И я преклоняю пред ними голову, не смотря на то, что вчера еще они были моими врагами. Может, мне стоит вспомнить о дорогах, на которых мы часто встречали карантинные отряды, что уничтожали своих вчерашних сослуживцев – людей, которые успели только обучиться науке убивать. А может, мне рассказать про нищих калек, что просили на площадях подаяние. Про людей, что проходили мимо них, потупив глаза, потому что сами были нищими. Я помню дорогу, помню, как вокруг бесновалась осень. Как золотом горели леса, и павший лист устилал нашу дорогу. Странно, но я почти не помню своих конвоиров. Я провел с ними почти два дня, но теперь вряд ли смогу узнать. Их мало трогало то, что творилось вокруг. Они почти все время молчали, обмениваясь лишь самыми необходимыми фразами. Я даже не понял: может они, так ненавидели друг друга, что даже брезговали разговаривать, или напротив – будучи лучшими друзьями, понимали друг друга с полуслова. Со мной они не разговаривали вообще. Они не развязывали мне рук, кормили с ложки, на все мои вопросы отвечая молчанием. В крепости Бар мы расстались без слов. Они остались в кордегардии, меня же отвели в казематы, закрыв в одиночке. Холодные каменные стены, немного сена на полу и лежак, сколоченный из досок. Да окно под потолком забранное решеткой. Если бы у меня не были спеленаты руки, я бы, наверное, смог бы допрыгнуть и подтянуться на прутьях, но так я мог только слушать, что твориться на улице. Я опустился на лежак – проведя в седле два дня, я хотел только хоть немного поспать. Но в холоде, со связанными за спиной руками на голых досках сон не шел. Я то проваливался в забытье, то просыпался, пытаясь поудобнее улечься. Когда через окошко начал пробиваться еще робкий утренний свет, я решил, что так дальше продолжаться не может. И я поднялся, измотанный долгой дорогой, тяжелой ночью и неопределенностью. Чтобы немного согреться я начал ходить по камере – пять шагов, поворот, пять шагов опять поворот. За окном, что, наверное, было на уровне земли, просыпалась крепость: скрипели колеса, раздавалось ржание и голоса. Просыпалась и тюрьма: где-то за плитой скребла мышка, а по коридору разносился перестук – очевидно я был не единственным узником этого замка. К своему сожалению я не знал тюремной азбуки и некоторое время я просто слушал. Потом подошел и три раза стукнул по двери, просто чтобы оповестить остальных о своем существовании. Перестук мгновенно прекратился, а потом продолжился с новой силой. Но я ничего так и не понял. Я опять прилег. Теплело даже в тюрьме и я опять заснул. Меня разбудили ближе к полудню. Кроме меня в камере было двое: солдат с миской в руке тряс меня за плечо, а у двери стоял штатский. Он стоял скрестив руки за спиной и я только мог догадываться что он держит, хотя думаю, что там ничего не было – он просто пришел на меня посмотреть…
– Эй, – спросил солдат: Ты есть будешь? Я кивнул и поднялся. Он принялся меня кормить. Когда он закончил, я спросил:
– И долго это будет продолжаться? – имея ввиду свои руки. Солдат не ответил, но заговорил штатский:
– Не переживай, уже скоро… Они ушли, так и не объяснив, что значит это «скоро». Скоро развяжут? Скоро перестанут кормить? Скоро сделают так, что я просто забуду, про руки? Или скоро что-то успокоит меня навсегда?
