Хлопнул стартовый пистолет: "По самолетам!"
"Отрекся, - подумал Силаев о командире, так истолковывая его озабоченный взгляд. - Комлев от меня отрекся".
Со вздохом, с заученной осмотрительностью, как бы чего не задеть, Силаев на руках опустился в бронированный короб своей кабины. Перед ним мотор, не пробиваемое пулей лобовое стекло; по бокам - шесть миллиметров, за спиной двенадцать миллиметров брони.
Отзываясь трубному реву мотора, хвост удерживаемой на тормозах "семнадцатой" подрагивал, бился о землю.
Стартуя в паре с Казновым, Борис знал, что в тот короткий отрезок времени, когда лидер группы Комлев пустит свой самолет в разбег, быть может, уже оторвется, повиснет над землей, набирая скорость, а они, Казнов и Силаев, изготовляясь, будут в последний раз пробовать моторы, "прожигать свечи", - в эти секунды стоящий впереди Братуха, как он ни занят, повернется к нему вполоборота. Повернется, будто бы проверяя, все ли в порядке у нерадивого Силаева. И будто бы убедившись, что - да, в порядке, удовлетворенно кивнет ему в открытом, свободном для взлета направлении, приглашая его и подстегивая: пошли!.. Он только это и сделает, Братуха. Жест сообщника, одному ему предназначенный.
Привычного знака на этот раз не последовало; Борис, ни на кого и ни на что не надеясь, из ритма не выбился, взлет их пары не исказился, все пошло как ни в один другой вылет, - и медлительный, долгий, с подпрыгиваниями разбег по кочковатой полосе, и одновременный с Казновым отрыв от земли, и легкий без нагона и подстраивания сбор на кругу... эти быстрые минуты, складываясь в единое, завершенное в надаэродромном пространстве движение, снова, как утром, вызвали в нем прилив уверенности, воскресили развеянное долгим ожиданием старта радостное предчувствие успеха.
"Казнов и Силаев - отличная пара", - могли сказать о них на земле.
Наверняка сказали.
Торбочка, подумал Силаев. Конон-Рыжий где-то прознал, будто вещи пропавшего, если взять их на борт, - хорошая примета, к добру, и приторочил внутри фюзеляжа "семнадцатой" парусиновый мешок, надписанный: "Столяров Е.". Личные вещи Жени отправлены родным, а в парусиновой торбочке летают на задание книги, взятые Женей из дома, письма, две общие тетради, заполнявшиеся торопливо и малоразборчиво...
Длинными тенями редких строений обозначился внизу Большой Должик степной, без заметной сверху границы, аэродром истребителей.
Будто закурился пылью тракт, образуя два бурунных следа, и вот пара ЯКов прикрытия, по-птичьи поджавши короткие лапки, кренится впереди в лихом развороте с тугим струйным следом за кромкой крыльев, но и этот коронный номер ЯКов не затмил в глазах Бориса слитности, с которой взлетали они, Казнов и Силаев. Неторопливо отваливая от Большого Должика и удерживая в виду резвых истребителей, Борис не отдавал им превосходства, считая себя с ними на равных. ЯКи растаяли где-то вверху.
"Маленькие", плохо вас вижу", - вслух, требовательно сказал Борис, как если бы на "семнадцатой" стоял передатчик.
Уж слишком они вознеслись, слишком. При таком прикрытии брюхо ИЛа оголено, беззащитно; на третьем вылете, под Кутайниково, "мессер" вынырнул как раз снизу и оттуда же, в упор ударил...
- Балуют, шельмы, - подал голос Степан, не одобряя ЯКов, быстро набиравших высоту.
Силаев сунул планшет под зад, плотней прижался к самолету Казнова.
Свежесть километровой высоты подсушила лицо, омытое при взлете потом, альпийский ветерок холодил мокрую между лопаток спину. Рация наведения глухо, отрывочно пробивалась сквозь писк и потрескивания, скрадывая расстояние, отделявшее их от заданного места, приоткрывая клокотавший над передовой котел. До цели оставалось восемь-девять минут, строй держался ровный, - еще не прошла по нему судорога последнего приготовления, когда, отвлекаясь от боевых интервалов и дистанций, летчики включают тумблеры оружия, и снова затем подтягиваются, ровняются, чтобы вскоре начать - до первого залпа наугад, вслепую, - импровизацию противозенитного маневра... "Пронесет", - сказал себе Силаев, забыв об удачном, обнадеживающем взлете, который, правда, был хорош, но все же не настолько, чтобы полностью унять, развеять страх перед надвигавшейся Саур-Могилой, где двадцать седьмого числа, прикованный инерцией и плечевыми ремнями к своему креслу, он отвесно, теменем сыпался в бездну Миуса, помня - за его спиной Степан - и не понимая, что с ним... вывалился кулем, рванул кольцо парашюта...
