два "фоккера" в хвосте! Два! Слева и справа! От одного ушел, одному не дался, одного оставил ни с чем, а другой тем временем прокрался с противоположной стороны, чтобы тихой сапой... Но Конон-Рыжего на мякине не проведешь! Сейчас стрелок, используя созданное летчиком преимущество, развернется со своим пулеметом и... Черта получат их "фоккера"! Черта!...
Но Степан, его хвостовая опора, его турельный защитник, - молчал.
Ни единого выстрела.
В следующий миг небо и земля поменялись местами, он понял, что самолет на спине; рули ему не поддавались, не двигались, рули окостенели, и Силаев головою вниз - тянулся, тянулся к защелке, чтобы откинуть "фонарь", открыть кабину.
- Во всю глотку кричал: маневрируй, командир, маневрируй!
- На спине, что ли, маневрируй?
- Как - на спине? Почему на спине?
- Летели-то вверх тормашками, колесами к солнцу, не разобрал? Второй "фоккер" по управлению ударил, рули заклинило...
Ужас положения Силаевым не осознавался, в нем работал какой-то трезвый счет, в каждое мгновение этого счета он помнил, что хвост перевернутого ИЛа оголен, беззащитен, это убыстряло его действия, он как бы состязался с "фоккером", сидевшим сзади... кто раньше успеет, кто раньше сделает свое дело: "фоккер" добьет его, расстреляет, зажжет, или он откинет "фонарь", откроет кабину, выбросится с парашютом.
Так, головою вниз, дотягивался Силаев до защелки, до замка кабины, понимая, что стрелок, возможно, убит, ранен, но прежде, чем поставить ногу на сиденье, оттолкнуться, выпрыгнуть, он норовил, как строго условлено между ними, просигналить, скомандовать Степану трехцветкой: "Прыгай!"
Сделал он это?
Подал сигнал?
Или же только помнил о нем, открывая кабину?
Помнил, но не успел, отвлекся привязными кресельными ремнями, необходимостью изловчиться, поставить ногу на сиденье, посильней толкнуться?
Он выпрыгнул и приземлился удачно.
В дивизионной санчасти повстречал Степана, которого считал погибшим, главврач дал им на радостях по маленькой разведенного спирта. Они снова летают вместе, но всякий раз, когда в расспросах, настойчивых и осторожных, подходит Силаев к неясному месту, пытаясь понять, почему молчал пулемет старшины, почему не поддержал его Конон-Рыжий, летчик страшится услышать встречный вопрос, встречный упрек: почему не просигналил, командир? Опасаясь прямого вопроса стрелка и не слыша его, он обходит молчанием трехцветку, аварийную трехцветную сигнализацию, обговоренную ими в первое же знакомство как раз на подобный случай.
Но стрелок вопроса не задавал.
Не задал он его и сейчас.
Ну, и слава богу, успокаивал себя Силаев. Значит, я как командир все сделал. Просигналил... Конечно, просигналил. Конон получил мою команду, выпрыгнул... А вчерашний его выкрик "Прыгать?" - сомнения не оставляли летчика. Один раз ждал условленной команды, не дождался, как бы снова не попасть впросак?..
- Ну, и притер ты вчера, товарищ командир, - переменил тему Степан. На аэродром так не сажают... вжик! Я и не понял, еще летим или уже катимся?
"Оцени", - говорили при этом его уставшее лицо и беспокойный взгляд. Ведь на колеса садились, без гарантий. Ты скомандовал: "Сидеть!" - я и не рыпался, сидел как мышь..."
- Пойду смотреть, как истребители садятся, - сказал Силаев.
Никто на старте его не ждал, никто туда его не требовал.
Старт казался ему тем местом, где он, сбитый, может быть понят, может быть оправдан.
Там он увидел капитана Бориса Борисовича Глинку. Первым приземлившись, капитан принимал своих ведомых, подхлестывая проносящиеся мимо него машины взмахом сдернутого с головы шлемофона: быстрей! На нем была необношенная куртка коричневой кожи; кожа, которой в предвоенную пору авиация блистала сплошь, теперь, на третьем году войны, уже не могла быть ее отличительным признаком и служила своего рода опознавательной приметой среди самих летчиков; такие, как на ББ, элегантные, мягкие куртки, поступавшие от союзников по ленд-лизу, назывались в частях геройскими, поскольку, из-за крайнего их дефицита, доставались главным образом Героям.
