Медленно набрал номер своей «трубы» и вслушался. Я решился, но меня колотило от мысли, что сейчас у самого уха снова мурлыкнет тот, мертвый с женственным личиком инкуба…
Как только щелкнуло и оборвались гудки, я выпалил в трубку: «Приходи!» Я не мог ждать, когда он мне ответит, и дал поспешный отбой.
Потом положил трубку на рычаг. Взял пистолет и прижался к нему лбом. Холодный металл слегка прояснил мои мысли. Сейчас. Сейчас он позвонится в дверь, или просочится без звонка, войдет в комнату — и я выстрелю. Несколько раз. И буду считать выстрелы, чтобы в обойме остался патрон. Если он не умрет по-настоящему, то последнюю пулю я пущу себе в лоб. Точка.
Не знаю, сколько времени я так просидел. Палец онемел на спусковом крючке. Зато тоска как будто притупилась, чувства тоже словно онемели, я сидел, как деревянный, и ждал, ждал… Мне казалось, что в мире наступила тишина.
Тишину нарушил шорох в коридоре. Звук был такой, будто кто-то задел плечом открытую кухонную дверь. Потом я услышал легкие шаги — и мне захотелось съежиться и исчезнуть, чтобы ничего не увидеть. Но я заставил себя поднять пистолет с колен.
Дверь в комнату открылась как сама по себе. Наверное, луна вышла из облаков за моей спиной, потому что всю комнату вдруг залил дымный призрачный свет. Высокая фигура в дверях вошла в него, как в прожекторный луч.
— Здравствуй, Мигель, — сказал тот, кто вошел. — Я знаю, у тебя болит душа.
Я разжал пальцы, и пистолет стукнулся об пол. Это был не тот вампир. Он был высок и худощав. Казалось, что его белое жесткое лицо светится в темноте, а в темных глазах плавает зыбкий багровый отсвет, как у сиамской кошки. Вокруг него клубился лунный туман. От него пахло морозом, ладаном и силой, такой силой, что я ощутил ее нервами и кожей, как ледяную, искрящуюся, стремительную волну. У меня захватило дух. Я встал.
— Убьешь меня? — спросил я, глядя ему в лицо.
Он неожиданно улыбнулся, улыбнулся чудесно, той самой улыбкой полного понимания, доверия и дружбы, которую я искал все это время.
— А ты? — спросил он, и его голос был низок и темен, как урчание крупного хищника кошачьей породы.
Вампир сделал несколько шагов, и я почти хотел шагнуть навстречу. Он протянул руку и приложил ладонь к моей шее. Его рука была ужасно холодной, но это было — как лед на ноющую рану. Он рассматривал меня и чуть-чуть улыбался.
— Мигель, меня зовут Жоффруа, — сказал он. — Я сделаю то, что ты захочешь. Уйду или останусь. Ты можешь выбрать.
— Я тебя не гоню, — сказал я.
— Я знаю, чего тебе нужно, — сказал он. — Было время, когда мне хотелось того же самого.
— Просто чудо, какой ты умный, — сказал я. — Я сам этого не знаю, а ты в курсе.
— Так я и постарше тебя, Петька, — сказал он ужасно серьезно.
Это было так неожиданно и так не соответствовало обстановке, его внешности, его имени, всем этим лунным лучам и туманам — что я как-то фыркнул вместо смеха, но Жоффруа рассмеялся по-настоящему.
И тут случилось то, чего я уж никак не мог вообразить, даже в бреду.
Мы обнялись и поцеловались. Я даже не понял, кто дернулся первый — просто у меня было абсолютно четкое ощущение этой диффузии, когда душа проникает в душу без всякой преграды или помехи. Это было нечто совершенно не такое, как любые поцелуи с женщиной или объятия с товарищами — в этот момент я явственно почувствовал, как его мысли текут сквозь мои. Было хорошо, так хорошо — я чувствовал его одиночество, его надежду на дружбу и понимание, его радость. Он радовался тому, что я ему доверяю — а я не мог не доверять: его сознание открылось, как дверь, и я вошел.
— А дальше пойдешь? — спросил он, и я кивнул наотмашь.
Он сунул руку в карман расстегнутого длинного пальто и вытащил складной нож. Потом сбросил пальто на пол и подтянул вверх рукав черного свитера, обнажив левое запястье. Я понял, что нужно сделать то же самое. Он выщелкнул лезвие и полоснул поперек наших вен. В темноте кровь выглядела совсем черной и тягучей, как расплавленный битум, она смешалась уже в соприкоснувшихся ранах, но Жоффруа решил, что этого мало.