Сейчас, держась в строю, он, быть может, и дальше шел под гипнозом устрашающей цели, если бы не отвлек его мальчишеский соблазн взведенного курка: как бабахнет внизу, подумал он, глянув на клюквенного цвета пусковую кнопку, освобождавшую компактно размещенный в люках ИЛа убойный груз, - как бабахнет!.. До сего дня не сжился он с опасным могуществом, которым наделялся, которым обладал, поднимаясь на боевое задание.
"Комлева небось это не отвлекает", - подумал Борис.
Курясь слабыми дымами, какие обычно подолгу стоят над выжженным местом, мерцая разорванным полукольцом орудийных вспышек, открывалась по курсу Саур-Могила.
Он не разглядывал ее, видел и не видел сглаженный ветрами холм, с которым вновь сводила его судьба, - тогдашнее несчастье началось с того, что он отстал, - теперь он не сводил глаз с Казнова, следил за командиром, ждал, когда, нацелив тулова своих машин как нужно, они освободят держатели, и "сотки", стокилограммовые фугасные бомбы, вначале плашмя, потом медленно заваливаясь на нос, под тупым углом повалятся вниз. Но Комлев пустил не бомбы, а "эрэсы", реактивные снаряды; Борис последовал его примеру: легкий, не различимый, примусный шип, разновременный противотолчок в оба крыла... и предвкушение переполоха, страхов на земле.
Видеть, толком разглядеть, как боевые "эрэсы" сокрушают цель, ему пока не приходилось. Не мог дождаться - некогда.
И нынче...
Показывая ему закопченное брюхо, самолет Комлева выходил с вражеской стороны на нашу, где огонь не так плотен... капитан вытягивал, уводил их из-под опасных трасс, подальше от беззвучно и неожиданно вспухающих на разных высотах зенитных разрывов, то ли чутьем, то ли опытом увертываясь от пристрелявшихся "эрликонов" и облегчая тем, кого вел, возможность не отстать, не оторваться, не потерять друг друга. Комлев над целью не забывал, помнил о них, - вот что передавалось Борису, вызывая его ответное старание. Он пожалел, что идет не рядом, далек от капитана; крепче, крепче прижимал он нос своей "семнадцатой" к Казнову, резал круг, поддерживая, сохраняя боевой порядок...
И снова струились внизу дымки пепелища и прочерчивали небо трассы, тяготея к параболам, сгущая и как бы убыстряя свое движение в точках перекрещивания, и сильный ветер на высоте клонил в одну сторону облачка зенитных разрывов. Вдруг, в такой близи, что крылья "семнадцатой" дрогнули, ударил крупный калибр... мелькнули к хвосту три шаровидных образования цвета сажи с лимонной жилкой. Он поспешил от них в сторону, но "семнадцатая", его новенькая, его умница, его пушинка отзывалась на эти усилия дремотно, тяжело... бомбы! Бомбы наружной подвески и в люках съедали скорость, затрудняли маневр. Ахнуло с другого бока, еще ближе. Он понял, что - в клещах, что "семнадцатая" вот-вот будет накрыта... ничего другого не умея, он рванул рукоять аварийного сброса, единым махом освобождая ИЛ от поднятого груза бомб. Самолет облегченно вспух, взрыв зенитного снаряда поддал его волной, запах пироксилина, смешавшись с горным воздухом кабины, перехватил глотку, он закашлялся, на глазах навернулись слезы... но гул мотора был ровный, ручка сохраняла упругость, и главным его желанием было убраться отсюда как можно скорее. "Только бы Комлев не задержался!" - думал вн, снова заворачивая на Саур-Могилу. В ногах была вялость, он старался, как мог, поддерживать образованный шестеркой ИЛов круг, не допускать в нем разрыва. Невесомая, вновь покорная ему, как на взлете, "семнадцатая" словно бы намекала, что миг, так грозно сверкнувший, не повторится, сейчас не повторится...
"Силаев - грамотный летчик", - скажет о нем Комлев, когда они сядут. Именно в таких словах, не совпадающих, казалось бы, со всем, к чему понудила и как представила его в глазах других миусская баталия, вплоть до последних минут, когда он сбросил бомбы на цель аварийно, - именно в таких словах выразит командир свое изменившееся к нему отношение.
Он заметил внизу два танка, уступом шедшие на бруствер.
