Но то, что прибывало из-за Стены, прибывало «из-за угла»: некоторые считали это смешным. Жмуриками или покойниками называли всех пленных, намекая на безрадостное будущее. Если кто-то сдавался, не выдерживал – о таких говорили: «Для нас он мертв…». Хотя это и не означало, что о нем будут говорить только хорошо. Действительно – из-за Стены везли нового пленного. Через некоторое время до меня дошел слух, что новенький определен в мою комнату. Звали его Матием Тахерия, но почти сразу его начали называть Малышом. Кличка приклеилась за ним – он был небольшого роста и в нашей комнате так и не научились принимать его всерьез. Когда нам было лень идти на ужин, за едой мы посылали его
– Нашли самого младшего, – ворчал он, отправляясь в столовую – никакого почтения к моим годам… Из нас он действительно был самым младшим, но только по возрасту. Это была его третья война и второй плен.
Нас действительно пытались чему-то научить. Я говорю не об выживании на гране возможностей, а действительно о лекциях, учителях и науке. Мастер Мечей читал курс диверсанта и прикладное вооружение – как превратить в оружие самые обычные вещи. Магию в Школе не читали вовсе, ибо ни одно заклинание ученики повторить не могли, зато декан вычитывал психологию массового чуда. Он объяснял, как творить знамения, создавать чудеса. Скажем, если мелко истолченную красную краску нанести вечером на веки статуи, то утренняя роса растворит порошок и каменное изваяние заплачет кровавыми слезами. Кроме того, он учил нас организовывать мятежи. Женщина, которую мы видели в первый день своего появления в школе, занимала особое положение. Она носила кавалерийскую форму, но я готов поспорить, что ее имени не было ни в одном списке личного состава ни одной части. Она выбрала эту форму, потому что та была красивой, и потому что она предпочитала ездить верхом. Она носила звание гауптмана, но декан, имевший право на погоны оберста стелился перед ней ковром. Ее звали Равира Прода. Она была единственной, кто жил за пределами школы. Она появлялась в субботу как раз после обеда во дворе школы – возникала в телепортационном вихре вместе со своей кобылой. Лошадь звали Черное Сердце, она была огромной, знатоки говорили, будто такую кобылу нельзя получить без магической мутации. Меня занимал другой вопрос: зачем, владея заклинанием телепортации, она таскает с собой свою кобылу. Ведь известно, что переносить себя, проще, нежели себя и какой-т предмет. Может, она просто любила верховые прогулки. Она, безусловно, была магичкой, но и исполняла обязанности палача. Пыток в школе не производили, она только исполняла приговоры. Убить и казнить – разные вещи. Отчаянные рубаки, что уже не знали счета своим победам, бывало, не подавали палачу руки. «Я не мясник, я боец,» – сказал мне как-то такой. К слову сказать, он убил в каком-то бою полкового палача и таскал в качестве талисмана высохший палец. Надо отметить, что ему везло. Среди нас были такие, которые считали, что в присутствии женщины следует умирать достойно – даже если она твой палач. Был случай, когда одного приговорили к смерти в начале недели. Ему просто сообщили, но не стали изолировать – и все неделю он продолжал жить вместе с нами, получал еду, спал в своей комнате. На лекции, правда, не ходил, да и ел как ни попадя – пропал аппетит… Он похудел, поседел, и за день до казни не выдержал – наложил на себя руки. Женщина-палач – странное существо. На время пребывания в школе она стала для нас олицетворением смерти, что не мешало ей оставаться женщиной. Она была самым злым, самым ярким напоминанием того, что за стенами Школы продолжается жизнь. И хотя две казни разделяла неделя, сдавалось больше всего людей в день следующий за ее посещением. Она читала нам лекции о пытках, иногда выдергивая кого-то из нас как наглядное пособие. Хотя она и объяснила нам обычный инструментарий палача, в вопросе пыток она отстаивала творческий и индивидуальный подход.