Потом несколько бесконечных минут мы с ним пили кровь из разрезанных рук — он мою, а я — его. Его кровь была как жидкий кислород, в первый миг я задохнулся от ожога и холода, но потом все изменилось. Откуда-то взялось настоящее живое тепло. Его сила втекала в меня, как маленькие молнии, заменяла, вымывала страх, глупость, боль… Я понимал, что умираю, но мне было совершенно спокойно.
И я еще раз поцеловал его. На сей раз — в темную полосу на белом запястье. То, что я сейчас думал, нельзя было выразить никакими словами.
Он был — мой вампир. Просто мой вампир. Это было много — если иметь в виду, что у меня никогда не было своих людей.
Лешкины дни стали серыми, как зимний дождь.
Самым лучшим способом избавиться от пустого ненужного времени был сон. Если удавалось проспать до темноты, когда ночные существа тоже пробуждались от дневного оцепенения, и начинали свои дела, это можно было считать удачей. Но…
Нужно было откуда-то брать деньги. Еда стала довольно безразличной — лишь бы с голоду не умереть, квартирную плату, как известно, можно некоторое время динамить, но собственная внешность оказалась ужасно важным моментом. Если Лаванда еще раз скажет Кларе: «И где это смертные берут такие каторжные робы?..» — можно смело удавиться. Значит, надо привести в порядок одежду, сделать шикарную прическу, не говоря уже о запахе, к которому вампиры чересчур чувствительны: «Одеколон на рынке покупали, душка? Надеюсь, не в бутылке из-под пива?»
И бензин дорожает, а Энди так трогательно обожает Лешкин автомобиль. И вдруг кто-нибудь из ночных див захочет зайти к Лешке домой. И нужно иметь под рукой кагор, желательно дорогой и хороший. И чудесно было бы подарить что-нибудь Кларе, а что ей подаришь?
Надо искать работу. Надо соображать, как работа днем совместима с ночным образом жизни. Веселье в клубе в полночь только начинается, сказать даме: «Я пошел, мне завтра рано вставать», — непростительно дурной тон. И потом — было бы великолепно получать побольше, чтобы хватило хоть на что-нибудь.
Энди, вернувшись из ночных странствий, тепленький, с глазами, мерцающими, как темные гранаты, в дивном расположении духа, увидел, как Лешка рассматривает газеты с объявлениями о найме и скорчил нарочито удивленную гримаску.
— Ой, Леш, ты что, горничную хочешь нанять?
— Ага. Лакея. Чтоб дверь открывал.
— А кто там еще? — Энди выхватил газету, отдернул от Лешкиных рук, заглянул. — Что — шофер? Зачем тебе шофер? Ты и сам неплох.
— Ну, прекрати. Мешаешь.
— Ты даешь — я угораю. Ищешь работу? Зачем?
— Ну что за вопрос! — Лешка начал сердиться. — Жить же на что-то…
Энди звонко рассмеялся тем самым демонстративным, театральным, девчоночьим смехом, которым изображал одновременно и нелепость, и комичность осмеиваемого предмета. Поправил воротник куртки жестом топ-модели. Вытащил из кармана новенький бумажник темной мягкой кожи и барским жестом швырнул на стол.
— Да мы богаты, как эмирский бухар! Смотри.
Лешка криво усмехнулся. Взвесил бумажник в руке.
— Ничего такой лопатник. Бомбим помаленьку?
Энди усмехнулся, закатил глаза, заломил руки — «ах, какую чушь ты сморозил!» Лешка смотрел выжидающе, неодобрительно, без улыбки.
— Мы же телефон Дрейка продали, Леш.
— А, так это твой лопатник? А кредитки чьи, то же твои? Гоп-стопчик?
— Ну, было дело. Я не граблю прохожих, не думай. Просто один живой ферт мне предложил… сам понимаешь, что. И заплатить обещал. И я все по-честному — поцеловал его и денежки забрал за это.
— Продешевил, — невольно улыбнулся Лешка. — Твой поцелуй дорогого стоит.
— Да ладно, дело принципа. Вообще-то, я не жадный.
Лешка вытащил из бумажника несколько зеленых купюр, остальное протянул Энди.
— Ой, брось, — махнул тот рукой. — Забирай все, я себе еще нарисую.
Лешка рассмеялся, сунул деньги обратно, бросил бумажник на стол.
— Ты, ворюга начинающий, имей в виду — от этого, от ксив, от лопатника, избавится надо было. Мы как-то с Маргошкиным папашей батарею отопительную меняли в магазине — так за ней кошельков нашли разных — пропасть. Воры насовали. Бабки вынут, а кошелек сбросят.
— Там батареи не было.
— Сонька — золотая руша! — Лешка схватил Энди за шиворот и встряхнул.
