пошел на то, чтобы приложить кое-какие усилия и собрать их, пообещав себе показать Элен (ясно давшей понять, что придет его послушать), что способен быть деловым человеком и зарабатывать деньги, что он знает, на чем стоит мир, и как много ему известно всяких разных важных вещей и так далее. С этой целью он не только написал подробный конспект, но и запасся разнообразным печатным материалом, предполагая уснастить свою лекцию яркими цитатами. Все это составило довольно внушительную пачку машинописных и печатных страниц, однако сейчас, заглянув в портфель, он ничего там не обнаружил, ни единого листочка, только какая-то одинокая тоненькая книжечка вроде брошюрки валялась на дне.
Он остолбенело смотрел на нее, поначалу приняв за книжечку детских комиксов. На обложке красовалась грубо нарисованная отвратительно ухмылявшаяся мальчишеская рожица, вызывавшая непреодолимое желание схватить книжку и разодрать ее, а клочки отшвырнуть подальше. По шее у Роджера пополз холодок; лицо вспыхнуло.
– Вы только взгляните! – с трудом выдавил он, обращаясь к Пэрришу, который с видом добродушного профессора заглянул в портфель и хмыкнул:
– Гм, весьма…
– Да неужели вы не понимаете, что случилось? – обрушился на него Роджер. – Кто-то украл все мои материалы к лекции и сунул эту вот… эту мерзость…
Он еще долго бушевал, выкрикивая что-то более или менее нечленораздельное; все присутствующие окружили его, спрашивая, что стряслось, сочувствуя, ужасаясь, успокаивая. Но где-то в глубине сознания работала трезвая мысль. Ее пробудила рожица на обложке, которая невольно связывалась с другим сорванцом, чьи отвратительные каверзы вспомнились Роджеру если не сразу, то минуту спустя. Когда за два часа до этого он, покидая дом Бангов, положил портфель на столик в передней, Артур спросил, что у него в портфеле. Роджер ответил, что там лежит его лекция. Потом, это он хорошо помнил, он вернулся в свою комнату, чтобы сменить галстук. Ему пришло в голову, что тот неброский, который он надел поначалу, из аудитории будет смотреться слишком неказисто, и какое-то время он провел в комнате, примеряя зеленый пейслийский галстук, – время вполне достаточное, чтобы этот изобретательный дьяволенок успел совершить подмену. Но даже то, что Роджер вроде бы нашел объяснение, и очень убедительное, неприятности, случившейся с ним, это не спасло окружающих от его гнева. Такая у него была привычка: набрасываться в подобных ситуациях на первого, кто попадал ему под руку, и многочисленные лондонские официанты, прислуга в гостиницах и телефонистки имели возможность в полной мере испытать это на себе. Взмахнув сжатым кулаком, он заявил во всеуслышание:
– Я хочу, чтобы кто-нибудь немедленно отправился в аудиторию и сообщил, что я не появлюсь перед ними. Пожалуйста.
– Но как же так?…
– Нечестно по отношению к людям заставлять их ждать меня.
– Но собралось уж, наверно, больше ста пятидесяти человек!..
– Да хоть бы сто пятьдесят тысяч, мне все равно, я не намерен выступать перед ними.
– Но вы не можете просто так взять и отказаться…
– Не могу? Это почему же? Разве я в этом виноват? Сделайте одолжение, запомните: я в этом не виноват.
– Послушай, Роджер, дружище, – произнес Мейнард Пэрриш голосом, который не однажды превращал шумные факультетские баталии в царство апатии и уныния, – давай подумаем, что можно предпринять, чтобы как-то выйти из этой безусловно очень сложной и неприятной ситуации. Я бы, со своей стороны, мог взять на себя…
– Что тут придумаешь? Не уговаривай меня. Это мое последнее слово.
– Погоди, Роджер, не кипятись, пожалуйста. Из всех людей, умеющих ясно и ярко выражать свои мысли, с какими я когда-либо имел счастье общаться, ты – и поверь, я говорю это без малейшего намека на лесть, – ты самый неординарный. Нет сомнения, что такому выдающемуся оратору, как ты, не составит никакого труда произнести импровизированную речь…
– Если ты думаешь, что я способен выйти к людям, чтобы закатить экспромт на пятьдесят минут, то тебя ждет разочарование. Они, может быть, и не понимают разницы между подобным словоблудием и настоящей серьезной лекцией, но я понимаю. Нет и еще раз нет.