Сейчас, при виде Глинки в молодцевато сидевшей на нем, рассеченной сверкающей "молнией" спецовке, вспомнил Борис историю, что вилась за капитаном: работая летчиком-инструктором, Глинка бросил тыловое училище, удрал из него, "дезертировал на фронт", как выразился в рапорте по начальству его командир, возбуждая дело перед прокуратурой. Бумаги, взывавшие к законности, настигли беглеца в разгар Кубанского воздушного сражения, и командующий армией, не раз видавший Глинку в бою, закрыл это дело резолюцией: "Героев не судят"7.
В шлемофон, которым размахивал капитан, был вделан короткий шнур с темным эбонитовым набалдашником, он мелькал в воздухе подобно хлысту, подгоняя истребителей: быстрей!.. В дальний конец полосы!.. А там наперерез быстрому самолету бросался, - может быть, без крайней на то необходимости, механик, ухватывался за низкое над землей крыло и, упираясь каблуками, с той же рьяностью помогал летчику развернуться и катить под маскировочную сетку.
Торопливое, в клубах пыли и грохоте, приземление истребителей дохнуло на Бориса жаром вчерашнего боя.
Не зная, с чем вернулись истребители, то есть был ли воздушный бой, кто отличился, заслужил очередную красную звездочку на борт самолета, Силаев пытался разгадать их вылет до того, как пойдут по стоянке рассказы, и поедал капитана Глинку глазами. Но ББ оставался непроницаем.
До конца проследив пробежку замыкающей машины, ББ направился к питьевому бачку.
Все перед ним расступились.
- Твой ИЛ стоит на пригорке? - бросил он на ходу Силаеву, угадывая в нем гостя, непредвиденно вторгшегося со своим самолетом в зону "пятачка".
Борис поспешно кивнул.
- Вчера летал днем - все вокруг чисто, когда под вечер смотрю "горбатый", - громко продолжил капитан о ИЛе, в то время как от него ждали рассказа о вылете, только что законченном.
- Стоит себе на колесах, как на аэродроме. Там же ступить негде...
- Товарищ командир, компоту? - предложили ББ холодный компот, принесенный в солдатском котелке специально к прилету истребителей.
От компота Глинка отказался, зачерпнул кружкой из питьевого бачка и мычал, не отрываясь, вода стекала ему па подбородок, на грудь. Жадно выпил еще одну кружку, утерся, уставился на Бориса. Тугая шея ББ алела, глаза округлились несколько оторопело.
- Усадили, - сказал Силаев, страдая, что именно в этом он должен признаваться такому летчику, как Глинка. "А бомбы?" - со стыдом вспомнил Борис свои аварийно сброшенные бомбы, казнясь своей удачливостью и не зная, как он должен был поступить.
- Зенитка, - отчеканил капитан, определяя причину падения ИЛа (прикрытие ИЛов от шакалящих "мессеров" поручалось его группе), и выждал, не будет ли возражений. - Иные на аэродром не могут сесть, как положено, продолжал он несколько мягче, ибо претензии не заявлялись. - Второго дня, не у нас, правда, на основной точке, один лупоглазый шлепнулся... аккурат на самолет Покрышкина. Слава те, Покрышкин в кабине не сидел. Да... Что можно сказать? Зенитка вокруг Могилы поставлена густо.
- Еще танки добавляют, - выдавил из себя Борис. - А рация наведения с земли ничего не говорила. Я ее не слышал.
- В эфире, слушай, бардак, - подхватил капитан, наконец-то, кажется, обращаясь к вылету, из которого вернулся. - Один голосит, как тот, прирезанный: "Вижу пару "сто девятых", вижу пару "сто девятых"... Кто? Где? В какой точке? Ничего не разобрать, а шухер, полундра, сейчас этот наш "давай-давай"...
Результат вылета истребителей сведен, по-видимому, на нет, решил Борис.
Капитан, однако, не печалится.
Прошелся с группой по району, прочесал его, постращал фрицев.
Вернулся без потерь.
Но и распространяться об этом ББ настроен не был.
- Почему сел на колеса? - спросил Глинка. - Приказ знаешь? Командующий Хрюкин приказал: в случае вынужденной самолет сажать на брюхо. Строго! Поскольку гарантируется безопасность экипажу. Мог бы в ящик сыграть. А?
- Машину жалко.
Сбоку, коротко глянув на Бориса, капитан поморгал светлыми ресницами.
- Погода изменится, стрижи играют... Маневр строят, гляди! - легко отвлекался он от своего вылета, от посадки ИЛа. - Дал-дал ускорение и ушел, как тот "мессер" от ЯКа...
- Танки все же здорово лупят, - повторил Борис. - Поднимет свою оглоблю и караулит, когда ИЛ ему на мушку сядет... Я, правду сказать, не ожидал.