Энди к Лешкиному удивлению, и не подумал вырываться. Вместо этого он обхватил руками Лешкину шею и дунул в ухо. Лешка шарахнулся назад, как ошпаренный, потряс головой, передернулся, фыркнул:
— Дождешься, мой сладкий! Еще одна такая вы ходка — поймаю и изнасилую. Я ж не железный.
— Ой, ну поймал один такой…
Лешка погрозил Энди кулаком. Энди хихикнул и демонстративно отошел подальше.
— А кстати, — сказал Лешка, — давно хотел спросить. А вампиры того… трахаются?
Энди прыснул и спрятал нос в ладони.
— Угу. Еще как. Надеюсь, ты Клару имеешь в виду?
— Еще не знаю, — злорадно сказал Лешка. — А по-честному?
— Ну да, да, трахаются.
— А с людьми?
— Ну, ты спросил… Ведь сам же понимаешь прекрасно.
Лешка вздохнул. Он действительно понимал, вернее, чувствовал.
— У вампиров не так, как у людей, — продолжал Энди. — Тут главное — сила, понимаешь? То, что с ней происходит. Тебе не объяснить, ты так не чувствуешь.
— Сила, сила, — повторил Лешка раздраженно. — Конечно, где уж нам так чувствовать! Мы ж не Вечный Князь какой-нибудь облезлый.
— Да не бери ты в голову…
— Ну да, бери ниже. Ладно, фигня это все. Нашли мы с тобой тему. А если серьезно, то потом все равно надо будет устроиться куда-нибудь работать. Деньги в конце концов кончатся.
— Потом еще что-нибудь придумается, Леш.
— У тебя криминальные наклонности.
— Ага, — протянул Энди, втекая в кресло. — Еще какие…
И был при этом так мил, что злиться оказалось совершенно невозможно.
Ах, какая это была классная ночь! Первая ночь по классическим меркам, сказал бы я.
Мы с Джеффри шлялись по городу, совершенно не выбирая направлений, как школьники, которые смылись с уроков — и вели себя не солиднее, было так весело! Джеффри в своем длинном черном пальто нараспашку и белом шарфе напоминал вампира Валека из фильма с Джеймсом Вудсом — и я тут же сказал ему об этом. Он, оказывается, видел этот фильм, и немедленно рыкнул в инфразвук: «Кроу, как тебя заткнуть?» — а я запихнул ему пригоршню снега за шиворот. Мы пинали банку из-под пива; мы вылакали из горла бутылку кагора ужасающего качества, которую купили в каком-то ночном ларьке, вусмерть перепугав молоденькую продавщицу. Я дал Джеффри подножку, он шикарно плюхнулся в сугроб и заявил: «Мигель, ты ведешь себя, как ребенок, а я старый и больной!» — я имел дурость принять это заявление за чистую монету, протянул ему руку и тут же оказался рядом и в той же позе. Мы поцеловали в обе щеки какую-то пьяную потаскушку, которая попалась нам под руку — и она улыбнулась и присела на скамеечку; не знаю, встала ли потом оттуда своими ногами. В последний раз я испытывал подобный душевный подъем в двенадцать лет, когда пригласил в кино одну дурочку из параллельного класса. С дурочкой мне стало дико скучно через неделю. А через десять лет она превратилась в дуру, причем — в толстую дуру. Тогда я еще ни черта не понимал и верил, что можно быть по-настоящему близким с человеком. Теперь я поумнел, стал циником, разуверился во всем добром и вечном — и как же странно, странно и чудесно было чувствовать себя сейчас восторженным пацаненком! Ведь верю опять! И что еще — люблю, что ли?!
Не иначе.
Шел густущий снег, сырая метель путалась в Джеффриных кудрях, я подставлял лицо под мокрые хлопья — и они не таяли, я стряхивал их, как лепестки; Они и пахли как лепестки беленьких весенних цветочков — холодной водой и свежестью, славно пахли, ярко и молодо.
Мы сидели на автобусной остановке, и весь мир вокруг летел вместе со снегом. Джеффри смотрел на меня — и его душа была вывернута наизнанку, открыта, совсем открыта, я мог заглянуть в его память, если хотел. Кажется, я пытался сделать то же самое — а он улыбался и говорил: «Я и так многое понимаю, Мигель. Не спеши. У нас еще будет время».
Он вспоминал Мигеля де ля Сола, своего обожаемого друга и компаньона, который, если я верно понял, погиб где-то в Испании, в годы Инквизиции, веке в семнадцатом. Его душу здорово грело, что я тоже Михаил, Мигель — а меня это как будто царапнуло по сердцу. Какого черта — Джеффри был мой вампир! Я даже попытался возмутиться сравнением — но Джеффри улыбнулся грустно и сказал: «Не бери в голову, Дрейк. Он бы тебе понравился — он был циник, бретер, развратник, авантюрист и безбожник — в общем, наш человек».
