.. Но оживление было недолгим, все слишком изменилось с тех пор, и изменился сам Ефремов. Александр Александрович под расстегнутым френчем увидел на ремнях висящий пистолет, почувствовал, как гаденько зашевелились давно дремлющие страхи, но почему-то не воспротивился, когда Ефремов произнес: - Наталья Андреевна, всем сердцем признателен за гостеприимство, но теперь хочу просить вас оставить нас с Александром вдвоем. Она встала. Он добавил: - И еще вот что, на всякий случай: не заперта ли комната Павлика? Если я верно помню, она выходит во двор - а мне, быть может, придется бежать, если придут за мною... Александр Александрович с испугом посмотрел на него, но встретил взгляд холодный и твердый. Когда они остались вдвоем, Ефремов принес тулуп и подпорол подкладку. - Ты уж меня, Сашенька, извини - но деваться мне некуда. Видишь ли, за помощью могу только к тебе, ибо доверять теперь, сам знаешь, никому нельзя. Просунув руку по локоть под подкладку, он стал срезать что-то, пришитое к одежде изнутри, а потом, одну за другой, выкладывать на стол тяжелые кожаные колбаски. - Тут золото и немного камней. Чьи и зачем - ты не должен знать. Надо спрятать. Александру Александровичу хотелось никогда не слышать этих слов. Но Ефремов не хотел замечать, что тот боится: - Я бы ни за что не попросил, но мне нужно срочно уносить ноги, а я даже ходить нормально не могу в этом саркофаге, - Ефремов встряхнул тулуп. - Когда мы вернемся - тебе зачтется. А нет заберешь ценности себе. Тогда уж все равно... Они неумело вскрыли пол на кухне. Впрочем, это неумение не отразилось на результатах их затеи. Почему-то ни в тот год, ни потом, когда жизнь вообще пошла неряшливая, никто не придал значения царапинам на половицах, напоминающих о той ночи, когда в опилках под полом припрятали тяжелый, схваченный шпагатом сверток. Рано утром Ефремов ушел. Он никогда больше не переступал знакомого порога. Подобно многим другим людям, с которыми свела меня судьба, Ефремов исчез навсегда. В апреле дрова кончились. В комнатах было холодно и простудливо. Тогда я впервые почувствовал, что заболеваю: сырыми сквозняками, холодными дыханиями, в которых, к моему стыду, слишком явственно чувствовались запахи погреба, неуюта, сырого кирпича и подмоклого дерева. Может быть, поэтому Александр Александрович в мае решил вдруг собираться на юг, к родственникам. Он стал хлопотлив, писал письма, спорил с женой. Она решительно не хотела ехать, боясь дороги и неизвестности, потом внезапно согласилась, уступая, однако, не доводам мужа, а общему кочевому настрою той весны, когда из голодного города потянулись обратно в разоренные усадьбы бывшие помещики, чтобы там на подножном корму дотянуть до нового урожая. Перед отъездом Наталья Андреевна прошлась по комнатам, всплакнула. Она объясняла эти слезы привязанностью к родному гнезду. Я - ее жалостью к себе, к сыну, и тем страхом, который внушают людям все более грозные признаки разгорающейся гражданской войны.
2.
