Мы для него умерли… или, по крайней мере, похоронены, – горько усмехнулся Николай.
– Зачем так говорить? – Софи возражала, но совесть ее была неспокойна, и она не узнавала себя в этой боязливой женщине, выдвигавшей аргумент за аргументом, словно выстраивая перед собой стенку из костяшек домино. – Я просто убеждена, что ты ошибаешься! Вполне вероятно, что царю докладывают о вашем примерном поведении, а если вы вдруг взбунтуетесь, вы навсегда потеряете надежду выйти отсюда раньше срока…
– Ну, а если мы сами, как ты говоришь, выйдем отсюда раньше срока? Это куда более вероятно!
– Выйдете – и куда пойдете?
– Господи! Я же тебе объяснял: либо на запад, либо на восток…
– Прямо всей ордой? И еще с женщинами в обозе? Да нас в минуту выследят и окружат, что за наивность!.. Вот если бы мы могли сбежать вдвоем…
– Милый мой дружок, это куда опаснее!
– Нам понадобилось бы… нам понадобился бы… Проводник, вот кто нам понадобился бы!
– Этот проводник за медный грош сдаст нас казакам… А уж за десять рублей – как пить дать! Нет, все-таки оптимальное решение – уйти всем вместе…
Дальше Софи не слушала. Мечта свалилась на нее неожиданно и опутала, как сеть птицелова. Она горевала, что нет рядом Никиты: им вместе было бы намного легче организовать побег. Он сильный, может убить даже зверя, может сложить из веток шалаш, он умеет определять направление ветра, читает по звездному небу как по книге, куда идти, если заблудишься, умеет говорить с мужиками, умеет драться с разбойниками… И почти сразу поняла, что, решившись сбежать с каторги вдвоем с Николя (а хоть бы и со всеми вместе) и даже организовав побег, она была бы вынуждена двинуться в путь без Никиты – и поняла, что с места не тронется, даже если гнать будут. Пусть от юноши пока нет вестей, так это же только пока! Рано или поздно он все равно доберется до Читы. И что же? Ей, сбежав, отказаться от последнего шанса на встречу с ним? «Если мы отсюда уйдем, – думала Софи, – я никогда в жизни больше его не увижу…» Ледяные клещи сжали ей сердце. «Нет, это невозможно!.. Невозможно!..» Глубина переживаний поразила ее саму. Неужели Никита занимает такое огромное место в ее жизни?.. Она постаралась преодолеть недомогание и сделала вид, что интересуется все продолжавшимся монологом мужа:
– Мы запасемся провизией… мы раздобудем буссоль, раздобудем карты…
Шепот все удалялся, удалялся от нее… становился еле различим – как журчание лесного ручейка… Из глубин памяти выплывали воспоминания, и некуда было от них деться: вылинявшая розовая рубаха… загорелая рука, накрывающая ее руку… взъерошенные степным ветром золотистые волосы… задорный молодой смех… Образы были такие четкие, такие реальные, что ей стало неудобно перед Николаем: как будто по ее вине кто-то нарушил их уединение. Как будто третий вторгся в их союз, нет, не вторгся – ведь она сама его позвала! И она испугалась: вдруг муж сейчас полезет к ней с нежностями!.. Воскресные визиты продолжались два часа – так диктовало официальное разрешение, а они уже потеряли добрый час на споры, и он уже спешит заключить жену в объятия! Господи! Его лицо уже совсем рядом, и выражение такое умоляющее!..
– Увидишь, моя любимая, мало-помалу ты привыкнешь к этой мысли! Да и в любом случае, все это будет не завтра!.. Мы еще сто раз успеем это обсудить…
– Нет-нет! – почти закричала она. – Давай обсудим сейчас!
– Но я же тебе повторяю, что…
– Послушай, Николя! Ты сказал… ты сказал… ты сказал, что мы можем спуститься по реке к Тихому океану, да? А ты подумал, нам же для этого надо будет купить лодки, построить плоты… Разве ты подумал об этом?
Она громоздила одно на другое слова, пытаясь выиграть время. И боялась: а вдруг он поймет, догадается, почему она так делает? Вот же Николай нахмурился и спрашивает так хрипло:
– Ну, лодки, плоты… и что? Почему бы этим не заняться, когда время придет?
