«Не пронесло», – понял он.
Не дождался эшелона Лубок и вылез из кабины с тяжелым сердцем.
– Мотор грубого тембра, – выговорил он инженеру, за время полета мотора не замечавший. – Ухо режет.
– Не обкатан, – сдержанно возразил инженер: моторы на заводском дворе выбирал он. – Обкатаешь – будет петь.
– Кто запоет, а кто застонет… Тянет, но грубо, – повторил летчик.
Прикрываясь от ветра за кузовом полуторки с обедом и прихлебывая перловый супчик, он говорил Пинавту:
– Война началась, я в карауле стоял, у первого ангара. С поста сменился, стали рассуждать, кретины, дескать, на наш век войны не хватит. На фронт не успеем, срок-то обучения три года… Залп «катюш» видел?.. – спросил он, продолжая жить Заплавным. – А колонну грузовиков?.. Что же ты видел, Пинавт?
– Немец прет без удержу, вот что!
Вываренные, без вкуса, сухофрукты на третье дожевывали молча, потом Пинавт куда-то юркнул.
Баранов появился со следами дремы на розовой щеке: после Нижне-Чирской он и подкрепился, и немного вздремнул. Его сопровождал степенный сержант гвардейского роста в шинели и обмотках. Новенький шлемофон был ему тесен.
– Нашего полку прибыло, – сказал командир, собрав своих. – Хочу представить: сержант Нефедов.
– Нефёдов, – кротко уточнил сержант, похоже, ничем иным, кроме правильного звучания его фамилии, не озабоченный.
– Прости, Нефёдов, – Баранов уважительно оглядел детину, хранившего такое спокойствие перед первым вылетом.
Лубок, все это отмечая, ждал…
– Сержант привез из Богай-Барановки привет…
– Давай его скорее! – смешливо потребовал Пинавт, делая шаг вперед и протягивая руку: он где-то принял, не дожидаясь ужина, глаза его блестели. Самый звук поселка, переиначенного, конечно же, в Бугай-Барановку, – само название бесподобного ЗАПа, последней тыловой отрады перед отправкой на фронт, располагало истребителей к однокашнику Нефёдову. – Гимн третьей землянки, – припомнил Пинавт, воодушевляясь прекрасным прошлым, – «София Павловна, где вы теперь…».
– С учетом всего, – прервал его Баранов, – ставим Нефёдова справа. Лубок ждал.
– Цель, товарищи, нам хорошо знакома: Вокзал-один… Кровь схлынула с лица старшины; он стал запихивать полетную карту за голенище… Случалось, он взлетал по тревоге, – за спиной Баранова и зная район, – вообще без карты… Вспоминая позже этот свой наклон, старательность, с какой он упрятывал протершуюся на сгибах склейку в раструб кирзового сапога, он отмечал: вот когда он начал отделяться… «Нам с тобой не по пути», – подумал он о Баранове и не устрашился своей мысли в ту минуту.
– …Задача жахнуть по «юнкерсам»… Шугануть их, поддержать пехоту… Зайдем от солнышка… – Баранов приподнял голову, представляя маневр, и две горестные, как у старца, складки пересекли его лоб. – Сержант Нефёдов, ты пообедал?
– Покушал хорошо, – Нефёдов ублаготворенно тронул пряжку курсантского ремня. – Силенок хватит.
– Тогда по коням, – сказал Баранов, отворотясь от новичка, готового, похоже, идти в бой с песней…
«…Вокзал-1, Вокзал-1», – думал Венька, набрасывая парашют, вопрошающе глядя на механика, как будто тот мог объяснить, что происходит, как все понимать… Вокзал-1 – конечная станция его «гражданки», черта, за которой в безвозвратном прошлом оставались Сысерть, молодецкие прыжки с плотины в воду, – девочки на берегу замирали и ахали, – соревнования на уктусском трамплине, первый полет в аэроклубе Арамиля… Он готовился, готовил себя, полагаясь почему-то не на наше превосходство, в котором нельзя было усомниться, а на равенство сил… получил же обухом по голове. Вокзал-1 – конец «гражданки», и – встреча, которую, напротив, ждал. Взгляд из-под шляпки: так бывает? Да, бывает…
Вот туда!
