Остальные спички и пустая пачка из-под сигарет валялись на полу. Бакелитовой кружки нигде не было видно.Неужели все это натворил он? А может, какой-нибудь бродяга, какой-нибудь громила забрался в комнату и устроил себе здесь привал? А может, он стал жертвой какого-нибудь призрака вроде мопассановского Орля, но отличающегося пристрастием к табаку? В конце концов он все же пришел к заключению, что это дело только его рук, и горько пожалел об этом. Теперь он, конечно, лишится места, особенно если у него не хватит духу пойти к миссис Уэлч и чистосердечно покаяться ей во всем, а он уже знал, что никогда на это не решится. Ведь то, что он может сказать в свое оправдание, еще более непростительно. Разве к поджигателю отнесутся с большей снисходительностью оттого, что он предварительно напился? Да притом как! Презрев свой долг по отношению к хозяевам и остальным гостям, отказавшись от наслаждения камерной музыкой, бросив все, как только его потянуло выпить.Ему оставалось лишь надеяться, что Уэлч пропустит мимо ушей рассказ жены о погубленных одеялах. Впрочем, по опыту известно, что порою Уэлч бывает не совсем глух и слеп к окружающему: заметил же он в студенческой работе нападки на книгу своего ученика. Но, с другой стороны, тогда удар пришелся по самому Уэлчу. Вероятно, его не может особенно взволновать судьба простынь и одеял, которыми он в настоящую минуту не укрывается. Однажды, припомнилось Диксону, он пришел к заключению, что можно явиться в пьяном виде в профессорскую гостиную в университете, браниться, бить стекла, рвать газеты под самым носом Уэлча, и тот ничего не заметит, при условии если его персона останется в неприкосновенности. Это воспоминание в свою очередь воскресило в памяти Диксона случайно прочитанную фразу в книге, принадлежавшей Элфриду Бизли: «Стимул не может быть воспринят мозгом, если организм не испытывает в нем потребности». Он рассмеялся, но смех сменился гримасой.Диксон вылез из постели и направился в ванную комнату. Через несколько минут он вернулся, жуя зубную пасту и держа в руке лезвие от безопасной бритвы, которым он принялся осторожно обрезать обожженные края пододеяльника и одеяла. Он сам толком не понимал, зачем это делает, однако по окончании операции все стало выглядеть как-то благопристойнее, во всяком случае, причина катастрофы стала менее очевидной. Когда все дыры приняли прямоугольную форму, Диксон медленно, с трудом, словно дряхлый старик, опустился на колени и выбрил пострадавшее место на ковре. Отходы, получившиеся в результате этих манипуляций, он сунул в карман пижамы. Теперь он примет ванну, а потом спустится вниз, позвонит Биллу Аткинсону и попросит его сообщить о приезде родителей значительно раньше, чем было условлено. Он присел на край постели, чтобы хоть немножко оправиться после мучительной возни с ковром, и в эту минуту, прежде чем он успел подняться, кто-то – он без труда понял, что это мужчина – вошел в ванную комнату. Диксон услышал, как загремела на цепочке пробка от ванны, затем зашумела вода из открываемого крана. Кто-то – Уэлч, или Бертран, или Джонс – собирался принять ванну. Кто именно – стало ясно при первых звуках низкого, плохо поставленного голоса, фальшиво распевавшего что-то. Диксон узнал блаженную белиберду жалкого Моцарта. Бертран вообще едва ли стал бы распевать в ванне, а Джонс откровенно признавался, что все, написанное До Рихарда Штрауса, для него не существует. Медленно, словно подрубленное дерево, Диксон повалился боком на кровать, ткнулся пылающим лицом в подушку и затих.Он получил возможность немного собраться с мыслями, но как раз это ему меньше всего хотелось делать со своими мыслями. Чем дольше они будут идти вразброд – особенно мысли о Маргарет, – тем лучше. И тем не менее все время, чего с ним раньше никогда не бывало, он пытался представить себе, что скажет Маргарет при встрече с ним, если, разумеется, она еще захочет с ним разговаривать. Диксон высунул язык так, что коснулся им подбородка, страшно сморщил нос и беззвучно пошевелил губами. Сколько усилий придется ему приложить, чтобы убедить Маргарет хотя бы разомкнуть для начала уста, а затем излить на него весь запас гнева и укоров? И