Кажется, по рождению Джеффри был французом. Но жил чуть ли не во всей Европе, и лет двести пятьдесят назад остановился на России, в которой остался, потому что влюбился в Питер.
Воздух был потрясающе чист — не как днем — и я все внюхивался в него, как пес. Слишком много стало запахов, слишком много звуков, больше возможностей. Мир изменился. Мир стал похож на сон — или я сам стал сном, это ощущение очень непросто описать. Так славно еще никогда не было. И ночь, и метель, и лиловый свет, и тихая улица, которую заметал снег — все это было наше, я понял, почему Вечные зовут себя еще и Хозяевами. Я стал Хозяином Ночей — сладко это звучало.
Мне очень хотелось с ним разговаривать, но общаться так, как ему было привычнее, оказалось намного удобней. Он слышал вопросы иногда даже быстрее, чем мне удавалось оформить мысль.
«Страшно быть вампиром, Джеффри?»
«Не страшнее, чем человеком».
«Тебе же лет пятьсот? Да?»
«Если начистоту — то больше. Но жизнь никогда не бывает слишком долгой, если у тебя настоящий роман с этим миром… Согласен?»
«Ты не искал смысла?»
«Детский вопрос, Мигель. Все в мире целесообразно. Я уже очень давно это понял. Волки не менее необходимы, чем олени. Так что смысл во мне — ночной хищник, ужас, смерть для тех, кому назначено судьбой — так же, как в волке, в барсе, в пуме. Удар милосердия для обреченных. Страх и неизвестность — часть мира, обратная сторона его прелести — к тому же, кому-то нужно готовить пашню под посев, верно? А смысл для меня — мир, прекрасный мир, который неблагодарные смертные готовы воспринимать, как тюрьму, да еще — охота, риск, любовь и любопытство, жестокое любопытство. Мне всегда так нравилось наблюдать за изменениями — будь то рисунок облаков или технический прогресс…»
«Ты телик смотришь… небось и газеты читаешь, да?»
«Я же попытался объяснить — мне ужасно интересно. Я люблю искусство — кино теперь почти так же, как книги, мне важно знать, что происходит в человеческом мире…»
«Зачем?»
«Неужели ты думаешь, что нас это не касается? Зря так думаешь».
Джеффри повернул мою голову к себе, так, чтобы удобнее было смотреть в глаза — и я увидел… не знаю, как описать. Это было все равно, что смотреть чужой сон, но не записанный на пленку, а вмазанный в твою собственную кровь, как некий невозможный наркотик — ох, те еще картинки!
Я видел чумной город, улицы, заваленные нечистотами, по которым бродили божедомы с факелами и железными крючьями, в пропитанных смолой балахонах и в масках с дымящимися клювами. Видел, как, застревая колесами в грязи, катились телеги, полные посиневших трупов. Слышал, как орало воронье над церковью, окруженной кострами, около кладбища, на котором безносые, клейменые каторжники в кожаных фартуках засыпали известью рвы, освещенные горящей смолой, набитые мертвецами, и падали в судорогах прямо на трупы — а их товарищи по несчастью засыпали и их. Видел, как обезумевший монах выкрикивал зловещие пророчества в ночь, пустым улицам, затянутым дымом, и бросился в уличную пыль, раздирая на себе одежду — видел сквозь пелену слез, то ли от дыма и запаха падали, то ли…
Чума растворилась в темноте — и я увидел другой город. Кажется, это было где-то в Азии или на Востоке — тут между глиняных заборов, в купах роз, на узеньких пыльных улочках шла чудовищная резня. Я не так уж хорошо знаю историю, я не понял, были это крестоносцы или какие-то другие европейцы — но я видел, как местные жители вздергивали отрубленные головы на пики, а пришельцы насиловали женщин и кромсали их кинжалами. Базарные лавчонки полыхали дымным чадящем пламенем, рвущим ночь, тельце младенца валялось под ногами бойцов в клокастом факельном свете.
«Что ты там делал, Джеффри?»
«То же, что и везде, Мигель. Я смотрел на людей. А еще — облегчил участь кому смог. Это очень важное дело — облегчить участь, дать умереть достойно… или счастливо. Это большая удача смертного — когда смерть добра к нему. Подумай — и сам поймешь».
Я на секунду вывалился из воспоминаний и увидел его серьезное лицо. Я решил, что ему тяжело об этом думать, и хотел прервать видения, но он схватил меня за руку и втащил обратно.