…Едва скрылся за хвостом ветряк, как темным провалом в степи обозначилась Волга. Не сбоку, не вдоль борта, как на пути в Заплавное, а поперек их движения. И город стал подниматься во всю свою непроходимую ширь. И все, дошедшее из него после двадцать третьего августа, понеслось перед летчиком бессвязно и пестро. Черное, в струпьях, неузнаваемое лицо обгоревшего Мишки Плотникова появлялось то в окне госпиталя, охваченного пожаром, то – в исподнем, хорошо заметном с воздуха, – в заторе центральной переправы, – то на барже, идущей ко дну… вся беспомощность и все отчаянье человека, теряющего жизнь в расцвете лет, – в раненом, которого добивают… Венька понял молчание взлетавших на отражение налета: они оглушены, подавлены, как был выпотрошен и раздавлен «мессером» он, и не смеют раскрыть рта, признать свое бессилие. Город, устрашавший его издалека, в Заплавном, готовил ему встречу с Мишкой, вел счет на минуты…
Вдруг раздался сбой мотора.
Венька расслышал его явственно.
Страшась Вокзала-1, страшась возврата с полпути, недоказуемости сбоя, такого очевидного, он уменьшил обороты… Приотстал… Баранов мчал на площадь, где мороженщик набивал формочки ценою в пятнадцать, тридцать, пятьдесят копеек, а теперь там немец, сумевший за год пропереть до Волги… Как? Почему? И он должен отдавать за это жизнь?!
Принужденно и вместе в согласии с собой, выворачивал он «ЯК» в сторону от города, на свой, левый берег, покаравший Свету, наполовину чужой…
Когда из пяти поднявшихся на задание возвращается один, стоянка в растерянности: кто?
«Лубок!», «Подбит?», «Неисправность мотора…».
Уткнувшись лбом в ладони, скрещенные на станине прицела, старшина отсиживался в прогретой кабине «ЯКа». Осенняя поземка завывала в щелях, а пришел он в полк среди майского цветения, и с каждым днем все круче был водоворот, подхвативший его, как щепку. В Песковатке попалась ему на глаза заметка: «Лейтенант Баранов сбил „Хейнкель-111“. Московский корреспондент, и носа в полк не казавший („Прячется по щелям в штабе фронта“, – говорили о нем), расписывал и облачность, и высоту, и ракурс, и то, как падал „хейнкель“, „оставляя черный шлейф дыма“, а про сержанта Лубка, участника боя, ни гугу. Как будто не Лубка в упор хлестал подфосфоренный свинец турельных установок… Баранов, стало быть, герой, о нем гремят газеты и листовки, а Лубок, видишь ты, щит героя. Как бы подручный, второй сорт… Это – справедливо? Дудки! Нема дурных!.. Эскадрилья по-прежнему селилась кучно, Венька же теперь предпочитал „хутора“. И ужинать ходил отдельно… в интересах Светы тоже… В Песковатке „юнкерса“ раздолбали их так, что самолет Баранова, оставшись без хвоста, просел на попу, задрав нос, как карлик-коротышка. На самолете Веньки осколок срезал трубку Пито, торчащую из крыла подобно руке, замеряющей встречный поток воздуха. Машина стала безрукой, лишилась прибора скорости, в воздух такой самолет не поднимешь…
Не успели очухаться – гудит вторая волна «юнкерсов»…
«Вылазь!» – скомандовал ему Баранов, не имея исправного «ЯКа». И тут он впервые увидел лицо командира, каким оно, наверно, бывает при схватке с тем же «хейнкелем», которого они вдвоем давили до копра…
Плексиглас кабины скрыл ожидание опасности, преобразившее лицо Баранова. Не теряя времени на выруливание, он взлетел прямо со стоянки, по ветру, и на виду всей Песковатки, прыснувшей врассыпную, по щелям и укрытиям, с ходу отрубил ведущего «ю-восемьдесят восемь»… Грузный, толстобрюхий, он рухнул за деревней, технари тут же кинулись к «юнкерсу» на стартере – разжиться инструментом, проводкой, плексигласом…
Венька как сидел на траве, свесив ноги в щель, так и остался сидеть, потрясенный… Увидев Баранова не со стороны, а на его, Лубка, месте, в кабине, его, ослепленного, без прибора скорости «ЯКа», – скорость для летчика все, – Венька как бы прозрел. Как бы открыл для себя Баранова. Понял, кто перед ним. Какая пропасть разделяет его, курсанта-скороспелку, и летчика-истребителя мирного времени, божьим даром наделенного. «Великий Баранов», – признал он. И никто не мог изменить его нового, выстраданного взгляда на командира. Даже сам командир, вложивший в схватку с «юнкерсом» столько, что, заходя на посадку, забыл выпустить шасси… Света, первой кинувшаяся на место с флажками финишера, пульнула «ЯКу» в лоб красную ракету. Отрезвила Баранова, привела его в чувство, он сел благополучно…
«Вене Лубку, лучшему другу по Сталинградскому фронту, – надписал ему фотокарточку Баранов. – Помни Песковатку!»