– А если я объявлю, что лекция откладывается на полчаса? Ты бы мог за это время собраться с мыслями…
– Нет, – отрезал Роджер.
Он столь резко произнес это свое «нет», что не только в передней повисла внезапная тишина, но и за вращающимися дверьми, в зале большого помещичьего дома. Пэрриш, Мечер и несколько его друзей, оба редактора, полдюжины пятидесятилетних дам, имевших настолько боевой вид, будто они готовы были отвечать Роджеру ударом на удар любое количество раундов, какое ему взбрело бы назначить, отец Колгейт – все безмолвно наблюдали за тем, как Роджер выхватил из портфеля комикс, швырнул его на пол, потом передумал и упрятал обратно.
– Надеюсь, ты отобедаешь у меня, Роджер? – спросил Пэрриш.
– И не рассчитывай. Я позвоню тебе. А теперь, дамы и господа, извините, мне действительно надо идти.
Уже спустившись в вестибюль, Роджер услыхал позади торопливые шаги; кто-то спускался следом. Это оказался отец Колгейт, который с глубокомысленным видом произнес:
– Я должен сказать вам нечто важное.
– Очень сомневаюсь, чтобы то, что вы желаете сказать, было важно для меня, святой отец, но в любом случае, важно это или нет…
– У человека моей профессии очень быстро развивается некая способность, которую, по существу, можно назвать инстинктом и с помощью которой он безошибочно обнаруживает признаки души, пребывающей в конфликте с Богом. Вы, сын мой, глубоко страдаете. Дух ваш смятен. Все это – безошибочные признаки души, пребывающей в конфликте с Всевышним. Я определил это по вашим чрезвычайно резким и несдержанным словам в мой адрес, произнесенным вами в доме Общества, и увидел самое бесспорное, какое только возможно, подтверждение тому в вашем поведении здесь, несколько минут назад. Человек не станет вести себя как малый ребенок, если у него не болит душа. У вас, мистер Мичелдекан, болит душа. Не желаете ли исповедоваться? Чем раньше вы это сделаете, тем будет лучше.
Только внутренний спор с самим собой относительно того, сильно или не слишком, где и когда, прямо сейчас или позже вмазать оратору, позволял Роджеру оставаться относительно спокойным, пока продолжалась эта речь. Но когда Колгейт сделал паузу, он не удержался от искушения сказать ему пару теплых слов:
– Я не ваш сын, шут вы гороховый, и ни за что не стану вам исповедоваться, даже с петлей на шее. А теперь прочь с дороги, если не желаете принять через пять секунд мученическую смерть.
– Противодействие желанию Господнему – это самый…
– Сейчас Господь желает, чтобы я немедленно выпил стакан чего-нибудь покрепче и чтобы никто не противодействовал мне в этом. Прощайте. Да, вот еще что, помолитесь за меня, святой отец, обещаете? Это ниспошлет покой на вашу душу.
За стойкой в баре дальше по улице Роджер первым делом пропустил одну за другой три больших порции виски.
– Вы небось англичанин? – справился бармен.
– Да.
– Я бывал в Англии во время войны. Знаете Саутгемптон?
– Нет.
– Что-то я разболтался. Ну, не буду мешать, вижу, вы сами себе лучший собеседник.
Беседуя сам с собой, Роджер пришел к неутешительному выводу, что, прими он предложение выступить с импровизированной речью – делом, вовсе для него не трудным, – он мог бы произвести более сильное впечатление на Элен, чем зачитав заготовленный доклад, – если, мрачно добавил он про себя, допустить, что он способен произвести на нее впечатление подобными вещами, да и вообще какими угодно. Затем его мысли перекинулись на Артура. Чтобы успешно провернуть дело с портфелем, требовалось обладать находчивостью, злонамеренностью и дерзостью. Удивительно, как подобные качества могут сочетаться в столь юном существе. Или неудивительно? Артуру, как отъявленному рецидивисту, на роду написано проявить свои наклонности с младых ногтей. Галилей, Колумб, Клемент Этли – все прошли через этот возраст. Его вдруг поразило, до чего же сильно он любит Элен. Ведь если она оставит Эрнста и уйдет к нему, то всего вероятней приведет с собой Артура – а он тем не менее старается уговорить ее. Но сейчас думать об этом почему-то не хотелось.