– Воздействие на мужчину и женщину различны по своей природе. То, что ломает мужчину, не всегда подходит к женщине. Есть такая вещь – пытка временем. Ее почти нельзя применить к мужчинам – они менее чувствительны к бегу времени… Хотя должно быть иначе – они сгорают быстрее, но в силу своей безлаберности этого не замечают. Мужчины легче переносят одиночество. С ее слов выходило, что веревка для удавки – тонкая вещь, как в прямом и переносном смысле: ее надо специально вымачивать, нагружать, чтобы она не растягивалась и не пружинила. Саму пытку разбивала на фазы:
– Хорошая пытка – как вино. Она должна быть настояна, выдержана и ее не должно быть слишком много. Иначе будет болеть голова. Кого-то ломает боль, кого-то – предчувствие боли… Все должно быть взвешено, отмеряно, решено… Я смотрел на нее и думал – а ведь она женщина. Она может забеременеть, кричать от боли при родах а потом любить и беречь беспомощное существо принесшее ей столько страданий. Стать нежной матерью, страстной любовницей – и быть палачом? А потом понял, что все это очень просто: не нужно смешивать работу и личную жизнь.
Жизнь… Плохо или хорошо, но она продолжалась. За Стеной шумел город – может это являлось частью системы. Скажем, размести они школу в лесу или в горах – многие отнеслись к плену спокойней. Но жизнь шумела, жизнь самым настырным образом напоминала о своем существовании. За Стеной будто призраки проносились силуэты. Мы пытались разгадать, кого они обозначают, что они там делают. Им завидовали – за Стеной люди не были ограничены тремя сотнями физиономий на клочке земли. Они отдыхали, когда уставали, жгли свет, когда им это было нужно. Были вольны идти, куда хотят. Так мы думали… Недели три никто не сдавался – Школа забирала свое только смертями. Но потом сломался первый – он пошел и заявил, что он сдается и ему плевать – убью его или дадут другое имя, другую форму, другую идею. Это был правильный ответ
– на следующий день его отправили за Стену. С развязанными руками… Увидев такое дело еще через два дня сдалось трое – они вылетели в трубу крематория. Им было плевать на сдачу – им нужна была искренность. И еще – им не нужны были проигравшие – приговоренные к смерти не могли спастись, даже согласившись сдаться. А оставшиеся приготовились выживать. Выживать самим – и выживать других. Четырем в четырех стенах было тесно – некоторые умерли, потому что мешали жить другим. Постепенно пленники начали обрастать вещами – это было более чем странно, ибо большинство попали в школу ни с чем. Откуда-то появились даже книги. Одна попала в нашу комнату вместе с Малышом. Но она была маленькая – тот хранил ее в кармане куртки, предварительно оторвав обложку. Когда кто-то умирал или уходил, его вещи делили между оставшимися. На вещи погибшего от руки другого пленного, в первую очередь претендовал убийца. Почти все работы в школе выполняли сами пленные – таскали дрова на кухню, убирали этажи, убирали за смертью: уносили погибшего к крематорию, потом закапывали пепел на кладбище. Мертвому полагался участок сажень на полсажени и кол с табличкой – на ней вырезали какие-то цифры, которые выписывал кастелян из своего гроссбуха. Могилы копал и я – выбор был небольшим: зарывать или быть зарытым. В первый раз моим напарником был Сиглет – лейтенант-инженер из 7-ой ударной армии. Я долбил землю, он ее откидывал. Земля на кладбище была каменистая. Охрана скучала за углом – оттуда мы были хорошо видны, а их не доставал ветер, который успевал разогнаться по полю. Когда я ударил, кирка скользнула и оголила что-то белое. Я нагнулся и руками отрыл череп. Потом вылез и сел на край ямы. Я смотрел то на свою находку, поочередно глядя то на нее, то на могилы. Сиглет спрыгнул и сел рядом со мной.
– Что это значит? – спросил я, не надеясь на ответ. Но он ответил:
– То и значит… Мы не первые в этой школе. До нас были выпуски, наверное поменьше нашего, и поэтому их хоронили. А нас много, стало быть сожженные мы займем места меньше…
– И что теперь делать?
– Слушай, где ты научился задавать глупые вопросы.? Ничего не надо делать. А что ты собирался? Просто прими к сведению или забудь… Сиглет вынул из моих рук кирку и вложил лопату:
– Давай копать – охрана смотрит… Некоторое время мы молча копали. Череп лежал в углу могилы и мы его осторожно обходили или перекладывали. Наконец, Сиглет бросил:
– Сколько ты за него хочешь?
– Что?
– За что ты мне отдашь череп?