– Вылазь! – донесся до Веньки голос Баранова, с непокрытой головой входившего в капонир в сопровождении двух летчиков. Инженер эскадрильи следовал за ними.
«Нет Нефёдова», – отметил Венька, кубарем скатываясь, в то время как старший лейтенант поднимался с противоположной стороны, чтобы перепроверить инженера, уже отгонявшего мотор.
На командира, собственно, никто не смотрел: все решал звук двигателя… Инженер, предоставляя свободу действий Баранову, отошел в сторонку; оба летчика не столько слушали, сколько под впечатлением гибели Нефёдова приходили в себя. Один Венька не сводил с Баранова глаз. Была надежда, что мотор не запустится. Но, почихав и покашляв, он перешел на шелестящий посвист малого газа. «Малый газ – не показатель», – сказал себе старшина, зная в душе, что мотор исправен и что штрафная эскадрилья ему уготована.
Штрафной эскадрильи ему не миновать… Средний режим озаботил Баранова. Переглядываясь с инженером, призывая его вслушаться, командир прощупывал сомнительный диапазон, проходясь по нему снизу доверху и раз, и другой, и третий. С каждой старательной пробой Лубок взлетал и падал, ожидая от Баранова то милости, то казни, то ненавидя его, то боготворя. Перед тем как дать полный газ, командир сделал паузу. Затем плавно, с усилием перевел мотор на максимальные обороты. Пустил его «на всю защелку». Исхудавшее лицо Веньки вытянулось. Штрафная эскадрилья куда-то отошла от него, отступила, исчезла, перестала его заботить и страшить. Тридцать, сорок секунд нарастающего до рези в ушах моторного рева звучали безжалостным и оглушительным, на весь мир, презрением к нему Баранова…
«Марало!» – врезал ему командир в наступившей тишине и тяжело сошел на землю.
Гуськом, погруженные в себя, направились невольные судьи в штаб: Баранов с непокрытой головой, прихрамывая, два летчика за ним, инженер… Бой над вокзалом, гибель товарища, спазм малодушия, каждым из них пересиленный, а старшину смявший, сближали горстку усталых, пестро одетых людей, сделавших для пехоты и города все, что могли.
Адъютант встретил их новостью: завтра Хрюкин будет вручать Баранову Золотую Звезду Героя.
– Велика честь, да радости мало, – приосанился старший лейтенант. – Насчет Лубка решение будет такое: я разберусь с ним своей властью.
* * *
– Война войной, а покушать надо!
Летчики, ходившие на Сталинград днем, и новички, только что прибывшие для пополнения, ужинали в затемненной брезентами столовой. Вчерашним курсантам был подан на аэродром грузовик – знак внимания, – они ехали в поселок степью, уже охваченной заревом горевшего города; орлы, встревоженные пожаром, сидели вдоль дороги с наветренной стороны, единообразно оборотив головы на Сталинград, не замечая вздымавшей пыль полуторки…
В столовой тесно: терпеливо ожидая, когда старожилы освободят места, новички и здесь чувствовали близость сражения. В свете коптилок, чадивших на дощатых столах, выступала худоба белолобых лиц, ранние морщины, которым так податлива молодая кожа, тугая на скулах, или, напротив, от усталости и скверного питания несколько дряблая ниже линии глаз; гимнастерки, ветшавшие без долгой замены, подштопанные в прелых местах мужской рукой; темнел на подоконнике баян, потерявший днем своего хозяина; чувствительны были и гробовые паузы. Тяжело воцаряясь над столами, они могли бы озадачить и летчиков, если бы сами летчики их замечали…
Полуторку, отвозившую новичков с аэродрома, Венька пропустил, побрел восвояси пешком, один… скверно было у него на душе. Посреди дороги он остановился… Светы в поселке нет. В столовой ждут его законные – после Заплавного – сто грамм, даже с добавкой, если потрясти адъютанта… Но там же и Баранов, и Пинавт. Он долго смотрел, как по горизонту то беспокойно разгораются, то спадают огни далекого Сталинграда. Грозные силы, вздувавшие этот горн, говорили о том, как слаб перед ними пилот-скороспелка, растерявший на быстром пути от сизых донецких копров до рыжего Заволжья весь авиационный джентльменский набор, некогда неотразимый. Единственный его доспех – трофейный парабеллум-девять, память Верхне-Бузиновки. Комдив Раздаев поглядывает на его трофей косо, – не то с осуждением, не то с завистью.