Висок Софи обжигало дыхание мужа.
– А буряты? – почти в отчаянии шептала она и машинально отклоняла голову. – А буряты, которые кинутся по нашим следам? Ты про них забыл?
Это горячечное дыхание преследует ее! Везде достает!
– Бурятов мы сделаем своими союзниками! – хрипел он в самое ухо.
– Каким образом?
– Заплатим им!
– А деньги откуда?
– Украдем у коменданта!
Пылающие губы скользнули по щеке Софи, остановились на шее, спустились к ямочке между ключицами…
Она вздрогнула и зашептала:
– Нет, нет, Николя, умоляю… там охранники!..
И тут же поняла, что ее слова просто смехотворны.
– Ну, что ты, милая! – удивился он. – Охранники же за дверью, и ты отлично знаешь, что они не войдут! Это я умоляю тебя, Софи!.. Софи!.. О, как я люблю тебя!..
Он опрокинул ее на постель. Они уже почти боролись, и тут вдруг она увидела, как красивы его зеленые глаза, которые нетерпение превращало в злые, как красивы впалые, обожженные солнцем щеки, как прекрасно это лицо – страстное, воспламененное желанием… Но чем больше пыла проявлял Николай, тем яснее становилось ее сознание и тем больше она впадала в депрессию. Даже пошевелиться было уже трудно, каменная баба… вот кто она… «Что со мной? – в безмолвной тоске повторяла она. – Что со мной? Никогда же такого не было!» Она позволила снять с себя одежду, ласкать – везде… Потом притянула к себе его голову… Она смеялась, она целовала его, она изо всех сил делала вид, что счастлива как никогда… Он взобрался на кровать, гремя железом… Обычно это она, Софи, его утешала, своей нежностью заставляла забыть о цепях, от которых он страдал как от увечья… А сейчас звяканье цепей неприятно ее удивило… Призвав на помощь всю свою любовь к мужу, всю жалость к нему, Софи уговаривала себя, что не надо противиться тому, что сейчас произойдет. Но ее телу цепи сегодня мешали. Она не испытывала никакого желания… Более того, ей казалось, будто эти цепи навалились на нее, что ими опутаны ее собственные ноги. Да! Да! Да! Она тоже закована. Она прикована к нему. На всю жизнь. «Это хорошо. Так надо. Я не хочу ничего другого», – повторяла она.
– О любовь моя!.. Прости меня, прости!.. – задыхался Николай.
Охранники топали, шагая туда-сюда за дверью. Разговаривали. Николай двери не запер – это было запрещено. Он приставил стул к створке, и все. Еще десять минут, и все закончится. И он уйдет – довольный, счастливый. Он навалился на нее всем телом. Тяжелым телом. Тихонько застонал и впился в ее губы. Солдат за дверью откашлялся, сплюнул. Другой засмеялся. Николай все не отрывал своих губ от ее рта, сколько же может длиться поцелуй… Он раздвинул коленом бедра Софи. «Надо бы помешать этому побегу», – подумала она. И закрыла глаза.
4
Застывший по стойке «смирно» правительственный курьер вперил безжизненный взгляд в стенку. Он был весь покрыт крупными каплями пота, круглое лицо покраснело от жары и носило печать безмерной усталости, толстый слой пыли покрывал его мундир с эполетами. Дело оказалось настолько срочным, что он даже не успел почиститься перед тем, как войти к Лепарскому. А тот уже в четвертый раз, все с большей яростью, перечитывал письмо шефа жандармов: глава Третьего отделения, всемогущий граф Бенкендорф, извещал его о том, что по окончании литургии в Казанском соборе – служили ее в честь победы русской армии над турками – его величество император, известный своим бесконечным милосердием, принял решение облегчить участь некоторых политических заключенных и отдал в связи с этим приказ коменданту Читинской каторжной тюрьмы снять кандалы с тех из каторжников, кто, по его, генерала Лепарского, мнению, заслужил эту милость своим хорошим поведением.