Последний стакан он выпил, послав мысленный привет Ироду, потом позвонил, чтобы вызвать такси. Легкость, с какой он дозвонился и получил обещание немедленно прислать машину, привела его чуть ли не в бешенство, но не отменять же было вызов, а другого, более приемлемого варианта продолжить вечер он не мог придумать.
– Желаю удачно провести ночь, Клод, – сказал ему вдогонку бармен.
Вернувшись к Бантам, он нашел Элен в гостиной, сидящей с женским журналом в руках у догорающего камина, рядом на столике стояла чашка кофе. На ней были сандалии с золотистыми ремешками, слаксы со штрипками и лимонного цвета грубошерстный кардиган, скрадывавший формы, в отличие от обычных ее откровенных блузок и обтягивающих свитеров. На лице – всегдашний румянец и всегдашнее веселое выражение. Она перевернула страницу и сказала:
– Ты сегодня рано. Как прошла лекция?
– Что значит: «Как прошла лекция»? Ты разве там не была?
– Нет, не была. Мне ужасно жаль, я очень хотела пойти, но девушке, которая всегда приходит посидеть с Артуром, надо было закончить работу с каким-то документом в библиотеке, а вызывать еще кого-то было уже поздно. Я правда очень хотела пойти. Ну, как все-таки прошла лекция?
– Как прошла? Да никак. Лекция не состоялась.
В этот самый момент из кухни появился Эрнст с разобранной механической игрушкой в руках. Услышав последние слова Роджера, он как будто удивился. Элен отложила журнал и потянулась за сигаретами.
– Почему не состоялась? Может, тебе нездоровится? Что все-таки случилось?
– Нет, я совершенно здоров и в полном порядке, – ответил Роджер. На самом же деле он был совершенно раздавлен явным безразличием Элен, которая не сочла нужным побывать на его выступлении (почему бы, например, Эрнсту было не посидеть с ребенком), но и не слишком удивлен. Однако он был уверен, что способен сейчас извлечь максимум для себя из разоблачений, которые собирался сделать, причем не теряя самообладания. Конечно, всегда забавней устроить бучу, разойтись как следует, поорать, но польза от скандала, как известно, не слишком велика, тем более что родители, как правило, чувствуют себя оскорбленными в лучших чувствах, когда кто-то посторонний пытается в чем-то обвинить их чадо.
Элен и Эрнст переглянулись и недоуменно уставились на Роджера, который с надлежащей такому случаю торжественностью направился к сапожной скамье, поставил на нее портфель и раскрыл его. Медленно достав комикс, он поднял его, демонстрируя аудитории, и откашлялся, словно действительно собирался прочесть лекцию.
– Вот что, – сказал он, – вот что я обнаружил, когда сунулся в портфель, чтобы достать свои конспекты и прочие материалы к лекции, перед тем как появиться перед слушателями. Конспекты исчезли – хотя я совершенно уверен, что почти точно знаю, где они. Но к этому мы еще вернемся. Так или иначе, но поскольку стало совершенно ясно, что мое появление перед аудиторией невозможно, я так и заявил этому старому олуху Пэрришу, что не буду выступать, и ушел. По дороге пропустил пару стаканчиков в каком-то баре и поехал сюда. Я сказал Пэрришу, что мог бы пообедать с ним, как обещал, но, говоря по правде, у меня нет настроения.
– Но разве, – неуверенно сказала Элен, – нельзя было просто выйти к людям и что-нибудь сказать без всякой подготовки, экспромтом? Ведь ты, кажется, собираешься опубликовать статью на эту тему? Наверняка знаешь предмет как свои пять пальцев – уж для лекции бы вполне…
– Нет, Элен, – вмешался Эрнст, – тут Роджер прав на все сто процентов. Каждый отдельный случай требует совершенно определенной подготовки. Если лекция выстраивается по определенному принципу, подбирается определенный соответствующий материал, то и должно следовать…
– Но все те люди, которые пришли, чтобы послушать лекцию, они ведь ждали…
– …возможность непринужденного, неформального выступления, конечно, при соответствующем предупреждении…
– …не было бы ничего страшного, все остались бы очень довольны…
– …на самом деле против любой импровизации…
– …заставлять их возвращаться домой, даже не…
– …нечто такое, что просто невозможно…
– …поступать с ними так жестоко.
– …подобно телевидению.