Достав беспощадный к сусликам «пугач», Лубок поискал глазами мишень, вскинул руку и, скособочившись, несколько раз бабахнул в воздух…
Столовая – из двух комнатушек. За ближним к входным дверям столом и возрастом и осанкой выделялся плечистый, наголо остриженный капитан. Рассеянно и молча управляясь с гуляшом, он изредка проводил пятерней ото лба к затылку, как делают люди, привыкшие носить мягкие, спадающие на лоб волосы.
– Кто сей колодник? – спросил Венька адъютанта.
– Артист, – шепнул адъютант.
– Трагик, – вглядывался Венька в капитана, в его снизу освещенные, сильно выступавшие надбровные дуги. – Исполнитель роли Отелло…
– Соло на баяне… Он днем в пустой столовой такой концерт исполнил… у поваров вся подлива сгорела… До того здорово, до того мощно… Я сам заслушался.
– Из ансамбля, что ли?
– Из штрафной эскадрильи… Капитан Авдыш…
Штрафная… То, чего Венька страшился и ждал, не признаваясь Свете…
– Струсил, – скорее назвал причину, чем задал вопрос истребитель-физиономист. «Сейчас меня потребует, – прислушивался он к голосу Баранова в соседней комнате. – И объявит. Прилюдно»… Вот что нестерпимее всего: штрафная эскадрилья – прилюдно.
– Был наказан на двадцать штрафных вылетов. Приказ комдива Раздаева. Меру определял он, Раздаев. Посылать на аэродромы, переправы, на фотографирование результатов.
– Короче, где кусается.
– Да. Задания выполнять, а вылеты в зачет не идут.
– Нагрешил капитан, за жизнь не отмоется, – сказал Лубок жестко, как бы ничего другого от Авдыша не ожидая, а сам, следя за речью Баранова, готовился к тому, что командир вот-вот его потребует.
– Мясцо парное! По случаю конференции? Чаще бы собирали конференции!
– Что за конференция? – спросил Лубок.
– Насчет прикрытия…
– Послать бы тех орателей на «Баррикады», чтобы зря не прели. Сколько фрицев, сколько наших – все наглядно, без Лиги Наций.
– При чем конференция? Генерал из Москвы дал духа.
БАО зашевелился, организовал в степи баранту…
Кто усердно подчищал тарелку и просил добавки, кто ковырял в еде вилкой.
– …врезал «шульц» по моему «харрикейну» – все! Раздаются прощальные слова с КП: «Молодец, Баландин, один сражался против всей Германии, награждаю тебя посмертно медалью „За боевые заслуги“…»
Вспыхнули и погасли улыбки, снова резкие тени выступили на изможденных лицах, еще заметней сухость глаз, раздражительность в адрес тех, кто не знал сегодня маеты боевого вылета.
– На задание лететь – старт пустой, по пятой норме жрать – полна коробочка, – брюзжит Венька. – Не пойму, откуда столько ртов набежало…
Капитан Авдыш на беглые застольные разговоры не отзывался – он никого здесь не знал и знать не хотел. Когда-то, за Доном, водил Авдыш Гранищева, учил уму-разуму, но сейчас – что может быть между ними общего, между капитаном-штрафником и лихим сержантом, крутящим, по дурости или от избытка сил, «бочки» на «ИЛе»? Авдыш сержанта, появившегося в поселке, не замечал. Беспокойно проходясь пятерней по мощному черепу, он прислушивался к голосам из смежной комнаты.
– «Горбатые» тоже не всегда отважно действуют, – говорил Баранов. – Другой раз клюнут по цели – и деру…
– Когда такое прикрытие! – возражали ему.
– При любых условиях – пехоте надо помогать. Победы в воздухе ничего не стоят, если их не закрепит пехота.
Слушал голос Баранова, свободный и легкий. Самый звук его был приятен капитану.
Среди летчиков, знавших себе цену и умевших при случае подать товар лицом, Авдыш на удивление не честолюбив. Это сквозит во всем, вплоть до бильярда: прилично владея кием, капитан, проигрывая, не только не огорчался, но бывал рад хорошо пущенному шару соперника. Бесконечные рассуждения о том, кто что увидел, откуда зашел и как ударил, не были ему интересны. Приподняв крупную голову, ни на кого не глядя, пропускал он мимо ушей отзывы о Баранове: «Воздушный снайпер», «Мастер выбрать момент…». Все это частности. В Баранове заключена загадка, колдовская и горькая для капитана. Если коротко – талант. Как живописец безошибочно ударяет по холсту, так он – по вражине. Талант, сберегаемый удачей. В Конной, пустив с тормозов свой ревущий, готовый подняться «ИЛ», оставив за спиной примерно треть разбега, Авдыш увидел впереди «дракона» – двуносое, шестизевое чудище привиделось летчику.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45
Не дождался эшелона Лубок и вылез из кабины с тяжелым сердцем.