– Они там, в Петербурге, уже просто и не знают, что еще изобрести, лишь бы осложнить мне существование, – ворчал Станислав Романович себе под нос. – Ну, как, как я могу выбрать? Они все ведут себя превосходно! И что теперь – бросать жребий? Кому повезет, кому не повезет? Нельзя же так, право, господа!
Племянник генерала, Осип, и его плац-адъютант, поручик Розенберг, почтительно слушали бормотание начальника – собственного мнения на этот счет у них не было никакого, да и откуда? «Нету у меня тыла!» – в который раз подумал Лепарский и неожиданно для себя самого грохнул кулаком по столу. Осип вздрогнул и напустил на себя важность, ничуть не прибавившую выражения его лицу типичного размазни.
– А вы что думаете? – спросил комендант.
– Следует поразмыслить, дядюшка, – пролепетал Осип. – Думаю, в конце концов, мы сможем прийти к оптимальному решению. Вы хотели бы, чтобы я составил список?
– И кого же ты собираешься включить в свой список? – усмехнулся генерал.
– Ну… ну, например… Вот! Князя Трубецкого, князя Волконского, князя Одоевского…
– Значит, ты полагаешь, что они ведут себя лучше остальных?
– Не совсем так… но у них такие громкие фамилии…
– Нас, видишь ли, никто не просил составлять реестр дворянских семей, проживающих на каторге! Впрочем… впрочем, Бенкендорф ведь не назвал числа заключенных, с которых можно снять кандалы, так?
– Мне кажется, каждого второго… – предложил Розенберг.
– Да? А почему не двоих из трех? Или девять из десяти? Они тут все друзья между собой, все равны и – представляете: внезапно одни станут разгуливать свободно, а другие – осужденные, между прочим, за участие в том же бунте – по-прежнему станут тащить за собой цепи? Как вам это нравится?
Поручик поторопился признать, что начальник, как всегда, прав. Осип взял из рук дяди письмо и весьма серьезно – требовалось же выглядеть соответственно обстановке! – принялся изучать его строчка за строчкой. А правительственный курьер, вызвавший такую бурю, теперь все с тем же идиотским видом витал в облаках.
– Идите пока отдыхайте! – бросил ему в сердцах Лепарский. – Но готовьтесь сегодня же ввечеру отбыть в столицу с ответом.
Фельдъегерь щелкнул каблуками, поклонился и вышел.
– Вы что-нибудь уже решили, дядюшка? – спросил Осип участливо.
– Нет. Оставьте меня одного, – ответил генерал. – Мне необходимо собраться с мыслями.
Однако не прошло и пяти минут, как он уже был у острога. Стражники встрепенулись, увидев коменданта: солдаты, их было человек десять, мигом вскочили со своих мест и, подталкивая друг друга, вытянулись в струнку с ружьями на караул. Лейтенант Проказов в расстегнутом мундире встретил генерала при входе, на лице начальника караула ясно читалась тревога: что здесь понадобилось Лепарскому, который редко посещал арестный дом?
– Заключенные вернулись с работ? – спросил Лепарский.
– Примерно час назад, ваше превосходительство!
– А что они делают теперь?
– Отдыхают. Хотите их видеть, ваше превосходительство? Я…
– Видеть хочу. А вы не трудитесь, оставайтесь здесь.
Поставив таким образом лейтенанта на место, комендант сначала вошел во двор, где при его появлении началась суматоха. Он улыбнулся, видя, как женатые декабристы поспешно отпрянули от забора. Ну, разве он может сердиться на этих людей за то, что им хочется потихоньку поболтать с женами? Группа кандальников стояла вокруг Николая Бестужева: тот, положив на колени альбом, рисовал акварелью портрет Юрия Алмазова. Конечно, правилами было строго запрещено передавать заключенным бумагу, чернила, перья, карандаши, а уж тем более – краски, но генерал и на это нарушение регламента смотрел сквозь пальцы: он убедил себя, что приказы, идущие из Санкт-Петербурга, следует трактовать с умом. Разве найдешь развлечение более невинное и полезное, чем живопись? Предаваясь занятиям искусством, Бестужев и его соперники – а он не преминул ими обзавестись! – избавляли себя от монотонности здешнего существования, да и о политике, что принесла им столько зла, забывали. Комендант приблизился к художнику, поднес к правому глазу руку, сложенную трубочкой, и всмотрелся в рисунок. Рисунок оказался пока еще только наброском, но сходство уже чувствовалось.