ведь это только предварительная схватка перед генеральным сражением, цель которого – заставить ее принять его извинения. В отчаянии он пытался прислушаться к песенке Уэлча, пытался высмеять ее несравненную банальность и вызывающую зевоту монотонность, но ничего не вышло. Тогда он стал думать о том, что его статья принята в журнале, стараясь хоть в этом почерпнуть утешение, но тут же вспомнил откровенное безразличие, с каким Уэлч отнесся к этой новости, и его безапелляционный совет, почти слово в слово совпадавший с тем, что сказал Бизли: «Заставьте их указать, в каком номере они ее напечатают, Диксон, иначе это мало чего стоит… очень мало…» Диксон сел на кровати и осторожно, в несколько приемов спустил ноги на пол.Конечно, можно позвонить Аткинсону, но есть еще один выход, более простой, более легкий – немедленно скрыться, уехать, ни с кем не попрощавшись. Нет, не годится, если он не намерен уехать прямо в Лондон. А что сейчас делается в Лондоне? Он начал расстегивать пижаму, решив обойтись на этот раз без ванны. Широкие лондонские улицы и просторные площади, должно быть, пустынны в этот час, только какой-нибудь одинокий прохожий спешит куда-то. Он легко мог нарисовать себе эту картину. В его памяти ожили два дня отпуска, проведенных в Лондоне в дни войны. Он вздохнул. С таким же успехом мог бы он мечтать сейчас о Монте-Карло или Огненной Земле. Затем, прыгая на одной ноге, уже освобожденной от пижамы, и стараясь освободить и другую, он забыл обо всем, кроме боли, которая плескалась у него в голове и просачивалась сквозь мозг, как вода сквозь песок. Он привалился к камину, чуть не столкнув Будду на пол, и весь обмяк, словно подстреленный кинобандит. Интересно знать, есть на Огненной Земле свои Маргарет и Уэлчи?Несколько минут спустя он оказался в ванной комнате. Уэлч оставил после себя кайму грязной мыльной пены по краям ванны и запотевшее зеркало. Немного подумав, Диксон начертил пальцем на запотевшем стекле: «Нед Уэлч слюнявый дурак, лицо, как поросячья задница». Затем протер зеркало полотенцем и взглянул на свое отражение. Выглядел он не так уж плохо. Во всяком случае, чувствовал он себя не в пример хуже. Однако волосы на макушке продолжали торчать, как яростно ни приглаживал он их мокрой щеткой для ногтей. Он хотел было употребить вместо бриолина мыло, но раздумал, потому что уже не раз превращал таким способом волосы на затылке и над ушами в некое подобие утиных перьев. Сегодня очки более чем обычно делали его пучеглазым, как лягушка. А в общем, вид у него был, как всегда, здоровый и – так ему казалось – честный и добрый. Приходилось этим удовольствоваться.Он уже готов был проскользнуть вниз к телефону, но, возвратившись в спальню, решил еще раз осмотреть повреждения, нанесенные постельным принадлежностям. Что-то было не так, чего-то не хватало, но он никак не мог понять – чего. Он прошел в ванную комнату, запер дверь в коридор, снова вооружился бритвенным лезвием и снова принялся обрабатывать края дыр. Но на этот раз он делал надрезы, насечки и небольшие зубчатые выемки так, чтобы образовались лохмы. Затем, держа лезвие под прямым углом к краю дыры, стал скрести им по материи, стараясь как можно сильнее растрепать край. Потом отступил на шаг, окинул взглядом свою работу и решил, что так стало значительно лучше. Катастрофа, постигшая постельные принадлежности, теперь уже мало походила на дело рук человеческих. На первый взгляд могло показаться, что тут основательно потрудилась целая колония моли или свирепствовал какой-то грибок. Покончив с этим, Диксон повернул ковер так, что выбритое место хотя и не было совсем скрыто креслом, все же находилось к нему поближе.