– Мотор грубого тембра, – выговорил он инженеру, за время полета мотора не замечавший. – Ухо режет.
– Не обкатан, – сдержанно возразил инженер: моторы на заводском дворе выбирал он. – Обкатаешь – будет петь.
– Кто запоет, а кто застонет… Тянет, но грубо, – повторил летчик.
Прикрываясь от ветра за кузовом полуторки с обедом и прихлебывая перловый супчик, он говорил Пинавту:
– Война началась, я в карауле стоял, у первого ангара. С поста сменился, стали рассуждать, кретины, дескать, на наш век войны не хватит. На фронт не успеем, срок-то обучения три года… Залп «катюш» видел?.. – спросил он, продолжая жить Заплавным. – А колонну грузовиков?.. Что же ты видел, Пинавт?
– Немец прет без удержу, вот что!
Вываренные, без вкуса, сухофрукты на третье дожевывали молча, потом Пинавт куда-то юркнул.
Баранов появился со следами дремы на розовой щеке: после Нижне-Чирской он и подкрепился, и немного вздремнул. Его сопровождал степенный сержант гвардейского роста в шинели и обмотках. Новенький шлемофон был ему тесен.
– Нашего полку прибыло, – сказал командир, собрав своих. – Хочу представить: сержант Нефедов.
– Нефёдов, – кротко уточнил сержант, похоже, ничем иным, кроме правильного звучания его фамилии, не озабоченный.
– Прости, Нефёдов, – Баранов уважительно оглядел детину, хранившего такое спокойствие перед первым вылетом.
Лубок, все это отмечая, ждал…
– Сержант привез из Богай-Барановки привет…
– Давай его скорее! – смешливо потребовал Пинавт, делая шаг вперед и протягивая руку: он где-то принял, не дожидаясь ужина, глаза его блестели. Самый звук поселка, переиначенного, конечно же, в Бугай-Барановку, – само название бесподобного ЗАПа, последней тыловой отрады перед отправкой на фронт, располагало истребителей к однокашнику Нефёдову. – Гимн третьей землянки, – припомнил Пинавт, воодушевляясь прекрасным прошлым, – «София Павловна, где вы теперь…».
– С учетом всего, – прервал его Баранов, – ставим Нефёдова справа. Лубок ждал.
– Цель, товарищи, нам хорошо знакома: Вокзал-один… Кровь схлынула с лица старшины; он стал запихивать полетную карту за голенище… Случалось, он взлетал по тревоге, – за спиной Баранова и зная район, – вообще без карты… Вспоминая позже этот свой наклон, старательность, с какой он упрятывал протершуюся на сгибах склейку в раструб кирзового сапога, он отмечал: вот когда он начал отделяться… «Нам с тобой не по пути», – подумал он о Баранове и не устрашился своей мысли в ту минуту.
– …Задача жахнуть по «юнкерсам»… Шугануть их, поддержать пехоту… Зайдем от солнышка… – Баранов приподнял голову, представляя маневр, и две горестные, как у старца, складки пересекли его лоб. – Сержант Нефёдов, ты пообедал?
– Покушал хорошо, – Нефёдов ублаготворенно тронул пряжку курсантского ремня. – Силенок хватит.
– Тогда по коням, – сказал Баранов, отворотясь от новичка, готового, похоже, идти в бой с песней…
«…Вокзал-1, Вокзал-1», – думал Венька, набрасывая парашют, вопрошающе глядя на механика, как будто тот мог объяснить, что происходит, как все понимать… Вокзал-1 – конечная станция его «гражданки», черта, за которой в безвозвратном прошлом оставались Сысерть, молодецкие прыжки с плотины в воду, – девочки на берегу замирали и ахали, – соревнования на уктусском трамплине, первый полет в аэроклубе Арамиля… Он готовился, готовил себя, полагаясь почему-то не на наше превосходство, в котором нельзя было усомниться, а на равенство сил… получил же обухом по голове. Вокзал-1 – конец «гражданки», и – встреча, которую, напротив, ждал. Взгляд из-под шляпки: так бывает? Да, бывает…
Вот туда!