Одиночество меня испугало. Я впервые ощутил заброшенность, как множество звуков, на которые прежде не обращал внимания: поскрипывала сама собою лестница на второй этаж, противно шелушился подоконник библиотеки, в кухне, кажется, завелись мыши и оттуда постоянно слышался шорох. Где-то сочилась вода. Я вдруг понял, что подвержен разрушению. Что оно уже началось. Давно. С той самой отскочившей половички... К счастью, от этих мыслей довольно скоро избавил меня дворник Николаев. Николаев пришел под вечер и, отперев дверь черного хода, прошмыгнул в кухню. Здесь он присел отдышаться. Тишина угнетала его. Он принялся насвистывать, одновременно прислушиваясь, но скоро умолк и довольно решительно направился к двери в Анфисину комнату. Дверь была заперта. Он загремел связкой ключей и, попробовав три или четыре, услышал характерный щелчок. - Не обманула девка... Комната пустовала. По мусору на полу можно было догадаться, что зимою тут хранили дрова. На втором этаже открылись все двери, кроме библиотечной, здесь висел замок. Ключа к этому замку не было, но дворник не спешил. В тот вечер он унес лишь несколько серебряных ложечек из гостиной. На следующий день собрал кое-что из платья. Но искал он другое. В пустотах под штукатуркой ему мерещилось "золотишко". Долгими летними сумерками он ходил по комнатам, стучал по стенам и слушал. Однажды он зачем-то открыл рояль и нечаянно произвел три чистых, круглых, жалобных звука. Звуки изумили его. Некоторое время он нажимал на клавиши и думал о чем-то. Потом подобрал с полу лом и стал разрушать заднюю стенку камина, показавшуюся ему подозрительной. Но за слоем огнеупорного кирпича ничего не было, кроме кирпича красного. На другой день он бесстрастно сорвал висячий замок, изуродовав обе двери библиотеки, но, войдя, почувствовал себя среди книг беспомощным и отступил. Правда, обнаружив в платяном шкафу лучшие английские костюмы Александра Александровича и гранатовую брошь (не любимую Натальей Андреевной), он оживился - но сокровищ не было. На выходе ему запрокинули голову назад, и кто-то невидимый тяжело ударил под ребра. Помутившимся взглядом он уловил край рыжей линялой рубахи, бритую голову и желтоватые, как у цыгана, глаза. - Ну-к-ка, давай, - сказал голос. Николаев почувствовал, что вяжут руки. Он знал, что это конец. - Пощадите, братцы, - проговорил он, с трудом ворочая языком. Я бы ни за что... Бес попутал... - Давно же путает тебя бес, - беспощадно сказал голос. - Я за тобой третий день слежу. - Бес попутал... - заплакал Николаев. Он знал, что ему не оправдаться. - Ладно, бес, говори, где ключи. Николаев сказал. Вместе с ключами из-за пазухи извлекли гранатовую брошь. Бритый наклонился над ним, нехорошо сузил цыганские глаза: - Воровать?! Николаев готов был выть и кататься от страха. - Лучше бы ты мне не попадался, гад. Я - уполномоченный по жилой недвижимости, и такого не прощу. Я тебя, гада, за такие дела расстреляю. Покосившись на уполномоченного, Николаев увидел у самого своего виска черное отверстие дула. - Послушай, - вдруг раздался из кухни приглушенный голос второго, - надо взглянуть, что он там натворил. - Иду сейчас! - крикнул уполномоченный. Он тяжело поднялся с колен и пнул Николаева ногой. - Ты пока полежи здесь, сволочь. Но на пощаду не рассчитывай. Несколько секунд Николаев действительно лежал, ничего не понимая: они забыли связать ноги! Он вскочил и бросился в темноту. Никогда в жизни он не бегал так быстро и бесшумно, как собака. Ждал выстрела вдогонку, но никто не выстрелил. Те двое работали профессионально и быстро. Через полчаса они увязали в узлы все, что не нашел или не успел унести Николаев. В гостиной маленький показал на часы: - Возьмем пастушек? - Нет, - сказал цыган, - уходим. Под осень появился Бриллиант. Пришел в сопровождении настоящего уполномоченного - невысокого, круглоголового белобрысого паренька. Тот важно прошелся по комнатам, заглянул в туалет и сказал: - Бывший адвокат Алябьев налогов не уплачивают, в городе же отсутствуют. Так что располагайтесь со всей душой, товарищ Бриллиант! Бриллиант, в противоположность провожатому, был высок, черен, имел голову сложной конфигурации, выпуклые веселые глаза и крупный нос. Он смахнул пыль с пастушек, сунул нос в камин и раскатился восторженным французским "р": - Ого! Да тут до нас порработали! Паренек