На сей раз картины были куда ярче — наверное, потому, что события произошли не так давно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
Как только щелкнуло и оборвались гудки, я выпалил в трубку: «Приходи!» Я не мог ждать, когда он мне ответит, и дал поспешный отбой.
Потом положил трубку на рычаг. Взял пистолет и прижался к нему лбом. Холодный металл слегка прояснил мои мысли. Сейчас. Сейчас он позвонится в дверь, или просочится без звонка, войдет в комнату — и я выстрелю. Несколько раз. И буду считать выстрелы, чтобы в обойме остался патрон. Если он не умрет по-настоящему, то последнюю пулю я пущу себе в лоб. Точка.
Не знаю, сколько времени я так просидел. Палец онемел на спусковом крючке. Зато тоска как будто притупилась, чувства тоже словно онемели, я сидел, как деревянный, и ждал, ждал… Мне казалось, что в мире наступила тишина.
Тишину нарушил шорох в коридоре. Звук был такой, будто кто-то задел плечом открытую кухонную дверь. Потом я услышал легкие шаги — и мне захотелось съежиться и исчезнуть, чтобы ничего не увидеть. Но я заставил себя поднять пистолет с колен.
Дверь в комнату открылась как сама по себе. Наверное, луна вышла из облаков за моей спиной, потому что всю комнату вдруг залил дымный призрачный свет. Высокая фигура в дверях вошла в него, как в прожекторный луч.
— Здравствуй, Мигель, — сказал тот, кто вошел. — Я знаю, у тебя болит душа.
Я разжал пальцы, и пистолет стукнулся об пол. Это был не тот вампир. Он был высок и худощав. Казалось, что его белое жесткое лицо светится в темноте, а в темных глазах плавает зыбкий багровый отсвет, как у сиамской кошки. Вокруг него клубился лунный туман. От него пахло морозом, ладаном и силой, такой силой, что я ощутил ее нервами и кожей, как ледяную, искрящуюся, стремительную волну. У меня захватило дух. Я встал.
— Убьешь меня? — спросил я, глядя ему в лицо.
Он неожиданно улыбнулся, улыбнулся чудесно, той самой улыбкой полного понимания, доверия и дружбы, которую я искал все это время.
— А ты? — спросил он, и его голос был низок и темен, как урчание крупного хищника кошачьей породы.
Вампир сделал несколько шагов, и я почти хотел шагнуть навстречу. Он протянул руку и приложил ладонь к моей шее. Его рука была ужасно холодной, но это было — как лед на ноющую рану. Он рассматривал меня и чуть-чуть улыбался.
— Мигель, меня зовут Жоффруа, — сказал он. — Я сделаю то, что ты захочешь. Уйду или останусь. Ты можешь выбрать.
— Я тебя не гоню, — сказал я.
— Я знаю, чего тебе нужно, — сказал он. — Было время, когда мне хотелось того же самого.
— Просто чудо, какой ты умный, — сказал я. — Я сам этого не знаю, а ты в курсе.
— Так я и постарше тебя, Петька, — сказал он ужасно серьезно.
Это было так неожиданно и так не соответствовало обстановке, его внешности, его имени, всем этим лунным лучам и туманам — что я как-то фыркнул вместо смеха, но Жоффруа рассмеялся по-настоящему.
И тут случилось то, чего я уж никак не мог вообразить, даже в бреду.
Мы обнялись и поцеловались. Я даже не понял, кто дернулся первый — просто у меня было абсолютно четкое ощущение этой диффузии, когда душа проникает в душу без всякой преграды или помехи. Это было нечто совершенно не такое, как любые поцелуи с женщиной или объятия с товарищами — в этот момент я явственно почувствовал, как его мысли текут сквозь мои. Было хорошо, так хорошо — я чувствовал его одиночество, его надежду на дружбу и понимание, его радость. Он радовался тому, что я ему доверяю — а я не мог не доверять: его сознание открылось, как дверь, и я вошел.
— А дальше пойдешь? — спросил он, и я кивнул наотмашь.
Он сунул руку в карман расстегнутого длинного пальто и вытащил складной нож. Потом сбросил пальто на пол и подтянул вверх рукав черного свитера, обнажив левое запястье. Я понял, что нужно сделать то же самое. Он выщелкнул лезвие и полоснул поперек наших вен. В темноте кровь выглядела совсем черной и тягучей, как расплавленный битум, она смешалась уже в соприкоснувшихся ранах, но Жоффруа решил, что этого мало.