– Зачем он тебе? Он задумался, прищурив глаза. Его взгляд был устремлен над моей головой, на далекую башню церкви.
– Скажем, для коллекции… – наконец ответил он.
– У тебя, что этой дряни коллекция?
– Нет, но с чего-то начинать надо… Я обменял череп на книгу, на «Пустыню» – большую цену я заламывать не стал, понимая что это не последняя находка. И действительно – уже к зиме у Сиглета собрался полный скелет. Он то и дело менял некоторые кости, и долго не мог подобрать парные берцовые. По мере того, как люди убывали, копать могилы приходилось чаще. Кровати в комнатах освобождались, но кладбище было еще столько свободных мест. Однажды меня остановил Даль – когда-то он был студентом-медиком. Но его выгнали из alma mater, и он пошел в армию, успев все же чему-то научиться. Он сказал мне:
– Ты слышал, Сиглет за пол-бутылки вина выменял тазовые кости?
– Что с того?
– А то… – Даль резко перешел на шепот: а то… То, что в костях две дырочки… Это была женщина… Ты слышишь – женщина! Я вздрогнул, но спросил:
– Много ли пролежит в земле человек, пока не сгниет? Даль пожал плечами:
– По – разному. В этой земле – не меньше трех лет… Остальное мне было неважно.
Малыш внес в нашу жизнь то, что кто-то из нас назвал «здоровым раздолбайством». Он был убежден, что к некоторым вещам просто опасно относиться серьезно. Не потому что они смешны, а потому что их серьезное восприятие может свести с ума. Законы он презирал, к правилам относился наплевательски. Школьные правила ему пришлось соблюдать, что не мешало ему вворачивать какую-то поганку. Он как-то сказал:
– Законы… Законы составляют люди с комплексом неполноценности. Что это за дело, когда по мосту надо двигаться только по правой стороне?…Это даже если левая свободна?!? Да бред это! Скажем, есть закон природы, что все брошенное вверх падает на землю, за исключением тех случаев когда падает в воду… Хороший закон, я с ним ни разу не конфликтовал… Показательный случай произошел с ним с год назад. Тогда Малыш попал в плен – та кампания близилась к концу и он поставил себе целью выбраться из плена первым – в штате разбитой армии мест было немного. Малыш симулировал сумасшествие –из сосновых шишек наделал солдатиков и от рассвета до заката самозабвенно играл в них. Расчет оказался правильным – его выперли первым же конвоем. Но едва границу пересекши границу, он самым чудесным образом выздоровел. Он даже получил некое повышение – стал лейтенантом лейб-шнандарта и его назначили в технический отдел Генштаба. Некоторые его за это сильно невзлюбили – и это еще слабо сказано. Им казалось несправедливым, что какой-то «сумасшедший» обошел их.
– Должность майорская, – комментировал он, – дали бы мне еще год и ты обращался бы ко мне не иначе как «господин гауптман». Разумеется, года ему никто не дал… Он успел изобрести магическую мину – сгусток Силы, что при легком толчке высвобождалась, калеча и убивая окружающих. Был у этого оружия существенный недостаток – в ней использовался алмаз, единственный полностью инертный к магии элемент. Потом обнаружилось, что подобные свойства есть и у одного сорта угля. Его добывали не везде и Малыш прибыл на одну из таких шахт. «Мышеловка». Она так называлась – шахта «Мышеловка». Матий «Малыш» Тахерия стал шахтером – он буквально рыл носом землю. А потом случился разгром – шахта попала под кавалерийский кулак 3-ей армии генерала Крейзера. Лейтенант лейб-штандарта Тахерия с отрядом ушел в шахты, обороняясь в ожидании контрнаступления. Никакого контрнаступления не последовало, но Малыша будто это и не волновало:
– Старик, моя бомба работала! Я, кажется, уложил дюжин пять! В туннелях это было нечто – мясорубка! Идет, скажем, отряд – тут его шарах и…
– Избавь меня от подробностей, – обычно прерывал я. Их выкурили – Мышеловка она и есть Мышеловка. Малыш попал в Школу – он думал опять «сыграть в дурака», но как оказалось, в Школе таких просто уничтожали. Мало того – в Школе оказалось множество его врагов. И если раньше они просто Малыша не любили, то здесь чувства быстро доросли до ненависти. Хотя, признаться, у него был талант наживать врагов. Когда я попытался познакомить его с Громаном, Малыш бросил:
– Па-а-а-думаешь граф… Был у нас один, нес свою задницу, будто был по крайней мере виконтом. А оказалось – просто геморрой… Ко всем своим бедам Малыш фехтовал просто отвратительно, впрочем иногда даже побеждая грязным приемам, которых он знал во множестве. Он мог бросить соль в глаза и как-то я ему долго объяснял, что бросившего оружие не бьют, тем более когда он лежит. Тем более ногами. Не бьют, – согласился Малыш, – его добивают… Но если бы не протекция оказанная ему мною и Сайдом, били бы уже его. Из пяти своих врагов, которых встретил Малыш по прибытию, трое вскорости погибли, один сдался. Последний, правда пережил Малыша. Но совсем ненадолго.