тоже поглядел и сказал: - Ничего. Полную инвентаризацию проведем. Инвентаризацию не провели, но комиссариат въехал. Бриллиант угнездился за черным столом в кабинете и наполнил комнату едким дымом дрянных самокруток. Спальню очистили и сложили в ней оружие. В детской печатала мандаты Любовь Тимофеевна. Время от времени появлялись героический Берда и сутулый Сажин. Комиссариат Бриллианта ведал продовольствием. Продовольствие добывали так. Бриллиант вызывал к себе Берду или Сажина и приказывал: - Мобилизуйте людей. Подводы будут. Зайцев очень просил... Мобилизации шли туговато: все знали, что деревня хлеб не отдает и может быть сопротивление. Но чем дальше в осень, тем злее и отчаяннее становились парни в рабочих районах, и в отряде крепчал дух пролетарской решимости. Берда любил выстроить людей во дворе и, шагая туда-сюда вдоль строя, вращал глазами: - Орлы, орлы... Держись, хозяева! В ноябре его отряд попал в засаду. Одного убили, Берда был ранен в плечо. С тех пор правая рука у него не двигалась и висела на перевязи. Люди из отряда вповалку спали в гостиной. Я чувствовал неприятный запах их тел, их грязи. Вечером они над плитой трясли исподнее - вши лопались с сухим треском и душно воняли. Когда кончились те жалкие дрова, что завезли в конце лета, открыли библиотеку. Сначала пошли в ход книги, потом мебель - потому что мебель им казалась ценнее книг. Бриллиант знал, что вовсю гуляет тиф и людям нужно тепло. Но вид коробящихся в огне страниц сразил его. - Азохен вэй, - прошептал он, грея ладони о трубу, согретую теплом книг, - в какое страшное время мы живем! Книг хватило до середины ноября. В декабре они жгли стулья, шкафы; в январе - разрубили столы, сломали перила лестницы, оторвали плинтусы и начали жечь рояль. Они сожгли все, что могло гореть и давать тепло. Они боролись за жизнь. Кто осудит их за это? Мне не нравилось, конечно, что они не вытирают сапог в прихожей, сплевывают на пол и никогда не убирают комнат. Мне не нравилось, что они устроили каталажку в кладовой и какие-то люди, в которых подозревали мешочников, сидя там по два, а то и по три дня, мочатся и гадят там на пол. Но все равно - я старался согреть их и укрыть от стужи, хотя удавалось это плохо. Просыпаясь каждое утро в своем кресле, Бриллиант клацал зубами. Он готов был поклясться, что в Надыме, где он провел в ссылке два года, зимой было теплее. В марте начался голодный мор. Берда вернулся из экспедиции обмороженный, без хлеба. Начались мобилизации на фронт, людей не было. Бриллиант взял четырех человек и трое саней. Его привезли через десять дней, раненного в голову, желтого, трясущегося от озноба. По лестнице он поднялся сам, упал в кресло, закурил с отвращением. Пришел Зайцев, спросил с порога: - Сколько? - Как просил. Может, чуть меньше. - Меньше? Бриллиант вымученно усмехнулся: - Не хотят отдавать, гады... Так обозлились, что и наводку дать никто не хочет... Зайцев сделал энергичный взмах рукой: - Так надо было... - У меня пять человек всего, - оборвал Бриллиант, - одни мальчишки. Не знаю, почему не перебили всех. У меня еще, видишь ли, внешность еврейская... Тут Зайцев заметил грязный бинт на его голове и неестественную бледность: - Там? - Там, конечно - балуют. - Стреляли, значит? - на лице Зайцева появилась вдруг злая усмешка. - Ну, Марк Исаич, дай только дожить до тепла - я им такой кар-рательный отряд пропишу! Всех от баловства вылечу! Но Бриллиант уже не слушал его. Он подумал вдруг, что стрелял в него, наверняка, тот, с изуродованной ногой, мужик, в котором он верно угадал фронтовика, надеясь растрогать своей проницательностью. Не растрогал. Вспомнил злой, беспомощный взгляд и радостно-издевательское: - Нету хлеба, ваше благородие... Он подумал, что совсем не знает этот живущий на земле народ, что люди, вовлеченные в эту крутоверть, не понимают друг друга. Хлеб-то нашли. Немного, но нашли. А фронтовик, видать, вывел коня огородами, спустился в овраг, через лес вышел на поворот и оттуда дал из винтовки, и радостно смотрел, как он, Бриллиант, повалился на снег. Очнувшись, Бриллиант попросил затопить печь. Любовь Тимофеевна согрела ему воды и принесла хлеб. Воду он выпил, хлеб есть не стал. Ночью Бриллиант умер. Когда я вспоминаю о нем, меня всегда мучает чувство, будто и я виноват в том, что к утру его уже невозможно было разогнуть.
3.