Потом несколько бесконечных минут мы с ним пили кровь из разрезанных рук — он мою, а я — его. Его кровь была как жидкий кислород, в первый миг я задохнулся от ожога и холода, но потом все изменилось. Откуда-то взялось настоящее живое тепло. Его сила втекала в меня, как маленькие молнии, заменяла, вымывала страх, глупость, боль… Я понимал, что умираю, но мне было совершенно спокойно.
И я еще раз поцеловал его. На сей раз — в темную полосу на белом запястье. То, что я сейчас думал, нельзя было выразить никакими словами.
Он был — мой вампир. Просто мой вампир. Это было много — если иметь в виду, что у меня никогда не было своих людей.
Лешкины дни стали серыми, как зимний дождь.
Самым лучшим способом избавиться от пустого ненужного времени был сон. Если удавалось проспать до темноты, когда ночные существа тоже пробуждались от дневного оцепенения, и начинали свои дела, это можно было считать удачей. Но…
Нужно было откуда-то брать деньги. Еда стала довольно безразличной — лишь бы с голоду не умереть, квартирную плату, как известно, можно некоторое время динамить, но собственная внешность оказалась ужасно важным моментом. Если Лаванда еще раз скажет Кларе: «И где это смертные берут такие каторжные робы?..» — можно смело удавиться. Значит, надо привести в порядок одежду, сделать шикарную прическу, не говоря уже о запахе, к которому вампиры чересчур чувствительны: «Одеколон на рынке покупали, душка? Надеюсь, не в бутылке из-под пива?»
И бензин дорожает, а Энди так трогательно обожает Лешкин автомобиль. И вдруг кто-нибудь из ночных див захочет зайти к Лешке домой. И нужно иметь под рукой кагор, желательно дорогой и хороший. И чудесно было бы подарить что-нибудь Кларе, а что ей подаришь?
Надо искать работу. Надо соображать, как работа днем совместима с ночным образом жизни. Веселье в клубе в полночь только начинается, сказать даме: «Я пошел, мне завтра рано вставать», — непростительно дурной тон. И потом — было бы великолепно получать побольше, чтобы хватило хоть на что-нибудь.
Энди, вернувшись из ночных странствий, тепленький, с глазами, мерцающими, как темные гранаты, в дивном расположении духа, увидел, как Лешка рассматривает газеты с объявлениями о найме и скорчил нарочито удивленную гримаску.
— Ой, Леш, ты что, горничную хочешь нанять?
— Ага. Лакея. Чтоб дверь открывал.
— А кто там еще? — Энди выхватил газету, отдернул от Лешкиных рук, заглянул. — Что — шофер? Зачем тебе шофер? Ты и сам неплох.
— Ну, прекрати. Мешаешь.
— Ты даешь — я угораю. Ищешь работу? Зачем?
— Ну что за вопрос! — Лешка начал сердиться. — Жить же на что-то…
Энди звонко рассмеялся тем самым демонстративным, театральным, девчоночьим смехом, которым изображал одновременно и нелепость, и комичность осмеиваемого предмета. Поправил воротник куртки жестом топ-модели. Вытащил из кармана новенький бумажник темной мягкой кожи и барским жестом швырнул на стол.
— Да мы богаты, как эмирский бухар! Смотри.
Лешка криво усмехнулся. Взвесил бумажник в руке.
— Ничего такой лопатник. Бомбим помаленьку?
Энди усмехнулся, закатил глаза, заломил руки — «ах, какую чушь ты сморозил!» Лешка смотрел выжидающе, неодобрительно, без улыбки.
— Мы же телефон Дрейка продали, Леш.
— А, так это твой лопатник? А кредитки чьи, то же твои? Гоп-стопчик?
— Ну, было дело. Я не граблю прохожих, не думай. Просто один живой ферт мне предложил… сам понимаешь, что. И заплатить обещал. И я все по-честному — поцеловал его и денежки забрал за это.
— Продешевил, — невольно улыбнулся Лешка. — Твой поцелуй дорогого стоит.
— Да ладно, дело принципа. Вообще-то, я не жадный.
Лешка вытащил из бумажника несколько зеленых купюр, остальное протянул Энди.
— Ой, брось, — махнул тот рукой. — Забирай все, я себе еще нарисую.
Лешка рассмеялся, сунул деньги обратно, бросил бумажник на стол.
— Ты, ворюга начинающий, имей в виду — от этого, от ксив, от лопатника, избавится надо было. Мы как-то с Маргошкиным папашей батарею отопительную меняли в магазине — так за ней кошельков нашли разных — пропасть. Воры насовали. Бабки вынут, а кошелек сбросят.
— Там батареи не было.
— Сонька — золотая руша! — Лешка схватил Энди за шиворот и встряхнул.