- Не ждал!.. На войне так: ждешь одно, получаешь другое. Третьего дня вышел звеном против четверки "худых", а их оказывается восемь, такой подарочек, не приведи господь. Нынче утром звонят: "Капитан, просил пополнение? Принимай! Но учти, - стручки, зелень..." Зачем, спрашиваю? По старту дежурить? "Принимай, принимай, назад в училище не отправим!.." Но в бой-то я их тоже не пошлю, пока не облетаю. А "пятачок" для тренировки не подходит. Видишь как? Будут сидеть... Ну, отдыхай... - отпустил капитан Силаева.
В ожидании новичков в столовой вывесили стенгазету "Боевой счет".
Броский вид ее Борис оценил сразу.
Вместо передовой столбцом давались фамилии летчиков, против каждой из них стирающимся караадашом указывалось число боевых вылетов, воздушных боев и количество сбитых на сегодня самолетов. Последняя цифра, как самая показательная, уточнялась дробью: в числителе - сбитые лично, в знаменателе - сбитые в группе. Глинка шел по ним впереди всех, "На Кубани начал, на Миусе - Герой". Не было для Силаева ничего более трудного и пленительного, чем эта арифметика.
Новички прибыли под вечер, шесть или семь человек.
Поглядывая то на небо, то на пятнистые маскировочные сетки, держались кучно, ожидая одинакового ко всем им, хотя бы на первых порах, отношения. В пестрой их обмундировке сказывалось желание потрафить переменчивой авиационной моде, последнее слово которой принадлежало фронтовым аэродромам. Больше других преуспел в этом смуглолицый, крутобровый младший лейтенант. На нем была не пилотка, как на других, а фуражка с золотистым "крабом" и длинным, плоским козырьком. В отличие от товарищей, обутых в кирзу, он щеголял хромовыми "джимми", спущенными книзу, сжатыми в гармошку так, что издалека их можно было принять за ботинки. Роль вожака за ним, похоже, не признавалась, зверовато поглядывая из-под козырька, младший лейтенант надежд на раздобытую им амуницию все же не терял. Оценив мятый, жеваный вид Бориса, подмигнул ему:
- Клюют?
- Кусают, - сказал Борис.
- А он, Глинка?.. Мы с ним однокашники, из одного училища...
- Все?
- Двое. Но я из одной с ним эскадрильи, и вместе терпели от нашего Мухобоя, что ты!.. Поставит перед строем, и давай крагами махать, регулировать, пену на губах набивать... Накатал на Глинку докладную.
Помимо обмундировки, новичок, следовательно, уповал также на стены училища, в которых оба они, он и знаменитый ныне Глинка, мыкались и возрастали... "А на что другое ему рассчитывать?" - подумал Борис, вспоминая собственное свое прибытие на Миус.
ББ явился к ужину в своей обнове, для помещения, пожалуй, жарковатой.
Прошел к столу, где, разбирая кружки, терпеливо перекладывая приборы, его стоя ожидали летчики. Занял свое место.
Все сели.
То ли властное командирское начало смягчалось в нем обходительностью тамады, предусмотрительного, со всеми ровного, то ли, напротив, самый авторитет ББ обострял к нему интерес, только внимание к нему, особенно в начале ужина, было всеобщим. Молодые не сводили с него глаз, ожидая во всем, что он делал или говорил, скрытого смысла, все отмечая. Как принюхался к своей кружке - и аккуратно отставил ее, приготовляясь. Скинул, сложил рядом куртку, пригладил податливый, пшеничного отлива чубчик, запоздало и недовольно ощупал на пухловатых скулах щетину... Все медля, оттягивая начало ужина, распорядился на ночь усилить караулы (потом дважды к этому возвращался). Наконец с веселым, шумным вздохом оглядевшись перед собой, поднял на ладони тугой, в пупырышках огурчик. Ласково щурясь на него, объявил:
- Люблю есть огурцы не так, как многие. Я люблю их вот так... с горчицей...
Командирская финка гипнотически засверкала, четвертуя огурец, потом смазанные горчицей мелкозернистые дольки его скользнули за поднятой капитаном кружкой.
Строго оглядев молодых увлажнившимся взглядом, ББ напомнил:
- Главное, не мешать закусок!
И со сдержанной энергией в них углубился. Ожидаемый молодыми разговор затевался не главой стола, а где-то на периферии:
- ...Отговаривают, дескать, вы больны, товарищ капитан, температура, все такое... а он: "Поведу сам! Что ж такое, что Кутейниково. Тем более, говорит, - штурмовики обижаются, вроде как наши плохо их прикрывают..." И повел на Кутейниково.
- Самая плохая цель - аэродром.
- Бывает хуже.
- Хуже аэродрома?