К тому времени я почти не думал, что у меня есть руки. Может ли слепец забыть, что у него нет глаз? Может ли калека не вспоминать, что он искалечен? Мастер мечей Южного форта был слепым с рождения, и стало быть не знал, что такое свет и краски. У него было свое представление о движении, об уродстве, о жизни наконец. Он бы не смог его нам объяснить этого – для того, чтобы понять суждение слепого, нужно быть слепцом самому. Коменданту Тебро отсекли в бою руку, но оставили другую. Это был его последний бой – стало быть тогда в нем погиб фехтовальщик. Была отсечена часть тела и часть души. Он смог жить дальше, но смог ли он остаться прежним? Это вряд ли. Тот, кому я отрубил запястье в селе с забытым названием, напротив радовался, что отделался только запястьем. Конечно он лгал – без ладони жить трудно, но можно. Но он убеждал себя, и похоже поверил в это. Не самая плохая позиция, я думаю… Не много ли калек для такого краткого отрезка жизни? А что поделать – война… А что поделать – жизнь… Но разве, человек, у которого на месте руки, ноги и все остальное, не может быть калекой? Калекой внутри, конченым человеком, что несет свое проклятие в самом себе? Я долгое время видел только таких калек, и кажется, стал таким же. Может лучше быть уродливым внешне, нежели жить с покореженной душой? Я бы хотел, чтобы у меня был выбор, но его нет и не будет…
«Скоро» случилось через два дня. За это время мое положение не изменилось: два раза в день меня кормили. Штатского я не видел, и теперь меня кормили два солдата, каждый день обыскивая меня и проверяя путы. Мне дали два войлочных одеяла и подушку, и теперь ночи стали почти сносными. Меня ни разу не выводили из камеры, но я слышал, как тюрьма продолжает жить своей жизнью: гремели ключами стражники, скрипели двери камер, раздавались шаги – кого-то вели в камеру, кого-то, может быть, отпускали на волю, наверное, были и те, кого вели на эшафот. С утра до вечера был слышен перестук, но я больше не вмешивался. Но перемены назревали. Сперва я услышал, как гремела цепь, опуская мост, как по плитам замка грохочет кавалерия. Внимания я тогда не обратил – в крепости то и дело менялись части. Я слышал, как зашумела кузница, загудел горн, загремели молоты. А когда по лестнице застучали кованные сапоги я знал – это за мной. Я поднялся и сел на лежак. Сначала заскрипела дверь дальше по коридору, и когда дело дошло до меня, у стены уже стоял другой пленник. Кроме нас в подвале было пять солдат и все тот же штатский – и я уже не сомневался – магик. Я думал, что к нам присоединят других узников, но больше никого не было. Когда нас вели по лестнице, пленный спросил:
– Это ты тогда стучал? Я кивнул.
– Так я и думал… – ответил он. Нас отвели на кузницу, где в первый раз за пять дней развязали руки. разумеется под присмотром магика и солдат. Но это было лишним: руки, отвыкшие от движений висели плетями и я не смог бы сотворить даже простейшее заклинание. Но и эта свобода длилась недолго – нас тут же заковали в кандалы, отлитые, наверное, под заказ. Это были стальные перчатки, что состояли из двух полуматриц, меж которых помещалась растопыренная пятерня, так что свободными оставались только первые фаланги пальцев. Перчатки соединялись цепью и закрывались на замок. Весило все это никак не меньше шести фунтов. Потом нас накормили – верней впервые за все пребывание в плену мы ели сами. Нам дали ложки, но держать мы их не могли, а, посему, хлебали похлебку как кисель. За едой нам удалось немного поговорить.
– Давно здесь? – спросил я.
– Четыре дня… Откуда ты?
– Из котла под Сиенной… Вторая регийская хоругвь.
– А я из-под Вольно. Я что-то слышал об этом бое и спросил:
– Говорят, драка была еще та?…
– Не знаю, я ее пропустил… Как оказалось, за день до боя кадет вернулся из самоволки пьяный врызг. Поскольку о грядущей битве еще никто не знал, его заперли на гауптвахте, а когда началась свалка о нем просто забыли. Тюрьма несколько раз переходила из рук в руки, но о кадете вспомнили тогда, когда победителям понадобилось место для своих провинившихся. И из карцера он попал прямо в плен. От общей массы пленных его отделили, когда он заточенной о булыжник монетой, перерезал горло одному конвоиру и едва не убил второго.
