– Да. Спасибо за помощь.
– Кто у тебя там хозяин?
– Немец один.
– Ясно, что не турок. Человек-то приличный?
– Говорят, что да.
– «Говорят»!.. А сам ты какого мнения о нем?
Сейчас мне меньше всего хотелось говорить о Вольфе и его болтливой супруге. Но Карпов, видимо, нарочно уводил разговор от темы, которая меня волновала. Поэтому я решил ничего не рассказывать ему о Вольфе.
– Он меня мало интересует, – хмуро ответил я. – С немцами мы свои счеты покончили. Девятого мая. Сейчас для меня главное – Конференция.
– Конференция? – переспросил Карпов. – А она, значит, к немцам отношения не имеет?
О господи! Да понимаю я все это!
– Василий Степанович!.. – с невольным упреком начал я.
– Что «Василий Степанович»? – прервал меня Карпов с неожиданно злой усмешкой. – Это мне позволительно было бы так думать. Я солдат, строевой командир. Раз война кончена, значит, я свое дело сделал. Это очень легко так думать: гитлеровскую Германию наказали, за миллионы наших людей отомстили, а теперь хоть трава не расти! Нельзя так рассуждать, Михаил, нельзя! Как тебе может быть безразлично, что сейчас в душе у немцев происходит? Куда, в какую сторону они пойдут? Ведь нам и дальше рядом с ними жить придется!
Карпов говорил с несвойственной ему горячностью.
– Ну чего молчишь? – спросил он.
– Думаю.
– О чем?
– О том, что отходчив русский человек.
– Гитлеру все казалось просто, – пренебрегая моим замечанием, все так же горячо продолжал Карпов, – разгромить Россию, посадить в Кремле своего гауляйтера, надеть ярмо на наших людей, и все тут. Ну, мы ему дали ответ. А теперь другую войну ведем. За души немецкие. Кстати, ты сказал, что с кем-то из англичан сцепился. Из-за чего?
– Из-за того же самого. Почему их в Цецилиенхоф не пускают.
– Переживут, – усмехнулся Карпов и посмотрел на часы.
– Спасибо, Василий Степанович, – с тяжелым вздохом сказал я, вставая.
– Будь здоров. – Карпов протянул мне руку через стол.
В протокольной части советской делегации меня ждали два документа. Первым была телеграмма Лозовского.

КОРРЕСПОНДЕНТУ СОВИНФОРМБЮРО ВОРОНОВУ. В ПОСЛЕДНИЕ ДНИ В ЗАПАДНОЙ ПЕЧАТИ СВЯЗИ КОНФЕРЕНЦИЕЙ ПОЯВЛЯЕТСЯ МНОГО СТАТЕЙ АНТИСОВЕТСКОГО ХАРАКТЕРА. СОСРЕДОТОЧЬТЕ ВНИМАНИЕ НА РАЗОБЛАЧЕНИИ БУРЖУАЗНЫХ ВЫДУМОК, БУДТО МЫ СТРЕМИМСЯ ПОДЧИНИТЬ СЕБЕ ВОСТОЧНУЮ ЕВРОПУ. НАША ПОЗИЦИЯ: ДЕМОКРАТИЧЕСКАЯ ДЕМИЛИТАРИЗОВАННАЯ ГЕРМАНИЯ И СУВЕРЕННАЯ ПОЛЬША С РАСШИРЕНИЕМ ЕЕ ГРАНИЦ НА СЕВЕРЕ И ЗАПАДЕ, ПРЕДУСМОТРЕННЫМ В ЯЛТЕ. ДВЕ ВАШИ КОРРЕСПОНДЕНЦИИ ОДОБРЕНЫ И ПЕРЕДАНЫ ЗАПАДНЫМ ТЕЛЕАГЕНТСТВАМ. ЖЕЛАЕМ УСПЕХА. ЛОЗОВСКИЙ.

Вторым документом было письмо в длинном, узком белом конверте. Из него я узнал, что корреспондент Совинформбюро мистер Воронов в любое удобное для него время – с десяти утра до одиннадцати вечера – приглашается посетить пресс-центр союзников, расположенный в Целлендорфе-Вест.
Вчера, когда мы с Брайтом ехали в «Underground», то проезжали мимо здания, о котором Чарли сказал: «Это наш пресс-центр». О нем же упоминал Стюарт…
Сунув письмо в карман, я перечитал телеграмму Лозовского. Она звучала тревожно и вместе с тем жестко. «Много статей антисоветского характера»… С чего бы это?
Может быть, у западных журналистов есть такие сведения о Конференции, которыми не располагает даже Карпов?
Я давно не видел американских и английских газет.