Одной ночью я проснулся от крика. Орал Малыш:
– Вомпер!… – кричал он, – Генцеф – вомпир! Я поднялся в кровати. Генцеф шел по комнате, выставив чуть вперед руки. В окно светила луна – яркая, но еще щербатая. В белом, холодном свете он действительно казался жуткой пародией на человека. Впрочем, догадываюсь, как и все в ту ночь. Генцеф болел сомнамбулизмом – проще, был лунатиком. Есть предрассудок, что лунатики пьют кровь, и Малыш об этом, кажется, слышал. Он дрожал, пытаясь раскурочить табурет на колья. Но я и Сайд остановили его и мы втроем стали смотреть, что будет дальше. Я предложил попытаться его разбудить, но никто не согласился. Потом мне объяснили, что у меня вряд ли что вышло. Тогда ничего не произошло. Генцеф дошел до двери, ощупал ее поверхность и повернулся к нам. Его глаза были открыты, но я готов поклясться, что он ничего не видит. Он двинулся на нас – я успел подумать, что он действительно вампир. Но Генцеф лег на свою кровать и заснул. В ту ночь в нашей комнате спал только он.
– Он вомпир! – шептал Малыш: Вампира нужно проколоть осиновым колом!
– Ага! Вампир… – передразнил его Сайд: Да кто угодно от осинового кола загнется! Утром мы рассказали ему о его прогулке. Он ничего не помнил, но рассказ его не удивил – о своей болезни он знал. Нам он показал свой талисман – офицерский крест второй степени с маленьким осколком алмаза. Существовал предрассудок, будто алмаз помогает от восьмидесяти болезней – в том числе дарует сон сомнамбулам. Но это было не так. А умер он почти через три недели. Виной гибели Генцефа стал еще один предрассудок – мы думали, что лунатики ходят только в свете луны. Но в ту ночь луны не было вовсе. Генцеф сумел открыть дверь и пошел на дежурных – они кричали на него, перебудив всю школу, а когда он подошел вплотную – зарубили. Потом они говорили, что Генцеф перепугал их до смерти. Я сделал из этого важный вывод – они тоже боялись нас.
Какой смысл в жизни? К горю или к радости, но он мне не известен. Какой смысл в этой книге? Боюсь, что никакого. Я был бы рад вложить в нее хоть какую-то мораль, но все хорошие морали я позабывал, а какой толк в плохих? Может статься, кто-то сделает из моих слов какие-то выводы – наверняка надуться и такие, которые не сделают никаких выводов. Смысл несут вещи – хотя это не всегда так. Я видел много вещей без смысла, но никогда не встречал смысла без вещи. И порой мне кажется, что чем важней считается вещь, тем меньше в ней смысла. Несет ли смысл сам человек. Человек, безусловно несет – но только для других людей, ибо мне кажется, что само человечество никакого смысла не имеет. Жизнь – это такая странная болезнь, от которой земля, кажется пытается выздороветь. Она льет на нас водой, калит морозами, на которых ломается сталь, горы швыряются раскаленными камнями, застилают небо дымом. Только вот беда – земля относится к нам непоследовательно. Как иной человек гордится своим ревматизмом, так новый день согреет замерзшего солнцем, постелит ему траву. И станет путник еще злей, еще сильней, еще бесполезней. Такая вот история болезни. Я не скажу, что в Школе выжили самые лучшие, самые сильные, самые умные. Это не так. Такие-то в основном и погибли – ибо самый сильный редко бывает самым умным. Посредственностей среди нас не было с самого начала, но выживали те, в ком все было сварено примерно в равных долях. Как водится, мы разбились на группы – но выживание каждого было в первую очередь его личным делом. Нас объединяло то, что когда-то мы были солдатами одной армии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23
– Нашли самого младшего, – ворчал он, отправляясь в столовую – никакого почтения к моим годам… Из нас он действительно был самым младшим, но только по возрасту. Это была его третья война и второй плен.