– И вот что странно: когда меня вели на этап, я слышал, что остальным сообщили, будто меня повесили. Не к добру это, не к добру… Я рассказал кадету про свое пленение и про допрос. Он ел быстрей меня, и к тому времени как я съел половину миски, он съел все и теперь разломав хлеб, насухо вытирал миску насухо.
– Ну что ж, – сказал он: Мы преломили хлеб. Стало быть повод для знакомства есть…Таден Хайдер, кадет.
– Дже Кано, лейтенант. Я подал ему руку как для рукопожатия и он стукнул мне по перчатке своей закованной пятерней.
– Простите господин лейтенант, но честь отдавать я вам не буду. Наш обед был прерван – конвоиры закончили трапезу и были готовы продолжать путь. Нас посадили на лошадей, конвоиры – егеря тоже были в седлах, но мы не трогались – ждали кого-то. Я думал, что с нами поедет магик, что навещал меня в каземате, но через некоторое время он спустился во двор с другим штатским. И если с солдатами магик вел себя высокомерно, то перед штатским явно пресмыкался…
– Контрразведка, – бросил мне кадет, – уж верь мне. Я этих сволочей за милю чувствую… Пока шпион садился в седло, магик придерживал коня. Натягивая перчатки, разведчик посмотрел на нас.
– Двое, – сказал он, – вчера ты говорил о троих. Наш магик ссутулился будто в ожидании удара:
– Третий умер сегодня ночью… Шпион кивнул:
– Проследи, чтобы личные вещи и тело было уничтожено. Он ударил коня и конвой тронулся.
С каждым днем нас уводили все дальше в тыл, вглубь страны. Нас передали в другое управление – я сужу об этом по изменившемуся отношению к нам. Теперь нас неплохо кормили, верней кормили нас полным дерьмом, но дерьма этого было достаточно. Иногда нам доставалось вино, поганое, выгнанное из ягод, но после долгого воздержания оно казалось нам райским напитком. и мы понимали – кое-где жизнь все еще хороша, а местами еще лучше. Я говорю «нас», потому что за это время к нам присоединилось еще человек семьдесят. Мы забирали их в замках или фортах и даже на безымянных перекрестках встречались патрули с пленными. Все пленные были молоды, попадались ребята лет пятнадцати, но не было никого старше двадцати. Офицеров было немного, но рядовых не было вовсе – все больше унтер-офицеры. Я раньше и не предполагал, что можно в шестнадцать лет быть ветераном, носить нашивки за добрый десяток кампаний. Были даже полковые магики, которые обещали стереть в пыль всю эту богадельню, как только им развяжут руки. Магиков было человек двадцать, но ввиду малочисленности магического цеха они знали друг друга и держались обособленно. Некоторые были мне знакомы, но присоединятся я к ним не торопился. Во-первых магиком я был посредственным, почти самоучкой – мое обучение сводилось к краткому пребыванию в Корпусе Оборотней. А во-вторых я был все же солдатом – стало быть мое место было среди подобных. И как оказалось – это было к лучшему: в один из дней мы потеряли всех магиков. Хотя недавно мы принадлежали к одной армии, единства среди солдат не было. Пленные объединялись в маленькие группы по землячествам, по месту пленения. Никто в друзья не набивался, все были подавленные и настороженные. Никто не хотел рассказывать про свои ошибки. Может, многие опасались, что среди нас были подсадные, но сейчас я почти уверен, что на такое федераты не шли – они предпочитали варить нас в собственном соку. Утром пятого дня били кадета. Ночью ему удалось щепкой в зубах открыть себе кандалы. Он не учел одного – в замке был вделан магический аларм, что разбудил стражу еще до того, как он успел снять вторую перчатку. Его скрутили и бросили до утра, а на восходе устроили экзекуцию. Били его жестоко, ногами. Сперва он сжимал челюсти, чтобы не раскричаться, потом, когда из него выбили крик, орал, что передушит всех, кто его бьет, а под конец – просто выл в такт ударам. Потом его заковали в кандалы и вернули нам. Кадетом занялся я: кроме ссадин у него было сломано два ребра и я стянул их бинтами, вырезанными из полы шинели. Остальные пленные ухитрились собрать какие-то листья и корни. Некоторыми я умел пользоваться сам, предназначение остальных мне объяснили. Надо было что-то говорить, и я не нашел ничего умнее, чем сказал:
– Здорово они тебя отделали…
– Ну ничего, я им задам. Теперь они от меня так просто не отделаются. Он хрипло засмеялся:
– Пока они меня били, я плюнул одному на галифе. Пусть теперь кровь отстирает…
– Дурак, – подытожил я.