Энди к Лешкиному удивлению, и не подумал вырываться. Вместо этого он обхватил руками Лешкину шею и дунул в ухо. Лешка шарахнулся назад, как ошпаренный, потряс головой, передернулся, фыркнул:
— Дождешься, мой сладкий! Еще одна такая вы ходка — поймаю и изнасилую. Я ж не железный.
— Ой, ну поймал один такой…
Лешка погрозил Энди кулаком. Энди хихикнул и демонстративно отошел подальше.
— А кстати, — сказал Лешка, — давно хотел спросить. А вампиры того… трахаются?
Энди прыснул и спрятал нос в ладони.
— Угу. Еще как. Надеюсь, ты Клару имеешь в виду?
— Еще не знаю, — злорадно сказал Лешка. — А по-честному?
— Ну да, да, трахаются.
— А с людьми?
— Ну, ты спросил… Ведь сам же понимаешь прекрасно.
Лешка вздохнул. Он действительно понимал, вернее, чувствовал.
— У вампиров не так, как у людей, — продолжал Энди. — Тут главное — сила, понимаешь? То, что с ней происходит. Тебе не объяснить, ты так не чувствуешь.
— Сила, сила, — повторил Лешка раздраженно. — Конечно, где уж нам так чувствовать! Мы ж не Вечный Князь какой-нибудь облезлый.
— Да не бери ты в голову…
— Ну да, бери ниже. Ладно, фигня это все. Нашли мы с тобой тему. А если серьезно, то потом все равно надо будет устроиться куда-нибудь работать. Деньги в конце концов кончатся.
— Потом еще что-нибудь придумается, Леш.
— У тебя криминальные наклонности.
— Ага, — протянул Энди, втекая в кресло. — Еще какие…
И был при этом так мил, что злиться оказалось совершенно невозможно.
Ах, какая это была классная ночь! Первая ночь по классическим меркам, сказал бы я.
Мы с Джеффри шлялись по городу, совершенно не выбирая направлений, как школьники, которые смылись с уроков — и вели себя не солиднее, было так весело! Джеффри в своем длинном черном пальто нараспашку и белом шарфе напоминал вампира Валека из фильма с Джеймсом Вудсом — и я тут же сказал ему об этом. Он, оказывается, видел этот фильм, и немедленно рыкнул в инфразвук: «Кроу, как тебя заткнуть?» — а я запихнул ему пригоршню снега за шиворот. Мы пинали банку из-под пива; мы вылакали из горла бутылку кагора ужасающего качества, которую купили в каком-то ночном ларьке, вусмерть перепугав молоденькую продавщицу. Я дал Джеффри подножку, он шикарно плюхнулся в сугроб и заявил: «Мигель, ты ведешь себя, как ребенок, а я старый и больной!» — я имел дурость принять это заявление за чистую монету, протянул ему руку и тут же оказался рядом и в той же позе. Мы поцеловали в обе щеки какую-то пьяную потаскушку, которая попалась нам под руку — и она улыбнулась и присела на скамеечку; не знаю, встала ли потом оттуда своими ногами. В последний раз я испытывал подобный душевный подъем в двенадцать лет, когда пригласил в кино одну дурочку из параллельного класса. С дурочкой мне стало дико скучно через неделю. А через десять лет она превратилась в дуру, причем — в толстую дуру. Тогда я еще ни черта не понимал и верил, что можно быть по-настоящему близким с человеком. Теперь я поумнел, стал циником, разуверился во всем добром и вечном — и как же странно, странно и чудесно было чувствовать себя сейчас восторженным пацаненком! Ведь верю опять! И что еще — люблю, что ли?!
Не иначе.
Шел густущий снег, сырая метель путалась в Джеффриных кудрях, я подставлял лицо под мокрые хлопья — и они не таяли, я стряхивал их, как лепестки; Они и пахли как лепестки беленьких весенних цветочков — холодной водой и свежестью, славно пахли, ярко и молодо.
Мы сидели на автобусной остановке, и весь мир вокруг летел вместе со снегом. Джеффри смотрел на меня — и его душа была вывернута наизнанку, открыта, совсем открыта, я мог заглянуть в его память, если хотел. Кажется, я пытался сделать то же самое — а он улыбался и говорил: «Я и так многое понимаю, Мигель. Не спеши. У нас еще будет время».
Он вспоминал Мигеля де ля Сола, своего обожаемого друга и компаньона, который, если я верно понял, погиб где-то в Испании, в годы Инквизиции, веке в семнадцатом. Его душу здорово грело, что я тоже Михаил, Мигель — а меня это как будто царапнуло по сердцу. Какого черта — Джеффри был мой вампир! Я даже попытался возмутиться сравнением — но Джеффри улыбнулся грустно и сказал: «Не бери в голову, Дрейк. Он бы тебе понравился — он был циник, бретер, развратник, авантюрист и безбожник — в общем, наш человек».