…Едва скрылся за хвостом ветряк, как темным провалом в степи обозначилась Волга. Не сбоку, не вдоль борта, как на пути в Заплавное, а поперек их движения. И город стал подниматься во всю свою непроходимую ширь. И все, дошедшее из него после двадцать третьего августа, понеслось перед летчиком бессвязно и пестро. Черное, в струпьях, неузнаваемое лицо обгоревшего Мишки Плотникова появлялось то в окне госпиталя, охваченного пожаром, то – в исподнем, хорошо заметном с воздуха, – в заторе центральной переправы, – то на барже, идущей ко дну… вся беспомощность и все отчаянье человека, теряющего жизнь в расцвете лет, – в раненом, которого добивают… Венька понял молчание взлетавших на отражение налета: они оглушены, подавлены, как был выпотрошен и раздавлен «мессером» он, и не смеют раскрыть рта, признать свое бессилие. Город, устрашавший его издалека, в Заплавном, готовил ему встречу с Мишкой, вел счет на минуты…
Вдруг раздался сбой мотора.
Венька расслышал его явственно.
Страшась Вокзала-1, страшась возврата с полпути, недоказуемости сбоя, такого очевидного, он уменьшил обороты… Приотстал… Баранов мчал на площадь, где мороженщик набивал формочки ценою в пятнадцать, тридцать, пятьдесят копеек, а теперь там немец, сумевший за год пропереть до Волги… Как? Почему? И он должен отдавать за это жизнь?!
Принужденно и вместе в согласии с собой, выворачивал он «ЯК» в сторону от города, на свой, левый берег, покаравший Свету, наполовину чужой…
Когда из пяти поднявшихся на задание возвращается один, стоянка в растерянности: кто?
«Лубок!», «Подбит?», «Неисправность мотора…».
Уткнувшись лбом в ладони, скрещенные на станине прицела, старшина отсиживался в прогретой кабине «ЯКа». Осенняя поземка завывала в щелях, а пришел он в полк среди майского цветения, и с каждым днем все круче был водоворот, подхвативший его, как щепку. В Песковатке попалась ему на глаза заметка: «Лейтенант Баранов сбил „Хейнкель-111“. Московский корреспондент, и носа в полк не казавший („Прячется по щелям в штабе фронта“, – говорили о нем), расписывал и облачность, и высоту, и ракурс, и то, как падал „хейнкель“, „оставляя черный шлейф дыма“, а про сержанта Лубка, участника боя, ни гугу. Как будто не Лубка в упор хлестал подфосфоренный свинец турельных установок… Баранов, стало быть, герой, о нем гремят газеты и листовки, а Лубок, видишь ты, щит героя. Как бы подручный, второй сорт… Это – справедливо? Дудки! Нема дурных!.. Эскадрилья по-прежнему селилась кучно, Венька же теперь предпочитал „хутора“. И ужинать ходил отдельно… в интересах Светы тоже… В Песковатке „юнкерса“ раздолбали их так, что самолет Баранова, оставшись без хвоста, просел на попу, задрав нос, как карлик-коротышка. На самолете Веньки осколок срезал трубку Пито, торчащую из крыла подобно руке, замеряющей встречный поток воздуха. Машина стала безрукой, лишилась прибора скорости, в воздух такой самолет не поднимешь…
Не успели очухаться – гудит вторая волна «юнкерсов»…
«Вылазь!» – скомандовал ему Баранов, не имея исправного «ЯКа». И тут он впервые увидел лицо командира, каким оно, наверно, бывает при схватке с тем же «хейнкелем», которого они вдвоем давили до копра…
Плексиглас кабины скрыл ожидание опасности, преобразившее лицо Баранова. Не теряя времени на выруливание, он взлетел прямо со стоянки, по ветру, и на виду всей Песковатки, прыснувшей врассыпную, по щелям и укрытиям, с ходу отрубил ведущего «ю-восемьдесят восемь»… Грузный, толстобрюхий, он рухнул за деревней, технари тут же кинулись к «юнкерсу» на стартере – разжиться инструментом, проводкой, плексигласом…
Венька как сидел на траве, свесив ноги в щель, так и остался сидеть, потрясенный… Увидев Баранова не со стороны, а на его, Лубка, месте, в кабине, его, ослепленного, без прибора скорости «ЯКа», – скорость для летчика все, – Венька как бы прозрел. Как бы открыл для себя Баранова. Понял, кто перед ним. Какая пропасть разделяет его, курсанта-скороспелку, и летчика-истребителя мирного времени, божьим даром наделенного. «Великий Баранов», – признал он. И никто не мог изменить его нового, выстраданного взгляда на командира. Даже сам командир, вложивший в схватку с «юнкерсом» столько, что, заходя на посадку, забыл выпустить шасси… Света, первой кинувшаяся на место с флажками финишера, пульнула «ЯКу» в лоб красную ракету. Отрезвила Баранова, привела его в чувство, он сел благополучно…
«Вене Лубку, лучшему другу по Сталинградскому фронту, – надписал ему фотокарточку Баранов. – Помни Песковатку!»