– Да нет, это пустяк. Я их действительно всех убью. Пусть потом не говорят, то Таден Хайдер не держит слова…
– Как ты их убьешь?..
– Ноготь себе отращу… Как ни странно, говорил он уверенно и совершенно откровенно. Он верил в свои силы, а я почему-то верил ему.
– Где ты научился открывать замки? – спросил я.
– Нигде.
– А как ты его открыл?
– Закрыл глаза и попытался почувствовать, что там у него внутри… Я едва успел его перевязать, как нас опять подняли на этап.
Пленных становилось все больше, многие прибывали из мест, с неизвестными ранее мне названиями – география нашего разгрома ширилась. Больше и становилась охраны – по сути нас охраняла целый полк, со своим командование, разбиением на батальоны. Возможно, охранение было даже избыточным – они смогли бы нас конвоировать с силами меньшими на две трети. Попыток к бегству не было – всякий побег был обречен. Мы оставались со скованными руками, в пути ногу пристегивали к стремени, а правые стремена в колонне были стянуты цепью. Нас могли бы вести и пешим строем, но кто-то у них явно торопился, очевидно пологая, что чем быстрее это пройдет, тем меньше людей об этом будут знать Никто не знал, куда нас ведут – многие сходились на том, что нас ждет какой-то лагерь. Наконец в движении нашего конвоя появились изменения. Без видимых причин мы то ускорялись, то вовсе останавливались. Кто-то решил, что мы уже недалеко от конечной точки и теперь пытаемся подстроиться под общий график, пропуская такие же конвои. И действительно – скоро мы вошли в город. Раньше мы обходили места, где жили люди, ночевали в чистом поле. Но большак оброс домами и превратился в широкую улицу. По обочинам стояло оцепление – арбалетчик, меченосец, опять арбалетчик и снова меченосец. И так до бесконечности. Иногда за их спинами стоял офицер, в тени деревьев отдыхала смена или резерв. Но зевак на улице не было – ни единого человека. Улицы была пусты. Сначала я подумал, что город брошен, но потом я услышал, как во дворах лает собака, увидел куклу, оставленную у колодца… Люди были где-то рядом – но им приказали спрятаться.
– А вместо окон – зеркала… – что-то процитировал кадет. Но зеркал не было – все окна были забраны ставнями. Я смотрел вверх, уверенный в том, что через щели за нами следят глаза – испуганные, удивленные. Но никого не увидел. Улица привела нас к стадиону. Нас остановили и спешили, потом по одному стали выдергивать со строя и снимать наручники. По узкому коридору мы шли на арену.
– Что это значит? – Спросил кадет, растирая запястья… Я посмотрел на громадину стадиона.