Кажется, по рождению Джеффри был французом. Но жил чуть ли не во всей Европе, и лет двести пятьдесят назад остановился на России, в которой остался, потому что влюбился в Питер.
Воздух был потрясающе чист — не как днем — и я все внюхивался в него, как пес. Слишком много стало запахов, слишком много звуков, больше возможностей. Мир изменился. Мир стал похож на сон — или я сам стал сном, это ощущение очень непросто описать. Так славно еще никогда не было. И ночь, и метель, и лиловый свет, и тихая улица, которую заметал снег — все это было наше, я понял, почему Вечные зовут себя еще и Хозяевами. Я стал Хозяином Ночей — сладко это звучало.
Мне очень хотелось с ним разговаривать, но общаться так, как ему было привычнее, оказалось намного удобней. Он слышал вопросы иногда даже быстрее, чем мне удавалось оформить мысль.
«Страшно быть вампиром, Джеффри?»
«Не страшнее, чем человеком».
«Тебе же лет пятьсот? Да?»
«Если начистоту — то больше. Но жизнь никогда не бывает слишком долгой, если у тебя настоящий роман с этим миром… Согласен?»
«Ты не искал смысла?»
«Детский вопрос, Мигель. Все в мире целесообразно. Я уже очень давно это понял. Волки не менее необходимы, чем олени. Так что смысл во мне — ночной хищник, ужас, смерть для тех, кому назначено судьбой — так же, как в волке, в барсе, в пуме. Удар милосердия для обреченных. Страх и неизвестность — часть мира, обратная сторона его прелести — к тому же, кому-то нужно готовить пашню под посев, верно? А смысл для меня — мир, прекрасный мир, который неблагодарные смертные готовы воспринимать, как тюрьму, да еще — охота, риск, любовь и любопытство, жестокое любопытство. Мне всегда так нравилось наблюдать за изменениями — будь то рисунок облаков или технический прогресс…»
«Ты телик смотришь… небось и газеты читаешь, да?»
«Я же попытался объяснить — мне ужасно интересно. Я люблю искусство — кино теперь почти так же, как книги, мне важно знать, что происходит в человеческом мире…»
«Зачем?»
«Неужели ты думаешь, что нас это не касается? Зря так думаешь».
Джеффри повернул мою голову к себе, так, чтобы удобнее было смотреть в глаза — и я увидел… не знаю, как описать. Это было все равно, что смотреть чужой сон, но не записанный на пленку, а вмазанный в твою собственную кровь, как некий невозможный наркотик — ох, те еще картинки!
Я видел чумной город, улицы, заваленные нечистотами, по которым бродили божедомы с факелами и железными крючьями, в пропитанных смолой балахонах и в масках с дымящимися клювами. Видел, как, застревая колесами в грязи, катились телеги, полные посиневших трупов. Слышал, как орало воронье над церковью, окруженной кострами, около кладбища, на котором безносые, клейменые каторжники в кожаных фартуках засыпали известью рвы, освещенные горящей смолой, набитые мертвецами, и падали в судорогах прямо на трупы — а их товарищи по несчастью засыпали и их. Видел, как обезумевший монах выкрикивал зловещие пророчества в ночь, пустым улицам, затянутым дымом, и бросился в уличную пыль, раздирая на себе одежду — видел сквозь пелену слез, то ли от дыма и запаха падали, то ли…
Чума растворилась в темноте — и я увидел другой город. Кажется, это было где-то в Азии или на Востоке — тут между глиняных заборов, в купах роз, на узеньких пыльных улочках шла чудовищная резня. Я не так уж хорошо знаю историю, я не понял, были это крестоносцы или какие-то другие европейцы — но я видел, как местные жители вздергивали отрубленные головы на пики, а пришельцы насиловали женщин и кромсали их кинжалами. Базарные лавчонки полыхали дымным чадящем пламенем, рвущим ночь, тельце младенца валялось под ногами бойцов в клокастом факельном свете.
«Что ты там делал, Джеффри?»
«То же, что и везде, Мигель. Я смотрел на людей. А еще — облегчил участь кому смог. Это очень важное дело — облегчить участь, дать умереть достойно… или счастливо. Это большая удача смертного — когда смерть добра к нему. Подумай — и сам поймешь».
Я на секунду вывалился из воспоминаний и увидел его серьезное лицо. Я решил, что ему тяжело об этом думать, и хотел прервать видения, но он схватил меня за руку и втащил обратно.
На сей раз картины были куда ярче — наверное, потому, что события произошли не так давно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30