Нас действительно пытались чему-то научить. Я говорю не об выживании на гране возможностей, а действительно о лекциях, учителях и науке. Мастер Мечей читал курс диверсанта и прикладное вооружение – как превратить в оружие самые обычные вещи. Магию в Школе не читали вовсе, ибо ни одно заклинание ученики повторить не могли, зато декан вычитывал психологию массового чуда. Он объяснял, как творить знамения, создавать чудеса. Скажем, если мелко истолченную красную краску нанести вечером на веки статуи, то утренняя роса растворит порошок и каменное изваяние заплачет кровавыми слезами. Кроме того, он учил нас организовывать мятежи. Женщина, которую мы видели в первый день своего появления в школе, занимала особое положение. Она носила кавалерийскую форму, но я готов поспорить, что ее имени не было ни в одном списке личного состава ни одной части. Она выбрала эту форму, потому что та была красивой, и потому что она предпочитала ездить верхом. Она носила звание гауптмана, но декан, имевший право на погоны оберста стелился перед ней ковром. Ее звали Равира Прода. Она была единственной, кто жил за пределами школы. Она появлялась в субботу как раз после обеда во дворе школы – возникала в телепортационном вихре вместе со своей кобылой. Лошадь звали Черное Сердце, она была огромной, знатоки говорили, будто такую кобылу нельзя получить без магической мутации. Меня занимал другой вопрос: зачем, владея заклинанием телепортации, она таскает с собой свою кобылу. Ведь известно, что переносить себя, проще, нежели себя и какой-т предмет. Может, она просто любила верховые прогулки. Она, безусловно, была магичкой, но и исполняла обязанности палача. Пыток в школе не производили, она только исполняла приговоры. Убить и казнить – разные вещи. Отчаянные рубаки, что уже не знали счета своим победам, бывало, не подавали палачу руки. «Я не мясник, я боец,» – сказал мне как-то такой. К слову сказать, он убил в каком-то бою полкового палача и таскал в качестве талисмана высохший палец. Надо отметить, что ему везло. Среди нас были такие, которые считали, что в присутствии женщины следует умирать достойно – даже если она твой палач. Был случай, когда одного приговорили к смерти в начале недели. Ему просто сообщили, но не стали изолировать – и все неделю он продолжал жить вместе с нами, получал еду, спал в своей комнате. На лекции, правда, не ходил, да и ел как ни попадя – пропал аппетит… Он похудел, поседел, и за день до казни не выдержал – наложил на себя руки. Женщина-палач – странное существо. На время пребывания в школе она стала для нас олицетворением смерти, что не мешало ей оставаться женщиной. Она была самым злым, самым ярким напоминанием того, что за стенами Школы продолжается жизнь. И хотя две казни разделяла неделя, сдавалось больше всего людей в день следующий за ее посещением. Она читала нам лекции о пытках, иногда выдергивая кого-то из нас как наглядное пособие. Хотя она и объяснила нам обычный инструментарий палача, в вопросе пыток она отстаивала творческий и индивидуальный подход.
– Воздействие на мужчину и женщину различны по своей природе. То, что ломает мужчину, не всегда подходит к женщине. Есть такая вещь – пытка временем. Ее почти нельзя применить к мужчинам – они менее чувствительны к бегу времени… Хотя должно быть иначе – они сгорают быстрее, но в силу своей безлаберности этого не замечают. Мужчины легче переносят одиночество. С ее слов выходило, что веревка для удавки – тонкая вещь, как в прямом и переносном смысле: ее надо специально вымачивать, нагружать, чтобы она не растягивалась и не пружинила. Саму пытку разбивала на фазы:
– Хорошая пытка – как вино. Она должна быть настояна, выдержана и ее не должно быть слишком много. Иначе будет болеть голова. Кого-то ломает боль, кого-то – предчувствие боли… Все должно быть взвешено, отмеряно, решено… Я смотрел на нее и думал – а ведь она женщина. Она может забеременеть, кричать от боли при родах а потом любить и беречь беспомощное существо принесшее ей столько страданий. Стать нежной матерью, страстной любовницей – и быть палачом? А потом понял, что все это очень просто: не нужно смешивать работу и личную жизнь.