– Если б я знал… Может, нас заставят драться на арене…
– Да нет, на бойне совсем другой запах… Восхитительный запах свежего мяса. Если бойня человеческая – запах чуть приторней, чуть слаще… От его слов я вздрогнул. Но мне вдруг захотелось сырого мяса – кажется, во мне заворочался зверь. Мы вышли на арену. Там размещался концентрационный лагерь – разделенные оцеплением на арене находились пленные. Зрителей не было – но первые ряды занимали охраны. Меня и кадета разделили. Он попал к унтерам, меня же отправили в офицерский сектор. Знакомых там не было – некоторые лица были знакомы по этапу, но имен я не знал. Исключение составляли магики – все они были офицерами и попали к нам, но я все равно держался в стороне от них. Я вообще держался сам по себе. В углу я присмотрел себе место, и присел, опершись спиной на ограждение. Только опустившись на землю, я понял, как устал. Я осмотрелся по сторонам – в ближайшее время ничего не предвиделось. С чистой совестью я задремал. Проснулся я то ли от солнца, то ли от шума. Рядом со мной кто-то шептался
– шум был несильным, скажем, охрана у входа кричала громче, но перешептывание не вписывалось в общую картину. Не открывая глаза, я прислушался к разговору. Говорили двое, они обсуждали возможный мятеж. Я услышал как один сказал:
– Их раз в пять больше чем нас всех…
– Всего-то? Но нам не до широких жестов, – ответил второй… Я лениво открыл глаза и поднялся на ноги. Разговаривал гауптман, одетый в егерскую форму и магик. Увидев, что я проснулся, они пошли прочь. Останавливать я их не стал. Я видел как они подошли и долго разговаривали с каким-то гауптманом. Тот сидел на земле и когда к нему подошли, вставать не стал, и посетителям пришлось присесть на корточки. Я догадывался о чем ему говорили те двое и мог понять, что он им отвечает – раз за разом он отрицательно качал головой. Гауптман на некоторое время поднял голову и я смог его лучше рассмотреть – его профиль напоминал то ли орла то ли стервятника. Разговор не склеился. Двое ушли, бросив напоследок пару резких фраз. Их собеседник ответил фразой короткой, но, кажется, не менее резкой…
Арена жила своей жизнью. Наш этап не был последним, но было видно, что большая часть пленных уже прибыла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23
– Эй, – спросил солдат: Ты есть будешь? Я кивнул и поднялся. Он принялся меня кормить. Когда он закончил, я спросил:
– И долго это будет продолжаться? – имея ввиду свои руки. Солдат не ответил, но заговорил штатский:
– Не переживай, уже скоро… Они ушли, так и не объяснив, что значит это «скоро». Скоро развяжут? Скоро перестанут кормить? Скоро сделают так, что я просто забуду, про руки? Или скоро что-то успокоит меня навсегда?
К тому времени я почти не думал, что у меня есть руки. Может ли слепец забыть, что у него нет глаз? Может ли калека не вспоминать, что он искалечен? Мастер мечей Южного форта был слепым с рождения, и стало быть не знал, что такое свет и краски. У него было свое представление о движении, об уродстве, о жизни наконец. Он бы не смог его нам объяснить этого – для того, чтобы понять суждение слепого, нужно быть слепцом самому. Коменданту Тебро отсекли в бою руку, но оставили другую. Это был его последний бой – стало быть тогда в нем погиб фехтовальщик. Была отсечена часть тела и часть души. Он смог жить дальше, но смог ли он остаться прежним? Это вряд ли. Тот, кому я отрубил запястье в селе с забытым названием, напротив радовался, что отделался только запястьем. Конечно он лгал – без ладони жить трудно, но можно. Но он убеждал себя, и похоже поверил в это. Не самая плохая позиция, я думаю… Не много ли калек для такого краткого отрезка жизни? А что поделать – война… А что поделать – жизнь… Но разве, человек, у которого на месте руки, ноги и все остальное, не может быть калекой? Калекой внутри, конченым человеком, что несет свое проклятие в самом себе? Я долгое время видел только таких калек, и кажется, стал таким же. Может лучше быть уродливым внешне, нежели жить с покореженной душой? Я бы хотел, чтобы у меня был выбор, но его нет и не будет…
«Скоро» случилось через два дня. За это время мое положение не изменилось: два раза в день меня кормили. Штатского я не видел, и теперь меня кормили два солдата, каждый день обыскивая меня и проверяя путы. Мне дали два войлочных одеяла и подушку, и теперь ночи стали почти сносными. Меня ни разу не выводили из камеры, но я слышал, как тюрьма продолжает жить своей жизнью: гремели ключами стражники, скрипели двери камер, раздавались шаги – кого-то вели в камеру, кого-то, может быть, отпускали на волю, наверное, были и те, кого вели на эшафот. С утра до вечера был слышен перестук, но я больше не вмешивался. Но перемены назревали. Сперва я услышал, как гремела цепь, опуская мост, как по плитам замка грохочет кавалерия. Внимания я тогда не обратил – в крепости то и дело менялись части. Я слышал, как зашумела кузница, загудел горн, загремели молоты. А когда по лестнице застучали кованные сапоги я знал – это за мной. Я поднялся и сел на лежак. Сначала заскрипела дверь дальше по коридору, и когда дело дошло до меня, у стены уже стоял другой пленник. Кроме нас в подвале было пять солдат и все тот же штатский – и я уже не сомневался – магик. Я думал, что к нам присоединят других узников, но больше никого не было. Когда нас вели по лестнице, пленный спросил:
– Это ты тогда стучал? Я кивнул.