Роджер решил, что пора вмешаться, чтобы вновь направить разговор в нужное ему русло.
– Оставим всяческие предположения, как было бы лучше поступить в подобной ситуации, – сказал он, – что меня интересует сейчас больше всего, так это, кто сыграл со мной эту… милую шутку.
– Вы уже кого-нибудь подозреваете, мистер окружной прокурор? – спросила Элен.
– Да, у меня есть на этот счет кое-какие соображения. И я намерен высказать их со всей прямотой, – проговорил Роджер сладким голосом. Ему даже удалось выдавить из себя улыбку. – По моему разумению, там, где детские комиксы, там и дети. Насколько я знаю, есть только один ребенок, у которого была возможность залезть в мой портфель, куда я положил все бумаги. И этот ребенок – Артур.
– Но он никогда бы не сделал ничего подобного! – взволнованно воскликнула Элен, а Эрнст отрицательно замотал головой.
– Он интересовался у меня, что в моем портфеле, и я сказал, что там моя лекция. Я отлучился на несколько минут, и вот результат.
– Но зачем бы ему понадобилось?… – начала было Элен.
– Роджер, – перебил ее Эрнст, – учти, пожалуйста, такой момент. Ты сказал Артуру, что в твоем портфеле находится лекция, правильно? Но задумайся на минутку, что для ребенка означает слово лекция? Если вообще что-то означает. Для него лекция – это что-то такое, что происходит, что-то такое, что посещают его родители и другие люди. Что-то вроде концерта, скажем так. Мы, взрослые, привыкли употреблять абстрактные понятия, в соответствии с чем лекция, представляя одновременно некое действие, превращается в объект, в некоторое количество листов бумаги, которое можно переносить с места на место и даже напечатать в виде книги. Подобное семантическое замещение настолько обычная вещь в нашем языке, что его неординарность больше просто не…
– Дай-ка взглянуть, – попросила Роджера Элей. Но это же не комиксы, а журнал «Сумасшедший дом»! Дети его не читают – во всяком случае, Дети, которым столько лет, сколько Артуру. Он слишком сложен для них. Они его не понимают.
– Ваш Артур не по годам развит, – возразил Роджер. – Все мы с вами придерживаемся такого мнения.
– Но не настолько. Это сатирический журнал.
– Ах, сатирический, – протянул Роджер в нос, словно взял понюшку ментолового табаку или же как африканский полицейский. – Думаю, сегодняшние детишки начинают читать подобные журналы, когда у них только зубы прорезаются. Как бы то ни было, тут есть и картинки, и всякие чудовища и так далее, не так ли? Вполне достаточно, чтобы заинтересовать такого ребенка, как…
– Но ты ведь не можешь утверждать этого наверняка, правильно, Роджер?
– Ты позволишь мне взглянуть? – Эрнст взял журнал и принялся внимательно его изучать.
– Есть очень простой способ узнать истину, – сказал Роджер прежним сладким голосом. – Как вы меня ни убеждаете, я все равно совершенно уверен, что это дело рук Артура, но вижу, что ты и Эрнст не согласны со мной. Давайте посмотрим, что скажет сам Артур, вы не против?
– О конечно, я поговорю с ним об этом завтра, но не понимаю…
– Я имел в виду сегодня, сейчас, а не завтра.
Элен взглянула на него. В ее удлиненных светло-серых глазах читался мягкий укор и какой-то отстраненный интерес. Потом взгляд ее стал пронзительным; она открыла и закрыла рот. Наконец выпалила:
– Но, Роджер, он же спит. Уже поздно.
– Чепуха, еще лишь… двадцать пять минут девятого. Если я ошибаюсь или мы не добьемся от него определенного ответа, ничего страшного не случится. Если же мое подозрение оправдается, а я думаю, что никакого «если» быть не может, ему будет преподан чрезвычайно полезный урок. Такой, что запомнится надолго.
Она коснулась его рукава.
– А теперь послушай меня. Я понимаю, что ты очень расстроен, но и ты должен понять меня. Я не собираюсь будить ребенка, тащить его сюда, обвинять в чем-то, о чем он не имеет ни малейшего представления. Даже и не думай об этом.