"Шугану-ка я их, - без злобы, без азарта подумал он. - Все не попусту болтаться..." - и отвалил от Казнова; впервые после взлета связь их пары разрушилась. Танк, шедший впереди, не сбавляя хода, начал задирать ему навстречу длинный ствол. Держа его на примете, Борис круче, круче заваливал "семнадцатую", и была в его довороте какая-то неохота, в которой он себе не признавался, неуместное раздумье, сомнение, что ли: все кончить, не начав... Все-таки ("я его полосну, он меня, разойдемся...") - пошел в атаку. Ввод получился резким, его подхватило с сиденья, он завис на пристяжных ремнях, уперся головой в "фонарь", чуть не сел верхом на ручку, но опоры не потерял, приноровился и в этом странном, несуразном положении, почти стоя, валился с самолетом на далекий танк. Пушки ИЛа немецкую броню не брали, он бил по ней, по защитного цвета коробке, по яйцевидной башне, в надежде на ничейный исход... но с каждым мгновением своего крутого, под гул пушечной пальбы, падения, остервеняясь на себя, на этот подвернувшийся танк, он уверялся в мысли, что ошибся, поддался соблазну... ничьей не будет, скоротечная стычка эта - насмерть...
И тут в мотор ударил снаряд, из-под ног фонтаном брызнуло масло...
Сон не шел. Силаев ворочался на топчане.
Звучали в ушах голоса, команды, крики. Светящиеся трассы воскрешались с такой явью, что, казалось, воздух вокруг него густеет и накаляется.
Боль в руке исчезла, надежды, которыми он жил весь день и вдохновлялся, пошли прахом.
Как они зыбки, предчувствия,
Грош им цена.
"А завтра? - спрашивал он себя. - Завтра - все снова?"
За окном начинало светать.
"Нужны умение и сила. Сила не дается взаймы. Силу надо накапливать, собирать по крупице".
В тишине забулькали выхлопные патрубки.
Он ткнулся отяжелевшей от бессонницы головой в подушку, слыша, как металлический шелест переходит в многозвучный гул; моторы, заботливо прогреваемые, торопили .летчиков к кабинам, звали на бой...
А когда Силаев проснулся, солнце стояло высоко, и над крышей прокатывался гром: истребители возвращались на "пяточок" с задания.
На табурете, придвинутом к топчану, стоял остывший завтрак, валялись какие-то открытки. Открытки были цветными;
румяные пулеметчики под заснеженной елкой, припав к "максиму", косили немецких парашютистов. На оборотной стороне - столь же красочное обращение: "Боевой новогодний привет с фронта всем родным и знакомым!"
Одна открытка была надписана: "Гор. Ачинск... Контанистовой Наташе..." - прочел Силаев.
Химическим карандашом, крупно, в расчете на ребенка, нацарапан текст:
"Здравствуй крошечка Натуся!
Письмо твое получил где нарисован домик. Я повстречал папочку он рассказал мне про тебя ведь у меня тоже дочинька, но я за нее не знаю. Папа показал мне ваши фото на велосипеде и с бабушкой и козликами и твою киску, которую ты прислала папе. Мы оба рады, что свидились, когда еще свидимся? Дядя Степан".
- Кореша встретил, Контанистова, - радостно объявил с порога Конон-Рыжий. - Своим-то писать некуда, я с его Наташкой переписываюсь. - Он сел на табурет, строго перечитал свои каракули, вписал дату. - С Контанистовым мы на Херсонесе бедовали. Жуткое дело Херсонес. - Он говорил, не сводя с летчика глаз. - Немец по стоянке из минометов лупит в упор. Голову от земли отдерешь и видишь, как на Каче "мессера" взлетают, сейчас штурмовать явятся, три минуты лета...
Херсонес, последний рубеж севастопольской обороны, Степан вспоминает не часто, но если заговорит о нем, - не скоро успокоится. Как раз тот случаи, Силаев слушал рассказ о том, как мечутся на узкой полоске земли, вдоль высокого берега толпы, крича про подлодки, транспорты, приказы генерала Новикова, про условия плена, - немцы моряков в плен не берут, моряков стреляют и вешают, - снова бросаются, кто к морю, кто в сторону Балаклавы. "Большая земля молчит!" - швыряет оземь наушники радист с 35-й батареи. Это - конец. Ни боеприпасов, ни продуктов, ни подкрепления не будет. Слухи о "Дугласах", посланных им на подмогу, утрачивают смысл, но на вспаханном минами летном поле Степан натыкается на транспортный "Дуглас" с работающими моторами. Он только что приземлился - как? И готовится взлететь - как? Его распахнутую настежь дверцу охраняет наряд моряков с автоматами наизготовку. Какой-то солдат, помогавший на погрузке, пытается втиснуться вместе с ранеными в спасительную утробу "Дугласа", его вышвыривают оттуда, как кутенка, под устрашающий треск автомата; "Дуглас" берет раненых и офицеров по списку генерала Новикова, - от майора и выше...