– Так я и думал… – ответил он. Нас отвели на кузницу, где в первый раз за пять дней развязали руки. разумеется под присмотром магика и солдат. Но это было лишним: руки, отвыкшие от движений висели плетями и я не смог бы сотворить даже простейшее заклинание. Но и эта свобода длилась недолго – нас тут же заковали в кандалы, отлитые, наверное, под заказ. Это были стальные перчатки, что состояли из двух полуматриц, меж которых помещалась растопыренная пятерня, так что свободными оставались только первые фаланги пальцев. Перчатки соединялись цепью и закрывались на замок. Весило все это никак не меньше шести фунтов. Потом нас накормили – верней впервые за все пребывание в плену мы ели сами. Нам дали ложки, но держать мы их не могли, а, посему, хлебали похлебку как кисель. За едой нам удалось немного поговорить.
– Давно здесь? – спросил я.
– Четыре дня… Откуда ты?
– Из котла под Сиенной… Вторая регийская хоругвь.
– А я из-под Вольно. Я что-то слышал об этом бое и спросил:
– Говорят, драка была еще та?…
– Не знаю, я ее пропустил… Как оказалось, за день до боя кадет вернулся из самоволки пьяный врызг. Поскольку о грядущей битве еще никто не знал, его заперли на гауптвахте, а когда началась свалка о нем просто забыли. Тюрьма несколько раз переходила из рук в руки, но о кадете вспомнили тогда, когда победителям понадобилось место для своих провинившихся. И из карцера он попал прямо в плен. От общей массы пленных его отделили, когда он заточенной о булыжник монетой, перерезал горло одному конвоиру и едва не убил второго.
– И вот что странно: когда меня вели на этап, я слышал, что остальным сообщили, будто меня повесили. Не к добру это, не к добру… Я рассказал кадету про свое пленение и про допрос. Он ел быстрей меня, и к тому времени как я съел половину миски, он съел все и теперь разломав хлеб, насухо вытирал миску насухо.
– Ну что ж, – сказал он: Мы преломили хлеб. Стало быть повод для знакомства есть…Таден Хайдер, кадет.
– Дже Кано, лейтенант. Я подал ему руку как для рукопожатия и он стукнул мне по перчатке своей закованной пятерней.
– Простите господин лейтенант, но честь отдавать я вам не буду. Наш обед был прерван – конвоиры закончили трапезу и были готовы продолжать путь. Нас посадили на лошадей, конвоиры – егеря тоже были в седлах, но мы не трогались – ждали кого-то. Я думал, что с нами поедет магик, что навещал меня в каземате, но через некоторое время он спустился во двор с другим штатским. И если с солдатами магик вел себя высокомерно, то перед штатским явно пресмыкался…
– Контрразведка, – бросил мне кадет, – уж верь мне. Я этих сволочей за милю чувствую… Пока шпион садился в седло, магик придерживал коня. Натягивая перчатки, разведчик посмотрел на нас.
– Двое, – сказал он, – вчера ты говорил о троих. Наш магик ссутулился будто в ожидании удара:
– Третий умер сегодня ночью… Шпион кивнул:
– Проследи, чтобы личные вещи и тело было уничтожено. Он ударил коня и конвой тронулся.