Роджер отдернул руку. Он не сказал ни слова, но лицо его приняло такое выражение, что она в ярости отвернулась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
Глава 9
Шее еще досадуя на Колгейта и женщин, Роджер полез в портфель за материалами для лекции. Он пошел на то, чтобы приложить кое-какие усилия и собрать их, пообещав себе показать Элен (ясно давшей понять, что придет его послушать), что способен быть деловым человеком и зарабатывать деньги, что он знает, на чем стоит мир, и как много ему известно всяких разных важных вещей и так далее. С этой целью он не только написал подробный конспект, но и запасся разнообразным печатным материалом, предполагая уснастить свою лекцию яркими цитатами. Все это составило довольно внушительную пачку машинописных и печатных страниц, однако сейчас, заглянув в портфель, он ничего там не обнаружил, ни единого листочка, только какая-то одинокая тоненькая книжечка вроде брошюрки валялась на дне.
Он остолбенело смотрел на нее, поначалу приняв за книжечку детских комиксов. На обложке красовалась грубо нарисованная отвратительно ухмылявшаяся мальчишеская рожица, вызывавшая непреодолимое желание схватить книжку и разодрать ее, а клочки отшвырнуть подальше. По шее у Роджера пополз холодок; лицо вспыхнуло.
– Вы только взгляните! – с трудом выдавил он, обращаясь к Пэрришу, который с видом добродушного профессора заглянул в портфель и хмыкнул:
– Гм, весьма…
– Да неужели вы не понимаете, что случилось? – обрушился на него Роджер. – Кто-то украл все мои материалы к лекции и сунул эту вот… эту мерзость…
Он еще долго бушевал, выкрикивая что-то более или менее нечленораздельное; все присутствующие окружили его, спрашивая, что стряслось, сочувствуя, ужасаясь, успокаивая. Но где-то в глубине сознания работала трезвая мысль. Ее пробудила рожица на обложке, которая невольно связывалась с другим сорванцом, чьи отвратительные каверзы вспомнились Роджеру если не сразу, то минуту спустя. Когда за два часа до этого он, покидая дом Бангов, положил портфель на столик в передней, Артур спросил, что у него в портфеле. Роджер ответил, что там лежит его лекция. Потом, это он хорошо помнил, он вернулся в свою комнату, чтобы сменить галстук. Ему пришло в голову, что тот неброский, который он надел поначалу, из аудитории будет смотреться слишком неказисто, и какое-то время он провел в комнате, примеряя зеленый пейслийский галстук, – время вполне достаточное, чтобы этот изобретательный дьяволенок успел совершить подмену. Но даже то, что Роджер вроде бы нашел объяснение, и очень убедительное, неприятности, случившейся с ним, это не спасло окружающих от его гнева. Такая у него была привычка: набрасываться в подобных ситуациях на первого, кто попадал ему под руку, и многочисленные лондонские официанты, прислуга в гостиницах и телефонистки имели возможность в полной мере испытать это на себе. Взмахнув сжатым кулаком, он заявил во всеуслышание:
– Я хочу, чтобы кто-нибудь немедленно отправился в аудиторию и сообщил, что я не появлюсь перед ними. Пожалуйста.
– Но как же так?…
– Нечестно по отношению к людям заставлять их ждать меня.
– Но собралось уж, наверно, больше ста пятидесяти человек!..
– Да хоть бы сто пятьдесят тысяч, мне все равно, я не намерен выступать перед ними.
– Но вы не можете просто так взять и отказаться…
– Не могу? Это почему же? Разве я в этом виноват? Сделайте одолжение, запомните: я в этом не виноват.
– Послушай, Роджер, дружище, – произнес Мейнард Пэрриш голосом, который не однажды превращал шумные факультетские баталии в царство апатии и уныния, – давай подумаем, что можно предпринять, чтобы как-то выйти из этой безусловно очень сложной и неприятной ситуации. Я бы, со своей стороны, мог взять на себя…
– Что тут придумаешь? Не уговаривай меня. Это мое последнее слово.
– Погоди, Роджер, не кипятись, пожалуйста. Из всех людей, умеющих ясно и ярко выражать свои мысли, с какими я когда-либо имел счастье общаться, ты – и поверь, я говорю это без малейшего намека на лесть, – ты самый неординарный. Нет сомнения, что такому выдающемуся оратору, как ты, не составит никакого труда произнести импровизированную речь…
– Если ты думаешь, что я способен выйти к людям, чтобы закатить экспромт на пятьдесят минут, то тебя ждет разочарование. Они, может быть, и не понимают разницы между подобным словоблудием и настоящей серьезной лекцией, но я понимаю. Нет и еще раз нет.