– Однако у вас талант! Большой талант! – оценил Лепарский.
– А вы бы согласились как-нибудь попозировать мне, ваше превосходительство? – спросил Бестужев, не выпуская кисти.
– Отчего бы и нет? – воскликнул генерал, которому явно понравилось предложение.
Но тут же задумался: а что подумают о нем в столице, узнав, что он заказал свой портрет государственному преступнику? Ох, как же ему надо следить за собой все время, чтобы не влипать в опасные ситуации! Быть снисходительным – это, знаете ли…
Расточая направо-налево приветливые взгляды и улыбки, Лепарский направился к огороженному участку, где узники сделали грядки и выращивали теперь овощи. И таких прекрасных овощей не найти было ни на одном крестьянском огороде в окрестностях Читы! Картошка, капуста, морковь – все в изобилии произрастало на тучной земле. Там росли даже огурцы – до прибытия сюда декабристов тут почти никто и не знал, что существует такой деликатес… По мере того, как генерал проходил мимо, огородники – князья, графы, бывшие гвардейские офицеры – распрямлялись. Руки у них были черные от земли, лица усталые, но здоровался он с ними точно так же, как если бы они встретились не посреди грядок с рассадой, а в каком-нибудь коридоре Зимнего дворца.
Внутри здания Станислав Романович обнаружил еще нескольких узников: они читали или писали в чистых тихих комнатах. Вначале, соблюдая монаршую волю, Лепарский запретил в камерах книги, но жены сделали все возможное и невозможное, чтобы доставлять их в острог тайком, и, когда коменданта известили о том, что в арестном доме собралась уже целая библиотека, он не нашел в себе мужества уничтожить ее. И теперь, уже с его согласия, заключенные получали все, в чем нуждались по части литературы. Более того, в каждой пришедшей с почтой посылке непременно были русские или иностранные газеты, журналы… Лепарский писал на первой странице «прочитал», ставил внизу подпись, и завизированная им пресса поступала к адресатам. На самом-то деле, прочесть этого всего он не мог никак: для того, чтобы прочесть, ему нужно было бы, кроме русского и французского, изучить еще и английский, немецкий, испанский, итальянский, греческий, латынь, иврит… Генерал подумал и некоторое время спустя заменил визу «прочитал» визой «просмотрел». Более скромная формулировка – во всяком случае, так ему показалось – куда меньше его компрометировала.
Протиснувшись между кроватями, он остановился около Завалишина, погруженного в перевод Библии; заглянул через плечо Никиты Муравьева: тот наводил какие-то справки по тексту «Филиппик»; Баратынский на грифельной доске старательно выписывал какие-то уравнения; Ивашев рылся в груде книг, возвышавшейся на полу… Так, что тут у него? «Труды по археологии», «Классический словарь естественной истории», «Трактат о революциях на поверхности планеты»… Что-что? Какие еще революции?.. У Лепарского мгновенно проснулся охотничий инстинкт, он встрепенулся и торопливо схватил книгу. Неужели по нечаянности пропустил? Вот его виза на титульном листе… А кто автор? Кювье? Нет, это имя ему неизвестно. Движимый ужасным подозрением, генерал перелистал несколько страниц… Фу-у-у… Ложная тревога! Слава тебе Господи! Тут имеются в виду революции, вполне дозволенные законом… Опять-таки естественные науки… Фу-у-у… Ивашев смотрел на коменданта, не скрывая иронии. Лепарский отдал ему томик и отправился дальше, улыбаясь про себя. Переходя из одной камеры в другую, он заметил доктора Вольфа – тот стоял в коридоре, раскуривая трубку. За его спиной маялся князь Одоевский – бледный, со страдальческим лицом и забинтованной рукой.
Комендант спросил сразу обоих, стараясь не выдать вопросом тревоги:
– Надеюсь, ничего серьезного?