С каждым днем нас уводили все дальше в тыл, вглубь страны. Нас передали в другое управление – я сужу об этом по изменившемуся отношению к нам. Теперь нас неплохо кормили, верней кормили нас полным дерьмом, но дерьма этого было достаточно. Иногда нам доставалось вино, поганое, выгнанное из ягод, но после долгого воздержания оно казалось нам райским напитком. и мы понимали – кое-где жизнь все еще хороша, а местами еще лучше. Я говорю «нас», потому что за это время к нам присоединилось еще человек семьдесят. Мы забирали их в замках или фортах и даже на безымянных перекрестках встречались патрули с пленными. Все пленные были молоды, попадались ребята лет пятнадцати, но не было никого старше двадцати. Офицеров было немного, но рядовых не было вовсе – все больше унтер-офицеры. Я раньше и не предполагал, что можно в шестнадцать лет быть ветераном, носить нашивки за добрый десяток кампаний. Были даже полковые магики, которые обещали стереть в пыль всю эту богадельню, как только им развяжут руки. Магиков было человек двадцать, но ввиду малочисленности магического цеха они знали друг друга и держались обособленно. Некоторые были мне знакомы, но присоединятся я к ним не торопился. Во-первых магиком я был посредственным, почти самоучкой – мое обучение сводилось к краткому пребыванию в Корпусе Оборотней. А во-вторых я был все же солдатом – стало быть мое место было среди подобных. И как оказалось – это было к лучшему: в один из дней мы потеряли всех магиков. Хотя недавно мы принадлежали к одной армии, единства среди солдат не было. Пленные объединялись в маленькие группы по землячествам, по месту пленения. Никто в друзья не набивался, все были подавленные и настороженные. Никто не хотел рассказывать про свои ошибки. Может, многие опасались, что среди нас были подсадные, но сейчас я почти уверен, что на такое федераты не шли – они предпочитали варить нас в собственном соку. Утром пятого дня били кадета. Ночью ему удалось щепкой в зубах открыть себе кандалы. Он не учел одного – в замке был вделан магический аларм, что разбудил стражу еще до того, как он успел снять вторую перчатку. Его скрутили и бросили до утра, а на восходе устроили экзекуцию. Били его жестоко, ногами. Сперва он сжимал челюсти, чтобы не раскричаться, потом, когда из него выбили крик, орал, что передушит всех, кто его бьет, а под конец – просто выл в такт ударам. Потом его заковали в кандалы и вернули нам. Кадетом занялся я: кроме ссадин у него было сломано два ребра и я стянул их бинтами, вырезанными из полы шинели. Остальные пленные ухитрились собрать какие-то листья и корни. Некоторыми я умел пользоваться сам, предназначение остальных мне объяснили. Надо было что-то говорить, и я не нашел ничего умнее, чем сказал:
– Здорово они тебя отделали…
– Ну ничего, я им задам. Теперь они от меня так просто не отделаются. Он хрипло засмеялся:
– Пока они меня били, я плюнул одному на галифе. Пусть теперь кровь отстирает…
– Дурак, – подытожил я.
– Да нет, это пустяк. Я их действительно всех убью. Пусть потом не говорят, то Таден Хайдер не держит слова…
– Как ты их убьешь?..
– Ноготь себе отращу… Как ни странно, говорил он уверенно и совершенно откровенно. Он верил в свои силы, а я почему-то верил ему.
– Где ты научился открывать замки? – спросил я.
– Нигде.
– А как ты его открыл?
– Закрыл глаза и попытался почувствовать, что там у него внутри… Я едва успел его перевязать, как нас опять подняли на этап.