Жизнь… Плохо или хорошо, но она продолжалась. За Стеной шумел город – может это являлось частью системы. Скажем, размести они школу в лесу или в горах – многие отнеслись к плену спокойней. Но жизнь шумела, жизнь самым настырным образом напоминала о своем существовании. За Стеной будто призраки проносились силуэты. Мы пытались разгадать, кого они обозначают, что они там делают. Им завидовали – за Стеной люди не были ограничены тремя сотнями физиономий на клочке земли. Они отдыхали, когда уставали, жгли свет, когда им это было нужно. Были вольны идти, куда хотят. Так мы думали… Недели три никто не сдавался – Школа забирала свое только смертями. Но потом сломался первый – он пошел и заявил, что он сдается и ему плевать – убью его или дадут другое имя, другую форму, другую идею. Это был правильный ответ
– на следующий день его отправили за Стену. С развязанными руками… Увидев такое дело еще через два дня сдалось трое – они вылетели в трубу крематория. Им было плевать на сдачу – им нужна была искренность. И еще – им не нужны были проигравшие – приговоренные к смерти не могли спастись, даже согласившись сдаться. А оставшиеся приготовились выживать. Выживать самим – и выживать других. Четырем в четырех стенах было тесно – некоторые умерли, потому что мешали жить другим. Постепенно пленники начали обрастать вещами – это было более чем странно, ибо большинство попали в школу ни с чем. Откуда-то появились даже книги. Одна попала в нашу комнату вместе с Малышом. Но она была маленькая – тот хранил ее в кармане куртки, предварительно оторвав обложку. Когда кто-то умирал или уходил, его вещи делили между оставшимися. На вещи погибшего от руки другого пленного, в первую очередь претендовал убийца. Почти все работы в школе выполняли сами пленные – таскали дрова на кухню, убирали этажи, убирали за смертью: уносили погибшего к крематорию, потом закапывали пепел на кладбище. Мертвому полагался участок сажень на полсажени и кол с табличкой – на ней вырезали какие-то цифры, которые выписывал кастелян из своего гроссбуха. Могилы копал и я – выбор был небольшим: зарывать или быть зарытым. В первый раз моим напарником был Сиглет – лейтенант-инженер из 7-ой ударной армии. Я долбил землю, он ее откидывал. Земля на кладбище была каменистая. Охрана скучала за углом – оттуда мы были хорошо видны, а их не доставал ветер, который успевал разогнаться по полю. Когда я ударил, кирка скользнула и оголила что-то белое. Я нагнулся и руками отрыл череп. Потом вылез и сел на край ямы. Я смотрел то на свою находку, поочередно глядя то на нее, то на могилы. Сиглет спрыгнул и сел рядом со мной.
– Что это значит? – спросил я, не надеясь на ответ. Но он ответил:
– То и значит… Мы не первые в этой школе. До нас были выпуски, наверное поменьше нашего, и поэтому их хоронили. А нас много, стало быть сожженные мы займем места меньше…
– И что теперь делать?
– Слушай, где ты научился задавать глупые вопросы.? Ничего не надо делать. А что ты собирался? Просто прими к сведению или забудь… Сиглет вынул из моих рук кирку и вложил лопату:
– Давай копать – охрана смотрит… Некоторое время мы молча копали. Череп лежал в углу могилы и мы его осторожно обходили или перекладывали. Наконец, Сиглет бросил:
– Сколько ты за него хочешь?
– Что?
– За что ты мне отдашь череп?
– Зачем он тебе? Он задумался, прищурив глаза. Его взгляд был устремлен над моей головой, на далекую башню церкви.
– Скажем, для коллекции… – наконец ответил он.
– У тебя, что этой дряни коллекция?