– Вылазь! – донесся до Веньки голос Баранова, с непокрытой головой входившего в капонир в сопровождении двух летчиков. Инженер эскадрильи следовал за ними.
«Нет Нефёдова», – отметил Венька, кубарем скатываясь, в то время как старший лейтенант поднимался с противоположной стороны, чтобы перепроверить инженера, уже отгонявшего мотор.
На командира, собственно, никто не смотрел: все решал звук двигателя… Инженер, предоставляя свободу действий Баранову, отошел в сторонку; оба летчика не столько слушали, сколько под впечатлением гибели Нефёдова приходили в себя. Один Венька не сводил с Баранова глаз. Была надежда, что мотор не запустится. Но, почихав и покашляв, он перешел на шелестящий посвист малого газа. «Малый газ – не показатель», – сказал себе старшина, зная в душе, что мотор исправен и что штрафная эскадрилья ему уготована.
Штрафной эскадрильи ему не миновать… Средний режим озаботил Баранова. Переглядываясь с инженером, призывая его вслушаться, командир прощупывал сомнительный диапазон, проходясь по нему снизу доверху и раз, и другой, и третий. С каждой старательной пробой Лубок взлетал и падал, ожидая от Баранова то милости, то казни, то ненавидя его, то боготворя. Перед тем как дать полный газ, командир сделал паузу. Затем плавно, с усилием перевел мотор на максимальные обороты. Пустил его «на всю защелку». Исхудавшее лицо Веньки вытянулось. Штрафная эскадрилья куда-то отошла от него, отступила, исчезла, перестала его заботить и страшить. Тридцать, сорок секунд нарастающего до рези в ушах моторного рева звучали безжалостным и оглушительным, на весь мир, презрением к нему Баранова…
«Марало!» – врезал ему командир в наступившей тишине и тяжело сошел на землю.
Гуськом, погруженные в себя, направились невольные судьи в штаб: Баранов с непокрытой головой, прихрамывая, два летчика за ним, инженер… Бой над вокзалом, гибель товарища, спазм малодушия, каждым из них пересиленный, а старшину смявший, сближали горстку усталых, пестро одетых людей, сделавших для пехоты и города все, что могли.
Адъютант встретил их новостью: завтра Хрюкин будет вручать Баранову Золотую Звезду Героя.
– Велика честь, да радости мало, – приосанился старший лейтенант. – Насчет Лубка решение будет такое: я разберусь с ним своей властью.
* * *
– Война войной, а покушать надо!
Летчики, ходившие на Сталинград днем, и новички, только что прибывшие для пополнения, ужинали в затемненной брезентами столовой. Вчерашним курсантам был подан на аэродром грузовик – знак внимания, – они ехали в поселок степью, уже охваченной заревом горевшего города; орлы, встревоженные пожаром, сидели вдоль дороги с наветренной стороны, единообразно оборотив головы на Сталинград, не замечая вздымавшей пыль полуторки…
В столовой тесно: терпеливо ожидая, когда старожилы освободят места, новички и здесь чувствовали близость сражения. В свете коптилок, чадивших на дощатых столах, выступала худоба белолобых лиц, ранние морщины, которым так податлива молодая кожа, тугая на скулах, или, напротив, от усталости и скверного питания несколько дряблая ниже линии глаз; гимнастерки, ветшавшие без долгой замены, подштопанные в прелых местах мужской рукой; темнел на подоконнике баян, потерявший днем своего хозяина; чувствительны были и гробовые паузы. Тяжело воцаряясь над столами, они могли бы озадачить и летчиков, если бы сами летчики их замечали…
Полуторку, отвозившую новичков с аэродрома, Венька пропустил, побрел восвояси пешком, один… скверно было у него на душе. Посреди дороги он остановился… Светы в поселке нет. В столовой ждут его законные – после Заплавного – сто грамм, даже с добавкой, если потрясти адъютанта… Но там же и Баранов, и Пинавт. Он долго смотрел, как по горизонту то беспокойно разгораются, то спадают огни далекого Сталинграда. Грозные силы, вздувавшие этот горн, говорили о том, как слаб перед ними пилот-скороспелка, растерявший на быстром пути от сизых донецких копров до рыжего Заволжья весь авиационный джентльменский набор, некогда неотразимый. Единственный его доспех – трофейный парабеллум-девять, память Верхне-Бузиновки. Комдив Раздаев поглядывает на его трофей косо, – не то с осуждением, не то с завистью.