- Да, переправа.
- Я летал на Кутейниково, - подал голос Борис.
Оказалось, что он находится среди свидетелей - или виновников? - его падения при штурмовке немецкого аэродрома Кутейниково: все они кружили наверху, прикрывая отход ударной группы штурмовиков, а "мессер" на бреющем, по балкам, настиг их шестерку и влепил снизу в маслорадиатор...
"ББ водил, а "мессера" гуляли, как хотели"... - вертелось у Силаева на языке, но сказать об этом вслух он по решился, опасаясь упреком ли, неосторожным ли признанием привлечь внимание к собственному сходству с "ванькой-встанькой", как с сожалением и насмешкой крестила фронтовая аэродромная молва летчиков-бедолаг, которые, казалось, только то и делали, что, дойдя до переднего края, с первым же залпом, с первой очередью валились на землю...
Разговор вроде бы завязался, капитан в него не вступал, мимикой, жестом поощряя новичков к свободному общению.
С тихой, глуховатой жесткостью, на которую так чуток свежий слух, поминался за столом Севастополь, его Куликовч поле и мыс Херсонес... Мыс Херсонес, где кровью харкали год назад, безвестные российские речушки, села и деревни, близ которых сбивали, были сбиты, падали, горели...
- Под Мысхако одним залпом накрыло командира полка и ведомого, - взял тут слово ББ, отставляя в сторону подчищенную хлебной коркой тарелку; похоже, он имел обыкновение так вклиниваться в общий разговор. Гомон за столом уменьшился. - Причем в первом боевом вылете накрыло, они только из ЗАПа пришли. Ведомый-то еще стручок, а командир - летака, строевик, любил все по букве, его у нас в училище курсанты Мухобоем звали...
- Жлоб! - с резвостью захмелевшего от трех глотков вылез в тишине бровастый младший лейтенант, держа на коленях фуражку и напряженно косясь в сторону капитана. Новичка придержали, ткнув слегка в нетронутую им тарелку, он не унимался...
- Духом был тверд, - строго возразил ему Глинка, с печалью глядя поверх голов. - Погиб, не повезло, - войны не знал. А ведомый выбрался, его снова на задание. Тем же курсом, на Мысхако, где сгорел командир... Да... Неприятный осадок, конечно, действует, но что можно сказать? Неустойчив оказался парень. Поддался мандражу, ну и в штрафбат... Младшой! - через весь стол обратился ББ к Силаеву. - Оставайся-ка ты у меня.
- Я? - переспросил Борис.
- Сделаю из тебя истребителя. Вывезу, натаскаю. Будем фрицев на пару рубать. Стол притих.
- Он, товарищ командир, того... долго думать будет, - воспользовался паузой младший лейтенант из новичков, строго сводя крутые брови и упреждая попытку цыкать на него.
- Истребитель - это истребитель, - продолжал Глинка, обращаясь к Силаеву. - Один в кабине, сам себе хозяин и отвечаешь только за себя. В бою выложился, с умом да расчетом, - все, на коне, собирай урожай... Ни от кого не зависишь, что и дорого.
Конон-Рыжий, все время почтительно молчавший, при этих словах капитана несколько напрягся. Не меняя позы, переставил под табуретом ноги. Раздвинул их пошире, прижал голенища сапог к ножкам. Борис это отметил. Засомневался, подумал он, не бросит ли его командир. Не оставит ли его командир снова, как двадцать седьмого числа...
- Вы лучше меня возьмите ведомым, - захмелевший истребитель-новичок в своем намерении заручиться поддержкой Глинки был настойчив.
- Его возьмите, - улыбнулся Силаев, любивший великодушный жест на людях.
Глинке это не понравилось. Он насупился, заморгал глазами.
- Твои в полку прочтут в газетке: "Отличился в бою истребитель Силаев..." - спохватятся: как? Ведь он же наш, штурмовик? Туда-сюда, по начальству... поздно. Героев не судят.
- Я вчера сообщил своим, что сижу на "пятачке", жду "кукурузника", - в краске смущения объяснял Силаев, далекий от мысли, что сватовство, затеянное Глинкой в присутствии молодых истребителей, могло иметь и воспитательную цель, показать, как поощряется на "пятачке" находчивость, - Товарищ капитан, - благодарно добавил Силаев, - за Индию! - и поднял кружку.
- Ну, смотри, - вроде как отступился от него капитан. - Братцы, за Индию!
Конон-Рыжий подсел к Силаеву, тиснул его, зашептал в ухо жарко и непонятно:
- Ну, командир, не переманил тебя Глинка, дальше вместе летать - скажу, камень с души, нехай его так.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28