Последний раз просматривал их, когда меня вызывали в Совинформбюро, задолго до окончания войны.
Вернувшись в Москву после Победы, я заходил на Леонтьевский уже, как говорится, проформы ради, зная, что со дня на день демобилизуюсь. Голова была полна планов на будущее, мыслей о Марии. Словом, мне было не до иностранных газет.
Впрочем, читая сообщения из-за рубежа, печатавшиеся в наших газетах, я, конечно, чувствовал, что западная пресса стала писать о Советском Союзе несколько иначе, чем в дни войны. «Правда», например, ссылалась на выступление турецкого журналиста Ялчина, раздувавшего наши разногласия с Англией на конференции в Сан-Франциско. Упоминался американский военный журнал, пытавшийся запугать своих читателей советской «военной угрозой» – растущей мощью Красной Армии.
Видимо, это было исторически неизбежно, думал я: всякий раз, когда смолкал звон мечей или переставали рваться снаряды, начинался новый спор, уже не на полях сражений. Побежденные старались выторговать уступки у победителей, да и среди победителей нередко возникали конфликты. Так повелось издревле.
В недавней войне против общего врага объединились страны, столь различные по своему социальному укладу, как Советский Союз, Англия и Соединенные Штаты. Не было ничего удивительного, что после Победы между ними возникали противоречия и споры.
Но все же опыт Тегерана и Ялты убеждал в том, что человеческий разум прогрессирует. Когда смерть становится единственной альтернативой жизни, различие в социальных системах не может быть непреодолимым препятствием для объединения усилий в борьбе за жизнь.
Однако теперь, когда война кончилась…
Нет, все-таки прав был великий Сервантес: никто и ничто не в силах остановить время или заставить его пройти бесследно. Слишком страшна была недавно отгремевшая война, чтобы не извлечь из нее уроков.
В то же время, если судить по телеграмме Лозовского, речь теперь шла уже не об отдельных выступлениях буржуазной прессы, вроде статьи Ялчина, а о целой кампании против Советского Союза, связанной с Конференцией в Потсдаме.
Но разве Конференция созвана против воли Соединенных Штатов и Англии? Какие же аргументы содержатся в этих самых «статьях антисоветского характера»?..
Ведь еще месяц назад во всех советских газетах было опубликовано заявление Трумэна на пресс-конференции в Вашингтоне. Президент утверждал, что единство и взаимное доверие, существовавшие между союзниками во время войны, должны укрепляться во имя прочного мира. В этой связи он, Трумэн, выражал свое удовлетворение миссиями Дэвиса в Лондон и Гопкинса в Москву.
Польша?.. Но в том же заявлении Трумэн сказал, что поездка Гопкинса была удачной и с этой точки зрения.
Вообще, судя по нашей печати, еще совсем недавно отношения между союзниками складывались весьма благоприятно.
Я почувствовал старое озлобление – то самое, которое в тяжелые первые годы войны испытывали мы, фронтовики, при мысли о том, что союзники не выполняют свое обещание и всячески оттягивают открытие второго фронта в Европе. Но, с другой стороны, все это было уже давно позади. Ведь в конце концов мы же все-таки добились единства! Разве советские газеты не писали о доблести союзных войск после высадки в Нормандии? Разве не стала праздником боевой дружбы союзников встреча в Торгау? Разве тот же Лозовский не слал мне тогда телеграммы, в которых требовал как можно больше материалов об этой боевой дружбе?..
– Больше для вас ничего нет! – услышал я женский голос у себя за спиной. Торопливо поблагодарив, я вышел из дома, где размещалась протокольная часть.

…Теперь, по прошествии более трех десятилетий, уже находясь в Хельсинки накануне крупнейшего события современности, правильно ли я воспроизвожу мысли, владевшие мною тогда? Я был молодым человеком, в чьих ушах еще не смолкло эхо четырехлетней войны. Волей случая я оказался вблизи политического вулкана, в кратер которого мне не дано было заглянуть.
Действительно ли миллионы людей, подобно мне, двадцатисемилетнему журналисту, вчерашнему фронтовику, жили тогда в состоянии эйфории, вызванной нашей великой Победой? Действительно ли они были уверены, что весь мир понимает, кому он обязан своим спасением?..
Сейчас я, уже пожилой человек, прошедший сквозь годы «холодной войны», видевший, как застывали се ледяные глыбы и какие огромные усилия потребовались для того, чтобы они начали таять, со снисходительной печалью и с тоской по дням, которым уже нет возврата, подобно гегелевской сове, смотрю на молодого человека, стоящего на залитой солнцем улице Бабельсберга. Этот молодой человек с недоумением размышляет о тех явлениях, которые кажутся ему столь дикими в атмосфере обретенного человечеством счастья мирной жизни.