Достав беспощадный к сусликам «пугач», Лубок поискал глазами мишень, вскинул руку и, скособочившись, несколько раз бабахнул в воздух…
Столовая – из двух комнатушек. За ближним к входным дверям столом и возрастом и осанкой выделялся плечистый, наголо остриженный капитан. Рассеянно и молча управляясь с гуляшом, он изредка проводил пятерней ото лба к затылку, как делают люди, привыкшие носить мягкие, спадающие на лоб волосы.
– Кто сей колодник? – спросил Венька адъютанта.
– Артист, – шепнул адъютант.
– Трагик, – вглядывался Венька в капитана, в его снизу освещенные, сильно выступавшие надбровные дуги. – Исполнитель роли Отелло…
– Соло на баяне… Он днем в пустой столовой такой концерт исполнил… у поваров вся подлива сгорела… До того здорово, до того мощно… Я сам заслушался.
– Из ансамбля, что ли?
– Из штрафной эскадрильи… Капитан Авдыш…
Штрафная… То, чего Венька страшился и ждал, не признаваясь Свете…
– Струсил, – скорее назвал причину, чем задал вопрос истребитель-физиономист. «Сейчас меня потребует, – прислушивался он к голосу Баранова в соседней комнате. – И объявит. Прилюдно»… Вот что нестерпимее всего: штрафная эскадрилья – прилюдно.
– Был наказан на двадцать штрафных вылетов. Приказ комдива Раздаева. Меру определял он, Раздаев. Посылать на аэродромы, переправы, на фотографирование результатов.
– Короче, где кусается.
– Да. Задания выполнять, а вылеты в зачет не идут.
– Нагрешил капитан, за жизнь не отмоется, – сказал Лубок жестко, как бы ничего другого от Авдыша не ожидая, а сам, следя за речью Баранова, готовился к тому, что командир вот-вот его потребует.
– Мясцо парное! По случаю конференции? Чаще бы собирали конференции!
– Что за конференция? – спросил Лубок.
– Насчет прикрытия…
– Послать бы тех орателей на «Баррикады», чтобы зря не прели. Сколько фрицев, сколько наших – все наглядно, без Лиги Наций.
– При чем конференция? Генерал из Москвы дал духа.
БАО зашевелился, организовал в степи баранту…
Кто усердно подчищал тарелку и просил добавки, кто ковырял в еде вилкой.
– …врезал «шульц» по моему «харрикейну» – все! Раздаются прощальные слова с КП: «Молодец, Баландин, один сражался против всей Германии, награждаю тебя посмертно медалью „За боевые заслуги“…»
Вспыхнули и погасли улыбки, снова резкие тени выступили на изможденных лицах, еще заметней сухость глаз, раздражительность в адрес тех, кто не знал сегодня маеты боевого вылета.
– На задание лететь – старт пустой, по пятой норме жрать – полна коробочка, – брюзжит Венька. – Не пойму, откуда столько ртов набежало…
Капитан Авдыш на беглые застольные разговоры не отзывался – он никого здесь не знал и знать не хотел. Когда-то, за Доном, водил Авдыш Гранищева, учил уму-разуму, но сейчас – что может быть между ними общего, между капитаном-штрафником и лихим сержантом, крутящим, по дурости или от избытка сил, «бочки» на «ИЛе»? Авдыш сержанта, появившегося в поселке, не замечал. Беспокойно проходясь пятерней по мощному черепу, он прислушивался к голосам из смежной комнаты.
– «Горбатые» тоже не всегда отважно действуют, – говорил Баранов. – Другой раз клюнут по цели – и деру…
– Когда такое прикрытие! – возражали ему.
– При любых условиях – пехоте надо помогать. Победы в воздухе ничего не стоят, если их не закрепит пехота.
Слушал голос Баранова, свободный и легкий. Самый звук его был приятен капитану.
Среди летчиков, знавших себе цену и умевших при случае подать товар лицом, Авдыш на удивление не честолюбив. Это сквозит во всем, вплоть до бильярда: прилично владея кием, капитан, проигрывая, не только не огорчался, но бывал рад хорошо пущенному шару соперника. Бесконечные рассуждения о том, кто что увидел, откуда зашел и как ударил, не были ему интересны. Приподняв крупную голову, ни на кого не глядя, пропускал он мимо ушей отзывы о Баранове: «Воздушный снайпер», «Мастер выбрать момент…». Все это частности. В Баранове заключена загадка, колдовская и горькая для капитана. Если коротко – талант. Как живописец безошибочно ударяет по холсту, так он – по вражине. Талант, сберегаемый удачей. В Конной, пустив с тормозов свой ревущий, готовый подняться «ИЛ», оставив за спиной примерно треть разбега, Авдыш увидел впереди «дракона» – двуносое, шестизевое чудище привиделось летчику.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45