– Нет, но с чего-то начинать надо… Я обменял череп на книгу, на «Пустыню» – большую цену я заламывать не стал, понимая что это не последняя находка. И действительно – уже к зиме у Сиглета собрался полный скелет. Он то и дело менял некоторые кости, и долго не мог подобрать парные берцовые. По мере того, как люди убывали, копать могилы приходилось чаще. Кровати в комнатах освобождались, но кладбище было еще столько свободных мест. Однажды меня остановил Даль – когда-то он был студентом-медиком. Но его выгнали из alma mater, и он пошел в армию, успев все же чему-то научиться. Он сказал мне:
– Ты слышал, Сиглет за пол-бутылки вина выменял тазовые кости?
– Что с того?
– А то… – Даль резко перешел на шепот: а то… То, что в костях две дырочки… Это была женщина… Ты слышишь – женщина! Я вздрогнул, но спросил:
– Много ли пролежит в земле человек, пока не сгниет? Даль пожал плечами:
– По – разному. В этой земле – не меньше трех лет… Остальное мне было неважно.
Малыш внес в нашу жизнь то, что кто-то из нас назвал «здоровым раздолбайством». Он был убежден, что к некоторым вещам просто опасно относиться серьезно. Не потому что они смешны, а потому что их серьезное восприятие может свести с ума. Законы он презирал, к правилам относился наплевательски. Школьные правила ему пришлось соблюдать, что не мешало ему вворачивать какую-то поганку. Он как-то сказал:
– Законы… Законы составляют люди с комплексом неполноценности. Что это за дело, когда по мосту надо двигаться только по правой стороне?…Это даже если левая свободна?!? Да бред это! Скажем, есть закон природы, что все брошенное вверх падает на землю, за исключением тех случаев когда падает в воду… Хороший закон, я с ним ни разу не конфликтовал… Показательный случай произошел с ним с год назад. Тогда Малыш попал в плен – та кампания близилась к концу и он поставил себе целью выбраться из плена первым – в штате разбитой армии мест было немного. Малыш симулировал сумасшествие –из сосновых шишек наделал солдатиков и от рассвета до заката самозабвенно играл в них. Расчет оказался правильным – его выперли первым же конвоем. Но едва границу пересекши границу, он самым чудесным образом выздоровел. Он даже получил некое повышение – стал лейтенантом лейб-шнандарта и его назначили в технический отдел Генштаба. Некоторые его за это сильно невзлюбили – и это еще слабо сказано. Им казалось несправедливым, что какой-то «сумасшедший» обошел их.
– Должность майорская, – комментировал он, – дали бы мне еще год и ты обращался бы ко мне не иначе как «господин гауптман». Разумеется, года ему никто не дал… Он успел изобрести магическую мину – сгусток Силы, что при легком толчке высвобождалась, калеча и убивая окружающих. Был у этого оружия существенный недостаток – в ней использовался алмаз, единственный полностью инертный к магии элемент. Потом обнаружилось, что подобные свойства есть и у одного сорта угля. Его добывали не везде и Малыш прибыл на одну из таких шахт. «Мышеловка». Она так называлась – шахта «Мышеловка». Матий «Малыш» Тахерия стал шахтером – он буквально рыл носом землю. А потом случился разгром – шахта попала под кавалерийский кулак 3-ей армии генерала Крейзера. Лейтенант лейб-штандарта Тахерия с отрядом ушел в шахты, обороняясь в ожидании контрнаступления. Никакого контрнаступления не последовало, но Малыша будто это и не волновало:
– Старик, моя бомба работала! Я, кажется, уложил дюжин пять! В туннелях это было нечто – мясорубка! Идет, скажем, отряд – тут его шарах и…
– Избавь меня от подробностей, – обычно прерывал я. Их выкурили – Мышеловка она и есть Мышеловка. Малыш попал в Школу – он думал опять «сыграть в дурака», но как оказалось, в Школе таких просто уничтожали. Мало того – в Школе оказалось множество его врагов. И если раньше они просто Малыша не любили, то здесь чувства быстро доросли до ненависти. Хотя, признаться, у него был талант наживать врагов. Когда я попытался познакомить его с Громаном, Малыш бросил:
– Па-а-а-думаешь граф… Был у нас один, нес свою задницу, будто был по крайней мере виконтом. А оказалось – просто геморрой… Ко всем своим бедам Малыш фехтовал просто отвратительно, впрочем иногда даже побеждая грязным приемам, которых он знал во множестве. Он мог бросить соль в глаза и как-то я ему долго объяснял, что бросившего оружие не бьют, тем более когда он лежит. Тем более ногами. Не бьют, – согласился Малыш, – его добивают… Но если бы не протекция оказанная ему мною и Сайдом, били бы уже его. Из пяти своих врагов, которых встретил Малыш по прибытию, трое вскорости погибли, один сдался. Последний, правда пережил Малыша. Но совсем ненадолго.