Продолжая думать об еще неизвестных мне «статьях антисоветского характера», которые упоминал в своей телеграмме Лозовский, я пришел к выводу, что должен прочитать их сам. Может быть, таким образом я проникну в тайну Конференции? Ведь редакции западных газет получают информацию не только от своих корреспондентов, но и непосредственно из правительственных кругов Вашингтона и Лондона.
Тут-то меня и осенило: пресс-центр! Там наверняка есть свежие газеты – и американские и английские.
Я вынул узкий белый конверт: «С десяти утра до одиннадцати вечера…»
Было двадцать минут десятого. Машину я вызвал к девяти. Очевидно, старшина уже пригнал ее. До Целлендорфа менее получаса езды. Но где находится этот пресс-центр? Никакого адреса в письме не было. Только район:
Целлендорф-Вест. Впрочем, и улицы и номера дома в нынешнем Берлине были понятием условным, – вероятно, поэтому их и не считали нужным указать.
Но я не сомневался, что, оказавшись в Целлендорфе, найду улицу, по которой вез меня вчера Брайт.
…Мою «эмку» я увидел еще издали. Старшина-водитель был человеком не только бывалым – если судить по тому, как ловко и незаметно он выследил Вольфа, – но и точным.
Предупредив его, что едем в Берлин, я поднялся на второй этаж, чтобы узнать, нет ли у Герасимова каких-либо новостей. Сергей Аполлинариевич сказал, что протокольных съемок сегодня не предвидится.
В половине десятого я выехал из Бабельсберга в Берлин.
– Куда следуем, товарищ майор? – спросил водитель, когда мы уже подъезжали к Берлину.
– Целлендорф знаешь?
– Бывал. Только редко. Американская зона.
– Ее-то мне и нужно.
– А место какое?
– Сам точно не знаю. Вчера мельком видел этот дом, но улицу не запомнил. Покрутимся по Целлендорфу, может быть, вспомню.
Мой ответ, видимо, не смутил водителя. Он молча кивнул головой.
Мы въехали в Целлендорф. Это была юго-западная часть Берлина. Она резко отличалась от других районов города богатством зелени. Однако следы войны виднелись и на деревьях. Верхушки их были иссечены, листья покрыты белым налетом известки или каменной пыли, многие стволы надломлены.
– Раньше тут богачи жили, – неожиданно разговорился мой молчаливый старшина. – Нам лекцию читали, где что было. На экскурсию водили… в зоопарк. Страшное дело, товарищ майор! Все звери перебиты. Только один слон жив остался. А слониха лежит убитая. Он стоит над ней и плачет. Ну, может, и не плачет, слез-то не видно, а тоскует. Хоботом по ней елозит и головой качает…
Я слушал его, как говорится, вполуха и все время глядел по сторонам. Брайт показал мне пресс-центр незадолго до того, как поставил свой «виллис» в тупичке, из которого мы направились в подвал. Кажется, возле того дома была вогнута, словно с большой силой вдавлена, металлическая ограда.
Мы уже колесили по Целлендорфу минут тридцать.
Около одного из особняков – над входом в него развевался небольшой звездно-полосатый флаг – я увидел машину американской военной полиции.
– Поставь свою карету за той машиной, – сказал я старшине.
– Да это же полиция, товарищ майор! – с неприязнью отозвался водитель.
– Знаю. Останови.
В «виллисе», к которому я подошел, сидел, точнее, полулежал, задрав ноги на спинку соседнего сиденья, белобрысый парень-шофер в форме американского не то солдата, не то сержанта. Его пилотка была продета под погончик на плече, кремовая военная рубашка расстегнута почти до пояса.
– Простите, сержант, – сказал я по-английски, – не знаете ли вы, где здесь находится пресс-центр?
– Sure Конечно (англ.)

, – не меняя позы, ответил американец. Поняв, что имеет дело с иностранцем, он все-таки спустил ноги и, сощурившись, спросил: – Ты кто, парень?
Этого нахала хорошо было бы поставить по стоике «смирно»!
– Советский журналист, – миролюбиво ответил я. – Показать документы?
– Пока ты не напился и не затеял скандала, мне твои документы не нужны, – с добродушной усмешкой ответил сержант. Оглядев меня с явным любопытством, он спросил: – А ты и в самом деле русский?
– Никогда не видел русского?
– Почему? – обиделся сержант. – И солдат знаю, и офицеров. Две маленькие звездочки – лейтенант. Одна побольше – майор. Верно?
Он посмотрел на меня с гордостью.
– Верно, – подтвердил я. – Где же пресс-центр?