– А если я объявлю, что лекция откладывается на полчаса? Ты бы мог за это время собраться с мыслями…
– Нет, – отрезал Роджер.
Он столь резко произнес это свое «нет», что не только в передней повисла внезапная тишина, но и за вращающимися дверьми, в зале большого помещичьего дома. Пэрриш, Мечер и несколько его друзей, оба редактора, полдюжины пятидесятилетних дам, имевших настолько боевой вид, будто они готовы были отвечать Роджеру ударом на удар любое количество раундов, какое ему взбрело бы назначить, отец Колгейт – все безмолвно наблюдали за тем, как Роджер выхватил из портфеля комикс, швырнул его на пол, потом передумал и упрятал обратно.
– Надеюсь, ты отобедаешь у меня, Роджер? – спросил Пэрриш.
– И не рассчитывай. Я позвоню тебе. А теперь, дамы и господа, извините, мне действительно надо идти.
Уже спустившись в вестибюль, Роджер услыхал позади торопливые шаги; кто-то спускался следом. Это оказался отец Колгейт, который с глубокомысленным видом произнес:
– Я должен сказать вам нечто важное.
– Очень сомневаюсь, чтобы то, что вы желаете сказать, было важно для меня, святой отец, но в любом случае, важно это или нет…
– У человека моей профессии очень быстро развивается некая способность, которую, по существу, можно назвать инстинктом и с помощью которой он безошибочно обнаруживает признаки души, пребывающей в конфликте с Богом. Вы, сын мой, глубоко страдаете. Дух ваш смятен. Все это – безошибочные признаки души, пребывающей в конфликте с Всевышним. Я определил это по вашим чрезвычайно резким и несдержанным словам в мой адрес, произнесенным вами в доме Общества, и увидел самое бесспорное, какое только возможно, подтверждение тому в вашем поведении здесь, несколько минут назад. Человек не станет вести себя как малый ребенок, если у него не болит душа. У вас, мистер Мичелдекан, болит душа. Не желаете ли исповедоваться? Чем раньше вы это сделаете, тем будет лучше.
Только внутренний спор с самим собой относительно того, сильно или не слишком, где и когда, прямо сейчас или позже вмазать оратору, позволял Роджеру оставаться относительно спокойным, пока продолжалась эта речь. Но когда Колгейт сделал паузу, он не удержался от искушения сказать ему пару теплых слов:
– Я не ваш сын, шут вы гороховый, и ни за что не стану вам исповедоваться, даже с петлей на шее. А теперь прочь с дороги, если не желаете принять через пять секунд мученическую смерть.
– Противодействие желанию Господнему – это самый…
– Сейчас Господь желает, чтобы я немедленно выпил стакан чего-нибудь покрепче и чтобы никто не противодействовал мне в этом. Прощайте. Да, вот еще что, помолитесь за меня, святой отец, обещаете? Это ниспошлет покой на вашу душу.
За стойкой в баре дальше по улице Роджер первым делом пропустил одну за другой три больших порции виски.
– Вы небось англичанин? – справился бармен.
– Да.
– Я бывал в Англии во время войны. Знаете Саутгемптон?
– Нет.
– Что-то я разболтался. Ну, не буду мешать, вижу, вы сами себе лучший собеседник.
Беседуя сам с собой, Роджер пришел к неутешительному выводу, что, прими он предложение выступить с импровизированной речью – делом, вовсе для него не трудным, – он мог бы произвести более сильное впечатление на Элен, чем зачитав заготовленный доклад, – если, мрачно добавил он про себя, допустить, что он способен произвести на нее впечатление подобными вещами, да и вообще какими угодно. Затем его мысли перекинулись на Артура. Чтобы успешно провернуть дело с портфелем, требовалось обладать находчивостью, злонамеренностью и дерзостью. Удивительно, как подобные качества могут сочетаться в столь юном существе. Или неудивительно? Артуру, как отъявленному рецидивисту, на роду написано проявить свои наклонности с младых ногтей. Галилей, Колумб, Клемент Этли – все прошли через этот возраст. Его вдруг поразило, до чего же сильно он любит Элен. Ведь если она оставит Эрнста и уйдет к нему, то всего вероятней приведет с собой Артура – а он тем не менее старается уговорить ее. Но сейчас думать об этом почему-то не хотелось.