Одной ночью я проснулся от крика. Орал Малыш:
– Вомпер!… – кричал он, – Генцеф – вомпир! Я поднялся в кровати. Генцеф шел по комнате, выставив чуть вперед руки. В окно светила луна – яркая, но еще щербатая. В белом, холодном свете он действительно казался жуткой пародией на человека. Впрочем, догадываюсь, как и все в ту ночь. Генцеф болел сомнамбулизмом – проще, был лунатиком. Есть предрассудок, что лунатики пьют кровь, и Малыш об этом, кажется, слышал. Он дрожал, пытаясь раскурочить табурет на колья. Но я и Сайд остановили его и мы втроем стали смотреть, что будет дальше. Я предложил попытаться его разбудить, но никто не согласился. Потом мне объяснили, что у меня вряд ли что вышло. Тогда ничего не произошло. Генцеф дошел до двери, ощупал ее поверхность и повернулся к нам. Его глаза были открыты, но я готов поклясться, что он ничего не видит. Он двинулся на нас – я успел подумать, что он действительно вампир. Но Генцеф лег на свою кровать и заснул. В ту ночь в нашей комнате спал только он.
– Он вомпир! – шептал Малыш: Вампира нужно проколоть осиновым колом!
– Ага! Вампир… – передразнил его Сайд: Да кто угодно от осинового кола загнется! Утром мы рассказали ему о его прогулке. Он ничего не помнил, но рассказ его не удивил – о своей болезни он знал. Нам он показал свой талисман – офицерский крест второй степени с маленьким осколком алмаза. Существовал предрассудок, будто алмаз помогает от восьмидесяти болезней – в том числе дарует сон сомнамбулам. Но это было не так. А умер он почти через три недели. Виной гибели Генцефа стал еще один предрассудок – мы думали, что лунатики ходят только в свете луны. Но в ту ночь луны не было вовсе. Генцеф сумел открыть дверь и пошел на дежурных – они кричали на него, перебудив всю школу, а когда он подошел вплотную – зарубили. Потом они говорили, что Генцеф перепугал их до смерти. Я сделал из этого важный вывод – они тоже боялись нас.
Какой смысл в жизни? К горю или к радости, но он мне не известен. Какой смысл в этой книге? Боюсь, что никакого. Я был бы рад вложить в нее хоть какую-то мораль, но все хорошие морали я позабывал, а какой толк в плохих? Может статься, кто-то сделает из моих слов какие-то выводы – наверняка надуться и такие, которые не сделают никаких выводов. Смысл несут вещи – хотя это не всегда так. Я видел много вещей без смысла, но никогда не встречал смысла без вещи. И порой мне кажется, что чем важней считается вещь, тем меньше в ней смысла. Несет ли смысл сам человек. Человек, безусловно несет – но только для других людей, ибо мне кажется, что само человечество никакого смысла не имеет. Жизнь – это такая странная болезнь, от которой земля, кажется пытается выздороветь. Она льет на нас водой, калит морозами, на которых ломается сталь, горы швыряются раскаленными камнями, застилают небо дымом. Только вот беда – земля относится к нам непоследовательно. Как иной человек гордится своим ревматизмом, так новый день согреет замерзшего солнцем, постелит ему траву. И станет путник еще злей, еще сильней, еще бесполезней. Такая вот история болезни. Я не скажу, что в Школе выжили самые лучшие, самые сильные, самые умные. Это не так. Такие-то в основном и погибли – ибо самый сильный редко бывает самым умным. Посредственностей среди нас не было с самого начала, но выживали те, в ком все было сварено примерно в равных долях. Как водится, мы разбились на группы – но выживание каждого было в первую очередь его личным делом. Нас объединяло то, что когда-то мы были солдатами одной армии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23