Минула зима. Закрылись канцелярии, потому что люди умерли, а бумага кончилась. Закрылись все газеты, кроме правительственных, потому что шла война и правду о том, что происходило на ее выстуженных просторах земли, нельзя стало знать людям. Они и так вы- сохли, обмельчали, стали привычны к смерти и другому страданию. Но пришло лето - и я радовался солнцу. Следующая зима была едва ли лучше прошедшей, но за нею опять шло лето. Я научился ценить эту дивную цикличность природы, которая обещает надежду даже тогда, когда надеяться совсем не на что. Однажды, действительно, в печи вновь затрещал огонь, согревая горячим дыханием мое немое холодное горло. Жизнь устраивалась. Появились приметы давно исчезнувшего мира: экипажи, торговцы папиросами и молоком, шляпы, цветы, красивые женщины. Вместе с запахом бриолина и ваксы, вместе с шорохом шин и скрипом кожаного пальто ответственного работника Шувалова, поселившегося в доме напротив, вместе с фырканьем примусов, возвестивших о рождении нового коммунального быта, вместе с фигурами строгих совслужащих и деловитых нэпманов вынырнул из небытия дворник Николаев. И хотя его дворницкая фигура потерлась и пооблезла, я воспринял его появление с искренней радостью - как свидетельство непрерывности времени. Николаеву было уже под пятьдесят. Он по самые глаза зарос бородой, но движения его оставались по-прежнему аккуратными и уверенными, отчего осенью вдоль тротуара выстраивались торжественные пирамидальные кучи опавшей листвы, напоминающие жертвенные курильни, а зимой - строгой параллелью фасаду вытягивались сугробы. Иногда, обнаружив на свежем снегу коричневый, будто из тюбика выдавленный завиток, он прерывал свой молчаливый труд и с сердцем произносил: - Партейный! А прислуга с собачкой гуляет - поди пойми... А где же те, старые-то баре, которые беспартейные были? Ох-хо-хо... И чувствовалась в этом вздохе тоска по лучшим временам, когда не стыдились давать чаевые. Однажды решилась и моя судьба: в комнатах поселились студенты. У парадного приколотили табличку с надписью "Общежитие" и дружно вымыли окна. Студентов было человек тридцать. На первом этаже в бывшей анфисиной каморке и в ванной, где, кстати, ванны давно уже не было, а немецкий кафель был поколот и выщерблен, обосновались семейные. В просторной гостиной поселились студенты младших курсов. Их было много, они жили кучно и неряшливо. Наверху вольготно, по четыре в комнате, размещались старшекурсники. Студенты жили бедно, весело, дружно, питались вскладчину и увлекались политикой. Наличие в первом этаже семейных не могло, впрочем, не откладывать свой отпечаток на быт. Случалось, что к первокурсникам в гостиную врывалась бойкая Любка, жена крутолобого Попова, и кричала рассерженно: - Что же, сударики мои, в сортире я должна ясным соколом сидеть? Напрудонили, а я за вами убирать буду, а?! Первокурсники понимали, что у нее с Поповым что-то опять не ладится, и не обижались на нее. В разногласиях политических всегда повинен был троцкист Абрикосов. Жаль, что никто никогда уже не услышит споров той далекой поры: накал страстей иссяк, и скоро о действующих лицах Великой Дискуссии станут судить лишь по отрывочным цитатам. Но я-то помню все так, как будто это было вчера - этих ребят, раскрасневшиеся лица, папиросный дым, эти попытки отыскать безусловную истину, формулу социального совершенства на страницах синеньких брошюрок, в которых текст предваряли изображения вождей, становившиеся, в свою очередь, едва ли не главными аргументами в споре. Схоластические попытки словесно предопределить судьбы мира всегда казались мне бесплодными: сложнейшая классификация политических оттенков требовала времени и азарта, споры истощали и то, и другое, рождая, однако, не истину, а все новые и новые поводы для споров. И газеты миллионными тиражами производили на свет политические штампы необходимый для споров инструментарий. Иногда мне казалось, что эта словесная игра зародилась где-то в высших сферах и тысячи ее участников - лишь хитроумное условие, гарантия того, что игра не исчахнет, а будет шириться в геометрической прогрессии, вбирая в себя все новых игроков. Слова накапливались, уплотнялись, срастались в суровую ткань с устрашающими картинами взаимного уничтожения, повергнутых кумиров и торжествующих победителей, овеваемых красными стягами. Но жизнь, к счастью, рушила эти схемы: студенты прекрасно уживались под одной крышей, вместе ходили на лекции и готовились к зачетам, занимали друг у друга деньги в долг. Троцкист Абрикосов, обвиняемый во многих ересях и даже просто в большевистском неверии, тем не менее с воодушевлением ходил на субботники, вел ликбез на фабрике "Красная Роза" и упрямо конспектировал Маркса. И хотя споры действительно разъединяли их, хотя вражда не ограничивалась только словесными баталиями одного оратора оппозиции попросту закидали галошами, а другому боевым кордоном преградили путь в университетские аудитории, жизнь, в отличие от газет, не исчерпывалась ею. Что влекло Абрикосова к опальному вождю, никто не знал. Я думаю, он просто принадлежал к той редкой породе людей, что при любых обстоятельствах предпочитают оставаться в меньшинстве, видя в этом залог своей самостоятельности.
1 2 3 4