Последний стакан он выпил, послав мысленный привет Ироду, потом позвонил, чтобы вызвать такси. Легкость, с какой он дозвонился и получил обещание немедленно прислать машину, привела его чуть ли не в бешенство, но не отменять же было вызов, а другого, более приемлемого варианта продолжить вечер он не мог придумать.
– Желаю удачно провести ночь, Клод, – сказал ему вдогонку бармен.
Вернувшись к Бантам, он нашел Элен в гостиной, сидящей с женским журналом в руках у догорающего камина, рядом на столике стояла чашка кофе. На ней были сандалии с золотистыми ремешками, слаксы со штрипками и лимонного цвета грубошерстный кардиган, скрадывавший формы, в отличие от обычных ее откровенных блузок и обтягивающих свитеров. На лице – всегдашний румянец и всегдашнее веселое выражение. Она перевернула страницу и сказала:
– Ты сегодня рано. Как прошла лекция?
– Что значит: «Как прошла лекция»? Ты разве там не была?
– Нет, не была. Мне ужасно жаль, я очень хотела пойти, но девушке, которая всегда приходит посидеть с Артуром, надо было закончить работу с каким-то документом в библиотеке, а вызывать еще кого-то было уже поздно. Я правда очень хотела пойти. Ну, как все-таки прошла лекция?
– Как прошла? Да никак. Лекция не состоялась.
В этот самый момент из кухни появился Эрнст с разобранной механической игрушкой в руках. Услышав последние слова Роджера, он как будто удивился. Элен отложила журнал и потянулась за сигаретами.
– Почему не состоялась? Может, тебе нездоровится? Что все-таки случилось?
– Нет, я совершенно здоров и в полном порядке, – ответил Роджер. На самом же деле он был совершенно раздавлен явным безразличием Элен, которая не сочла нужным побывать на его выступлении (почему бы, например, Эрнсту было не посидеть с ребенком), но и не слишком удивлен. Однако он был уверен, что способен сейчас извлечь максимум для себя из разоблачений, которые собирался сделать, причем не теряя самообладания. Конечно, всегда забавней устроить бучу, разойтись как следует, поорать, но польза от скандала, как известно, не слишком велика, тем более что родители, как правило, чувствуют себя оскорбленными в лучших чувствах, когда кто-то посторонний пытается в чем-то обвинить их чадо.
Элен и Эрнст переглянулись и недоуменно уставились на Роджера, который с надлежащей такому случаю торжественностью направился к сапожной скамье, поставил на нее портфель и раскрыл его. Медленно достав комикс, он поднял его, демонстрируя аудитории, и откашлялся, словно действительно собирался прочесть лекцию.
– Вот что, – сказал он, – вот что я обнаружил, когда сунулся в портфель, чтобы достать свои конспекты и прочие материалы к лекции, перед тем как появиться перед слушателями. Конспекты исчезли – хотя я совершенно уверен, что почти точно знаю, где они. Но к этому мы еще вернемся. Так или иначе, но поскольку стало совершенно ясно, что мое появление перед аудиторией невозможно, я так и заявил этому старому олуху Пэрришу, что не буду выступать, и ушел. По дороге пропустил пару стаканчиков в каком-то баре и поехал сюда. Я сказал Пэрришу, что мог бы пообедать с ним, как обещал, но, говоря по правде, у меня нет настроения.
– Но разве, – неуверенно сказала Элен, – нельзя было просто выйти к людям и что-нибудь сказать без всякой подготовки, экспромтом? Ведь ты, кажется, собираешься опубликовать статью на эту тему? Наверняка знаешь предмет как свои пять пальцев – уж для лекции бы вполне…
– Нет, Элен, – вмешался Эрнст, – тут Роджер прав на все сто процентов. Каждый отдельный случай требует совершенно определенной подготовки. Если лекция выстраивается по определенному принципу, подбирается определенный соответствующий материал, то и должно следовать…
– Но все те люди, которые пришли, чтобы послушать лекцию, они ведь ждали…
– …возможность непринужденного, неформального выступления, конечно, при соответствующем предупреждении…
– …не было бы ничего страшного, все остались бы очень довольны…
– …на самом деле против любой импровизации…
– …заставлять их возвращаться домой, даже не…
– …нечто такое, что просто невозможно…
– …поступать с ними так жестоко.