- Да... а Контанистов, скажу тебе, мужик, каких поискать. К моим в гости заезжал, в Старый Крым, с женой и дочкой познакомился... И вот мы оба живы. Поговорить бы надо, а он комиссоваться полетел. На Кубани ему в шею залепили, вот сюда... Глинка, говорит, выпроводил на комиссию, дескать, лечись, Контанистов...
- Какой Глинка?
- Капитан Глинка. Истребителями-то здесь командует Глинка, капитан.
- ББ?
- Контанистов так его называет, ББ... Я говорю, Контанистов мужик поискать. Настолько отзывчивый... - В подтверждение своих слов старшина, помявшись, протянул Борису клочок бумаги. - Вот!
"ЕВТИР", - прочел Борис надпись на листке газетного срыва химическим карандашом.
- Что за ЕВТИР?
- Тихо, товарищ командир. - Конон-Рыжий, понизив голос, придвинулся к летчику вместе с табуретом. - От него подарок, от Контанистова. Мне, говорит, эту грамотку по секрету на херсонесском маяке инвалид той войны нашептал. Я, говорит, не поверил, да так, не веря, два года и провоевал. Теперь отвоевался, так, может, она тебя поддержит. Глядишь, так до своего Старого Крыма, до своей дочурки и жены дотопаешь. Ты ведь их прошлый год не повидал? Вот, бери. Война такое дело, зарекаться не приходится...
Что означают эти буквы, какой смысл стоит за ними, Степан не знал, да это его, по правде, и не интересовало: главное для старшины состояло в том, чтобы воспользоваться защитной силой таинственного созвучия. Ибо там, где стоят, где начертаны эти буквы, пуля и снаряд пасуют. "И осколок тоже!" добавлял Степан. Не проходят, получают отворот. Контанистов нацарапал их финкой на моторе, на хвосте, на крыльях истребителя - и что же? Ни одной пробоины.
- Сам, говорит, не особо много сбивал, но и его не тронули, только на Кубани влепили по загривку... За два-то года!
- И что ты предлагаешь? - серьезно спросил Силаев.
- Как - что? Надписать! Неужели нет, товарищ командир? Новый самолет получим, я свою кабину этими словами со всех сторон укреплю...
- Еще получить надо.
- Но, товарищ командир, уговор: ни гу-гу. Могила. Иначе вся сила пропадет... Кроме нас двоих, чтобы ни одна душа. Желанного впечатления на летчика грамотка не произвела.
- Посмотрим, - сказал он, складывая бумажку вчетверо и упрятывая ее в "пистончик", маленький внутренний карман в брюках, где хранился медальон. Я на земле молчать умею. Я не люблю, когда в воздухе в неподходящий момент умолкают, - недовольно и уже не в первый раз возвратился летчик к бою с "фоккерами", когда оба они, командир экипажа и стрелок, порознь выбросились из самолета.
- А что я мог поделать, если ленту перекосило? - быстро ответил старшина, отодвигаясь от Силаева вместе с табуретом. Сильные, сжатые кулаки Степана как бы выжали на весу мокрую тряпку, показывая крутой перекос пулеметной ленты. Этот резкий, наглядный жест повторяется, едва заводит летчик речь о катастрофе, разразившейся над ними двадцать седьмого числа. Перекосило ленту, заело и - никак... Почему - "умолк"? Не умолк! Я кричал... Командир, кричу, "фоккера"... Не слышал?
Этого крика, предостережения Силаев, мчась над огненной бездной, над клубящейся преисподней Миуса, не слышал. Он сам увидел позади себя "фоккера". Великое преимущество увидеть врага первым - он получил сам. Первым! До того, как от лобастого, сомовидного "фоккера" пошла сверху, ясно различимая в темнеющем предвечернем небе, накаленная докрасна, нацеленная в них трасса. Не прозевал, не упустил момента и уверенно им распорядился: помешал прицельному удару, ускользнул, а сигнала, голоса стрелка не слышал... Отказало переговорное устройство?
- Во всю глотку кричал: маневрируй, командир, маневрируй! - твердил Степан.
Возможно, внутренняя связь была перебита, - думал Силаев, вспоминая ни с чем не сравнимый восторг, испытанный им, когда он увернулся от трассы, и, одновременно с охватившим его торжеством, свою тревогу, свою догадку, свою уверенность:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28