Диксон уже прикидывал, не снести ли тумбочку вниз, чтобы на обратном пути выкинуть ее из окна автобуса, но в эту минуту до его ушей донеслось знакомое пение. Оно звучало так, словно певец мотал на ходу головой от удовольствия. Звуки росли, ширились, как грозное предчувствие. И вот дверь ванной комнаты начала сотрясаться, а ручка вертеться и греметь. Пение оборвалось, но тряска и грохот по-прежнему продолжались, и к ним присоединились пинки ногой, сменившиеся затем глухими толчками – словно кто-то пытался высадить дверь плечом. Уэлч, должно быть, никак не ожидал, что ванная комната может быть занята, раз ему понадобилось в нее вернуться. (Зачем, кстати, могло это ему понадобиться?) Да и теперь возможность такого осложнения, по-видимому, не умещалась в его сознании. Перепробовав различные способы взамен бесплодного сотрясания дверной ручки, он снова возвратился к первоначальному способу – бесплодному сотрясанию дверной ручки. Затем отбушевал еще один, последний шквал ударов и пинков, послышались удаляющиеся шаги, и где-то хлопнула дверь.Со слезами бессильной ярости на глазах Диксон вышел из спальни, нечаянно раздавив по дороге бакелитовую кружку, которая неизвестно каким образом попалась ему под ноги. Спустившись вниз в прихожую, он поглядел на часы – было двадцать минут девятого – и направился в гостиную, к телефону. Спасибо еще, что Аткинсон по воскресеньям отправляется за газетами и встает рано. Успеть бы только его поймать. Диксон взял трубку. Затем в течение двадцати пяти минут все его усилия были направлены на то, чтобы как-то дать выход обуревавшим его чувствам, не повредив разламывающейся от боли голове. В телефонной трубке что-то жужжало и шелестело, словно в прижатой к уху морской раковине. Пока Диксон, сидя на обитом кожей подлокотнике кресла, безмолвно изрыгал проклятия, весь дом, казалось, внезапно пришел в движение. Кто-то начал расхаживать по комнате у него над головой, кто-то спустился по лестнице и прошел в столовую, кто-то отворил дверь в конце коридора и тоже прошел в столовую, где-то вдалеке загудел пылесос, где-то открыли кран и потекла вода, где-то хлопнула дверь и чей-то голос позвал кого-то. Когда весь этот шум принял такие размеры, словно за дверью гостиной собралась небольшая толпа, Диксон повесил трубку и встал. Поясница у него ныла от неудобной позы, рука – от бесконечного постукивания по рычагу аппарата.Завтрак в доме Уэлчей, как и самый их образ мыслей, переносил вас в иную эпоху. Горячая еда стояла на буфете в старомодных кастрюлях-грелках, название которых Диксон даже не сразу вспомнил. Разнообразие блюд и их количество напоминали о том, что профессорское жалованье мистера Уэлча основательно подкрепляется недурным личным состоянием его супруги. Диксон никогда не мог понять, каким образом Уэлч ухитрился подцепить богатую невесту. Объяснить это какими-то его достоинствами, действительными или вымышленными, едва ли было возможно, а причуды его характера не оставляли места для алчности. Должно быть, старикан, когда был помоложе, обладал тем, что он теперь начисто утратил, – кое-каким обаянием. Несмотря на отчаянную головную боль и не менее отчаянную досаду, Диксон все же почувствовал себя счастливее, когда постарался вообразить, какие произведения кулинарного искусства послужат сегодня наглядным доказательством благоденствия Уэлчей. Направляясь в столовую, он уже почти забыл и об одеялах, и о ковре, и о Маргарет.В столовой не было никого, кроме приятельницы Бертрана. Она сидела за столом перед полной с верхом тарелкой еды. Диксон пожелал ей доброго утра.– Доброе утро. – Она сказала это просто, без неприязни.Диксон тотчас решил избрать грубоватую – «люблю резать напрямик» – манеру обращения, которой всего удобнее замаскировать любую намеренную грубость, уже совершенную или предполагаемую. Приятель его отца, ювелир, пользуясь этим незамысловатым способом, ухитрялся в течение пятнадцати лет, которые Диксон был с ним знаком, безнаказанно говорить людям одни только гадости, и все сходило ему с рук. Намеренно подчеркивая свой северный акцент, Диксон сказал:– Боюсь, я вам вчера немного нахамил.Она быстро вскинула голову, и он с горечью отметил про себя, какая у нее красивая шея.– О… это… Забудьте. Я тоже показала себя не с лучшей стороны.– Мне очень приятно, что вы не обиделись, – сказал он и тут же припомнил, что уже употребил однажды эту фразу в разговоре с ней. – Во всяком случае, я был не слишком любезен.– Пустое, забудем об этом, хорошо?– С радостью. Спасибо.