– Нет-нет, – ответил врач. – Обычный нарыв. Я только что вскрыл его.
– А-а-а, отлично, отлично, – думая уже о своем, ответил Лепарский.
Затем, словно бы вспомнив, спросил:
– Но вы, конечно же, помните, что в принципе не должны…
– Помню, разумеется, – сухо сказал Вольф. – Вот только дело было срочное – могла воспалиться вся рука…
А генерал подумал, как же повезло каторжникам, что среди них находится этот замечательный человек – бывший штаб-лекарь 2-й армии и личный врач генерал– фельдмаршала, главнокомандующего тою же армией графа Витгенштейна. Приговоренный к двадцати годам каторжных работ за участие в организованном Пестелем Южном обществе, доктор официально не имел права лечить больных, но как человек, давший клятву Гиппократа, не мог оставаться безучастным в случае чьей-то хвори и, с молчаливого одобрения тюремщиков, выполнял в остроге свой профессиональный долг. А назначенный властями каторжным врачом лекарь по фамилии Жучков – человек ленивый и ни к чему не способный – только радовался, что может сложить с себя хотя бы часть ответственности на блистательного собрата.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12
– Зачем так говорить? – Софи возражала, но совесть ее была неспокойна, и она не узнавала себя в этой боязливой женщине, выдвигавшей аргумент за аргументом, словно выстраивая перед собой стенку из костяшек домино. – Я просто убеждена, что ты ошибаешься! Вполне вероятно, что царю докладывают о вашем примерном поведении, а если вы вдруг взбунтуетесь, вы навсегда потеряете надежду выйти отсюда раньше срока…
– Ну, а если мы сами, как ты говоришь, выйдем отсюда раньше срока? Это куда более вероятно!
– Выйдете – и куда пойдете?
– Господи! Я же тебе объяснял: либо на запад, либо на восток…
– Прямо всей ордой? И еще с женщинами в обозе? Да нас в минуту выследят и окружат, что за наивность!.. Вот если бы мы могли сбежать вдвоем…
– Милый мой дружок, это куда опаснее!
– Нам понадобилось бы… нам понадобился бы… Проводник, вот кто нам понадобился бы!
– Этот проводник за медный грош сдаст нас казакам… А уж за десять рублей – как пить дать! Нет, все-таки оптимальное решение – уйти всем вместе…
Дальше Софи не слушала. Мечта свалилась на нее неожиданно и опутала, как сеть птицелова. Она горевала, что нет рядом Никиты: им вместе было бы намного легче организовать побег. Он сильный, может убить даже зверя, может сложить из веток шалаш, он умеет определять направление ветра, читает по звездному небу как по книге, куда идти, если заблудишься, умеет говорить с мужиками, умеет драться с разбойниками… И почти сразу поняла, что, решившись сбежать с каторги вдвоем с Николя (а хоть бы и со всеми вместе) и даже организовав побег, она была бы вынуждена двинуться в путь без Никиты – и поняла, что с места не тронется, даже если гнать будут. Пусть от юноши пока нет вестей, так это же только пока! Рано или поздно он все равно доберется до Читы. И что же? Ей, сбежав, отказаться от последнего шанса на встречу с ним? «Если мы отсюда уйдем, – думала Софи, – я никогда в жизни больше его не увижу…» Ледяные клещи сжали ей сердце. «Нет, это невозможно!.. Невозможно!..» Глубина переживаний поразила ее саму. Неужели Никита занимает такое огромное место в ее жизни?.. Она постаралась преодолеть недомогание и сделала вид, что интересуется все продолжавшимся монологом мужа:
– Мы запасемся провизией… мы раздобудем буссоль, раздобудем карты…
Шепот все удалялся, удалялся от нее… становился еле различим – как журчание лесного ручейка… Из глубин памяти выплывали воспоминания, и некуда было от них деться: вылинявшая розовая рубаха… загорелая рука, накрывающая ее руку… взъерошенные степным ветром золотистые волосы… задорный молодой смех… Образы были такие четкие, такие реальные, что ей стало неудобно перед Николаем: как будто по ее вине кто-то нарушил их уединение. Как будто третий вторгся в их союз, нет, не вторгся – ведь она сама его позвала! И она испугалась: вдруг муж сейчас полезет к ней с нежностями!.. Воскресные визиты продолжались два часа – так диктовало официальное разрешение, а они уже потеряли добрый час на споры, и он уже спешит заключить жену в объятия! Господи! Его лицо уже совсем рядом, и выражение такое умоляющее!..