Сержант сунул руку под сиденье, вытащил сложенную вчетверо карту Берлина и расстелил ее на коленях:
– Мы сейчас здесь. Соображаешь?
– Соображаю.
– Твои писаки собираются здесь. – Ногтем с грязным ободком он провел по карте черточку. – Понял?
– Понял. Спасибо.
Пресс-центр оказался совсем близко – надо было свернуть в первый переулок и немного проехать прямо.
– О’кэй! – небрежно сказал сержант и снова развалился на сиденье.
…Как я мог не заметить этот дом? Ведь мы только что здесь побывали. Дом без всяких следов разрушений. Только узорчатая металлическая ограда, некогда отделявшая его от тротуара, частью разбита, а частью вдавлена внутрь, словно танк ударил ее и прошелся по ней своими гусеницами. Возле дома, сгрудившись у бровки тротуара, стояли «мерседесы», «бандереры», «виллисы»…
Полутемный холл, в который я вошел, показался мне пустым. Но откуда-тс со стороны тотчас раздался голос:
– Your card, sir? Вашу карточку, сэр? (англ.)


За столиком у двери сидел пожилой американец в военной форме.
– Я – советский журналист. Корреспондент Совинформбюро.
– Your card, please! – настойчиво повторил американец, добавив, однако, слово «пожалуйста».
– Советский журналист. Из Москвы. – Я протянул американцу полученное утром письмо.
– Пройдите к шефу, – сказал американец, заглянув в письмо. – Второй этаж, вторая дверь налево.
Когда я, входя в этот особняк, пытался представить себе, как должен выглядеть пресс-центр, в моем воображении возникало нечто вроде тех западных клубов, о которых я читал у Голсуорси или у Моэма: глубокие кожаные кресла, столы полированного красного или черного дерева, груды журналов и газет. Сидя в креслах, джентльмены – леди сюда не допускаются – потягивают виски или херес, покуривают сигары или трубки и в полной тишине просматривают газеты или журналы…
Вряд ли нечто похожее могло существовать в сегодняшнем Берлине. Тем не менее стереотип, некогда отпечатавшийся в моем сознании, давал себя знать.
Но, поднявшись на второй этаж, я увидел длинный коридор, тянувшийся направо и налево. Ко второй двери налево была прикреплена картонка, на которой значилось: «ШЕФ ПРЕСС-ЦЕНТРА».
За небольшим столиком спиной к окну сидел офицер.
Держа в одной руке блюдце, а в другой чашечку, он прихлебывал не то чай, не то кофе. Из-под стола выглядывали его длинные ноги в брюках кремового цвета. Я растерянно подумал, что не знаю, в какой, армии носят такую форму.
– Доброе утро, сэр, – сказал я на всякий случай по-английски. – Я – советский журналист Воронов. Получил ваше письмо.
Увидев у меня в руках узкий белый конверт, шеф – видимо, это был он – встал и приветливо сказал:
– Добро пожаловать, мистер Воронов!
Он заговорил так быстро, что я с трудом сто понимал.
Несомненно, английский был родным языком этого человека, но его произношение неуловимо отличалось и от английского и от американского.
Из его довольно длинной речи я все-таки понял главное. Шеф пресс-центра, полковник канадской армии, – фамилию я не разобрал, – приветствовал первого советского журналиста, откликнувшегося на приглашения, которые он разослал. Пресс-центр объединяет, однако, западных журналистов. Если мистер Воронов хочет при нем аккредитоваться, об этом должно ходатайствовать высшее советское командование, чуть ли не сам маршал Жуков…
Полковник любезно спросил, не хочу ли я кофе и нет ли у меня желания зайти с ним в бар. Я понятия не имел, надо ли там платить, и если надо, то какими деньгами. Вежливо поблагодарив полковника, я сказал, что хочу лишь посмотреть свежие газеты, если пресс-центр их получает. Полковник повел меня в конец коридора и распахнул одну из дверей.
Стоявшие в комнате длинные столы были сплошь завалены газетами.
– Сейчас здесь никого нет, – пояснил полковник. – Ребята на брифинге. К сожалению, не могу пригласить вас туда, пока вы не аккредитованы.
На англо-американском Западе брифингом называлось инструктивное или информационное совещание, на котором присутствующим сообщались важные для них новости.
– Спасибо, полковник, – сказал я, – с вашего разрешения теперь посмотрю газеты.
– Не буду вам мешать, – ответил канадец. – Учтите, бар находится в противоположном конце коридора, – галантно добавил он.
– При нем тоже надо аккредитоваться?
– О нет! Просто надо платить деньги. Принимается любая валюта.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40