Пленных становилось все больше, многие прибывали из мест, с неизвестными ранее мне названиями – география нашего разгрома ширилась. Больше и становилась охраны – по сути нас охраняла целый полк, со своим командование, разбиением на батальоны. Возможно, охранение было даже избыточным – они смогли бы нас конвоировать с силами меньшими на две трети. Попыток к бегству не было – всякий побег был обречен. Мы оставались со скованными руками, в пути ногу пристегивали к стремени, а правые стремена в колонне были стянуты цепью. Нас могли бы вести и пешим строем, но кто-то у них явно торопился, очевидно пологая, что чем быстрее это пройдет, тем меньше людей об этом будут знать Никто не знал, куда нас ведут – многие сходились на том, что нас ждет какой-то лагерь. Наконец в движении нашего конвоя появились изменения. Без видимых причин мы то ускорялись, то вовсе останавливались. Кто-то решил, что мы уже недалеко от конечной точки и теперь пытаемся подстроиться под общий график, пропуская такие же конвои. И действительно – скоро мы вошли в город. Раньше мы обходили места, где жили люди, ночевали в чистом поле. Но большак оброс домами и превратился в широкую улицу. По обочинам стояло оцепление – арбалетчик, меченосец, опять арбалетчик и снова меченосец. И так до бесконечности. Иногда за их спинами стоял офицер, в тени деревьев отдыхала смена или резерв. Но зевак на улице не было – ни единого человека. Улицы была пусты. Сначала я подумал, что город брошен, но потом я услышал, как во дворах лает собака, увидел куклу, оставленную у колодца… Люди были где-то рядом – но им приказали спрятаться.
– А вместо окон – зеркала… – что-то процитировал кадет. Но зеркал не было – все окна были забраны ставнями. Я смотрел вверх, уверенный в том, что через щели за нами следят глаза – испуганные, удивленные. Но никого не увидел. Улица привела нас к стадиону. Нас остановили и спешили, потом по одному стали выдергивать со строя и снимать наручники. По узкому коридору мы шли на арену.
– Что это значит? – Спросил кадет, растирая запястья… Я посмотрел на громадину стадиона.
– Если б я знал… Может, нас заставят драться на арене…
– Да нет, на бойне совсем другой запах… Восхитительный запах свежего мяса. Если бойня человеческая – запах чуть приторней, чуть слаще… От его слов я вздрогнул. Но мне вдруг захотелось сырого мяса – кажется, во мне заворочался зверь. Мы вышли на арену. Там размещался концентрационный лагерь – разделенные оцеплением на арене находились пленные. Зрителей не было – но первые ряды занимали охраны. Меня и кадета разделили. Он попал к унтерам, меня же отправили в офицерский сектор. Знакомых там не было – некоторые лица были знакомы по этапу, но имен я не знал. Исключение составляли магики – все они были офицерами и попали к нам, но я все равно держался в стороне от них. Я вообще держался сам по себе. В углу я присмотрел себе место, и присел, опершись спиной на ограждение. Только опустившись на землю, я понял, как устал. Я осмотрелся по сторонам – в ближайшее время ничего не предвиделось. С чистой совестью я задремал. Проснулся я то ли от солнца, то ли от шума. Рядом со мной кто-то шептался
– шум был несильным, скажем, охрана у входа кричала громче, но перешептывание не вписывалось в общую картину. Не открывая глаза, я прислушался к разговору. Говорили двое, они обсуждали возможный мятеж. Я услышал как один сказал:
– Их раз в пять больше чем нас всех…
– Всего-то? Но нам не до широких жестов, – ответил второй… Я лениво открыл глаза и поднялся на ноги. Разговаривал гауптман, одетый в егерскую форму и магик. Увидев, что я проснулся, они пошли прочь. Останавливать я их не стал. Я видел как они подошли и долго разговаривали с каким-то гауптманом. Тот сидел на земле и когда к нему подошли, вставать не стал, и посетителям пришлось присесть на корточки. Я догадывался о чем ему говорили те двое и мог понять, что он им отвечает – раз за разом он отрицательно качал головой. Гауптман на некоторое время поднял голову и я смог его лучше рассмотреть – его профиль напоминал то ли орла то ли стервятника. Разговор не склеился. Двое ушли, бросив напоследок пару резких фраз. Их собеседник ответил фразой короткой, но, кажется, не менее резкой…
Арена жила своей жизнью. Наш этап не был последним, но было видно, что большая часть пленных уже прибыла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23