Наступило молчание, во время которого Диксон с некоторым удивлением отметил про себя, как много и как быстро она ест. Гора омлета с грудинкой и помидорами, обильно политая соусом, заметно уменьшалась. Пока Диксон молча наблюдал за девушкой, она снова подлила себе на тарелку жирной красной подливки из стоявшего на буфете соусника и, перехватив его исполненный любопытства взгляд, сказала, подняв брови:– Я очень люблю этот соус. Надеюсь, возражений нет?Однако это прозвучало не очень уверенно, и Диксону показалось даже, что она слегка покраснела.– Ешьте на здоровье, – добродушно сказал он. – Я сам люблю эту штуку. – Он отодвинул от себя тарелку с корнфлексом, потому что привкус солода был ему неприятен. Созерцание омлета с грудинкой и помидорами убедило его, что с завтраком спешить не следует. Когда он садился за стол, в пищеводе у него появилось такое ощущение, словно его зажали в тиски. Он налил себе чашку черного кофе, выпил ее и налил еще.– А вы разве не хотите чего-нибудь поесть? – спросила девушка.– Нет, пока не хочется.– Что с вами такое? Плохо себя чувствуете?– Да, не очень хорошо, признаться. Голова что-то побаливает.– А, так вы все-таки ходили в пивную, как сообщил нам этот… как его зовут…– Джонс, – сказал Диксон, стараясь вложить в это слово все, что он думал об этом человеке. – Да, правильно, я был в пивной.– И, кажется, много выпили? – Она так заинтересовалась этим, что перестала есть и замерла, зажав в одной руке нож, в другой – вилку. Диксон заметил, что кончики пальцев у нее совсем квадратные, а ногти обрезаны очень коротко.– Да кто его знает. Наверно, – ответил он.– Сколько же?– Ну, я никогда не считаю. Это вредная привычка.– Пожалуй. А все же, сколько вы выпили? Примерно.– Ну… кружек семь-восемь.– Пива?– А чего же еще? Разве не видно, что спиртные напитки мне не по карману?– Восемь пинт пива?– Ну да. – Он усмехнулся, думая про себя, что она, в общем, славная девчонка и что голубоватые белки придают ей какой-то необыкновенно здоровый вид. Однако он тут же отказался от своего умозаключения, а дальнейшее перестало его интересовать, когда она сказала:– Ну, если вы так много пьете, вполне естественно, что вам нездоровится на следующий день. – И она выпрямилась на стуле, совсем как гувернантка.Диксону снова припомнилось, как грубиян ювелир укорял его отца за «благочопорность», потому что тот вплоть до самой войны никогда не выходил из дома без белого крахмального воротничка.Это резвое словообразование весьма точно выражало то, что не нравилось Диксону в Кристине. Он сказал довольно холодно:– Вы правы, правы, как никто. – Выражение это Диксон подхватил у Кэрол Голдсмит, и, подумав о ней – впервые за это утро, – он вспомнил о поцелуе, свидетелем которого был накануне вечером. Внезапно его осенило, что все это имеет отношение не только к Голдсмиту, но и к этой девушке. Впрочем, она, по-видимому, сумеет постоять за себя.– Все вчера недоумевали, куда вы исчезли, – сказала она.– Могу себе представить. Скажите, а как отнесся к этому мистер Уэлч?– К чему? Когда узнал, что вы отправились в пивную?– Ну да. Он был рассержен или не очень?– Представления не имею. – Почувствовав, вероятно, что это прозвучало несколько резко, она добавила: – Я ведь его совсем не знаю, и поэтому мне трудно судить. По-моему, это как-то прошло мимо него, если вы понимаете, что я хочу сказать.Диксон отлично понимал и почувствовал вдруг, что может, пожалуй, теперь рискнуть отведать омлета с грудинкой и помидорами. Направляясь к буфету, он сказал:– Это хорошо, должен признаться. Пожалуй, надо будет все же принести ему извинения.– Неплохая мысль, мне кажется.Она сказала это таким тоном, что он отвернулся к буфету и, слегка ссутулив плечи, скорчил одну из своих излюбленных гримас – лицо китайского мандарина. Эта девушка и ее приятель вызывали в нем такую антипатию, что он не мог понять, как они-то терпят друг друга. Тут он вспомнил про одеяло и ковер. Ну не дурак ли он! Как можно было все так бросить! Необходимо что-то предпринять. Надо подняться наверх и поглядеть на них еще разок – может быть, при виде их его осенит вдохновение.– Черт! – машинально произнес он вслух. – Черт возьми… – И, опомнившись, добавил: – Боюсь, мне надо бежать.– Как, вы уже спешите домой?– Нет, я пока еще не уезжаю… Я хотел сказать… Мне надо подняться наверх.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32