– …подобно телевидению.
Роджер решил, что пора вмешаться, чтобы вновь направить разговор в нужное ему русло.
– Оставим всяческие предположения, как было бы лучше поступить в подобной ситуации, – сказал он, – что меня интересует сейчас больше всего, так это, кто сыграл со мной эту… милую шутку.
– Вы уже кого-нибудь подозреваете, мистер окружной прокурор? – спросила Элен.
– Да, у меня есть на этот счет кое-какие соображения. И я намерен высказать их со всей прямотой, – проговорил Роджер сладким голосом. Ему даже удалось выдавить из себя улыбку. – По моему разумению, там, где детские комиксы, там и дети. Насколько я знаю, есть только один ребенок, у которого была возможность залезть в мой портфель, куда я положил все бумаги. И этот ребенок – Артур.
– Но он никогда бы не сделал ничего подобного! – взволнованно воскликнула Элен, а Эрнст отрицательно замотал головой.
– Он интересовался у меня, что в моем портфеле, и я сказал, что там моя лекция. Я отлучился на несколько минут, и вот результат.
– Но зачем бы ему понадобилось?… – начала было Элен.
– Роджер, – перебил ее Эрнст, – учти, пожалуйста, такой момент. Ты сказал Артуру, что в твоем портфеле находится лекция, правильно? Но задумайся на минутку, что для ребенка означает слово лекция? Если вообще что-то означает. Для него лекция – это что-то такое, что происходит, что-то такое, что посещают его родители и другие люди. Что-то вроде концерта, скажем так. Мы, взрослые, привыкли употреблять абстрактные понятия, в соответствии с чем лекция, представляя одновременно некое действие, превращается в объект, в некоторое количество листов бумаги, которое можно переносить с места на место и даже напечатать в виде книги. Подобное семантическое замещение настолько обычная вещь в нашем языке, что его неординарность больше просто не…
– Дай-ка взглянуть, – попросила Роджера Элей. Но это же не комиксы, а журнал «Сумасшедший дом»! Дети его не читают – во всяком случае, Дети, которым столько лет, сколько Артуру. Он слишком сложен для них. Они его не понимают.
– Ваш Артур не по годам развит, – возразил Роджер. – Все мы с вами придерживаемся такого мнения.
– Но не настолько. Это сатирический журнал.
– Ах, сатирический, – протянул Роджер в нос, словно взял понюшку ментолового табаку или же как африканский полицейский. – Думаю, сегодняшние детишки начинают читать подобные журналы, когда у них только зубы прорезаются. Как бы то ни было, тут есть и картинки, и всякие чудовища и так далее, не так ли? Вполне достаточно, чтобы заинтересовать такого ребенка, как…
– Но ты ведь не можешь утверждать этого наверняка, правильно, Роджер?
– Ты позволишь мне взглянуть? – Эрнст взял журнал и принялся внимательно его изучать.
– Есть очень простой способ узнать истину, – сказал Роджер прежним сладким голосом. – Как вы меня ни убеждаете, я все равно совершенно уверен, что это дело рук Артура, но вижу, что ты и Эрнст не согласны со мной. Давайте посмотрим, что скажет сам Артур, вы не против?
– О конечно, я поговорю с ним об этом завтра, но не понимаю…
– Я имел в виду сегодня, сейчас, а не завтра.
Элен взглянула на него. В ее удлиненных светло-серых глазах читался мягкий укор и какой-то отстраненный интерес. Потом взгляд ее стал пронзительным; она открыла и закрыла рот. Наконец выпалила:
– Но, Роджер, он же спит. Уже поздно.
– Чепуха, еще лишь… двадцать пять минут девятого. Если я ошибаюсь или мы не добьемся от него определенного ответа, ничего страшного не случится. Если же мое подозрение оправдается, а я думаю, что никакого «если» быть не может, ему будет преподан чрезвычайно полезный урок. Такой, что запомнится надолго.
Она коснулась его рукава.
– А теперь послушай меня. Я понимаю, что ты очень расстроен, но и ты должен понять меня. Я не собираюсь будить ребенка, тащить его сюда, обвинять в чем-то, о чем он не имеет ни малейшего представления. Даже и не думай об этом.
Роджер отдернул руку. Он не сказал ни слова, но лицо его приняло такое выражение, что она в ярости отвернулась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21