– Увидишь, моя любимая, мало-помалу ты привыкнешь к этой мысли! Да и в любом случае, все это будет не завтра!.. Мы еще сто раз успеем это обсудить…
– Нет-нет! – почти закричала она. – Давай обсудим сейчас!
– Но я же тебе повторяю, что…
– Послушай, Николя! Ты сказал… ты сказал… ты сказал, что мы можем спуститься по реке к Тихому океану, да? А ты подумал, нам же для этого надо будет купить лодки, построить плоты… Разве ты подумал об этом?
Она громоздила одно на другое слова, пытаясь выиграть время. И боялась: а вдруг он поймет, догадается, почему она так делает? Вот же Николай нахмурился и спрашивает так хрипло:
– Ну, лодки, плоты… и что? Почему бы этим не заняться, когда время придет?
Висок Софи обжигало дыхание мужа.
– А буряты? – почти в отчаянии шептала она и машинально отклоняла голову. – А буряты, которые кинутся по нашим следам? Ты про них забыл?
Это горячечное дыхание преследует ее! Везде достает!
– Бурятов мы сделаем своими союзниками! – хрипел он в самое ухо.
– Каким образом?
– Заплатим им!
– А деньги откуда?
– Украдем у коменданта!
Пылающие губы скользнули по щеке Софи, остановились на шее, спустились к ямочке между ключицами…
Она вздрогнула и зашептала:
– Нет, нет, Николя, умоляю… там охранники!..
И тут же поняла, что ее слова просто смехотворны.
– Ну, что ты, милая! – удивился он. – Охранники же за дверью, и ты отлично знаешь, что они не войдут! Это я умоляю тебя, Софи!.. Софи!.. О, как я люблю тебя!..
Он опрокинул ее на постель. Они уже почти боролись, и тут вдруг она увидела, как красивы его зеленые глаза, которые нетерпение превращало в злые, как красивы впалые, обожженные солнцем щеки, как прекрасно это лицо – страстное, воспламененное желанием… Но чем больше пыла проявлял Николай, тем яснее становилось ее сознание и тем больше она впадала в депрессию. Даже пошевелиться было уже трудно, каменная баба… вот кто она… «Что со мной? – в безмолвной тоске повторяла она. – Что со мной? Никогда же такого не было!» Она позволила снять с себя одежду, ласкать – везде… Потом притянула к себе его голову… Она смеялась, она целовала его, она изо всех сил делала вид, что счастлива как никогда… Он взобрался на кровать, гремя железом… Обычно это она, Софи, его утешала, своей нежностью заставляла забыть о цепях, от которых он страдал как от увечья… А сейчас звяканье цепей неприятно ее удивило… Призвав на помощь всю свою любовь к мужу, всю жалость к нему, Софи уговаривала себя, что не надо противиться тому, что сейчас произойдет. Но ее телу цепи сегодня мешали. Она не испытывала никакого желания… Более того, ей казалось, будто эти цепи навалились на нее, что ими опутаны ее собственные ноги. Да! Да! Да! Она тоже закована. Она прикована к нему. На всю жизнь. «Это хорошо. Так надо. Я не хочу ничего другого», – повторяла она.
– О любовь моя!.. Прости меня, прости!.. – задыхался Николай.
Охранники топали, шагая туда-сюда за дверью. Разговаривали. Николай двери не запер – это было запрещено. Он приставил стул к створке, и все. Еще десять минут, и все закончится. И он уйдет – довольный, счастливый. Он навалился на нее всем телом. Тяжелым телом. Тихонько застонал и впился в ее губы. Солдат за дверью откашлялся, сплюнул. Другой засмеялся. Николай все не отрывал своих губ от ее рта, сколько же может длиться поцелуй… Он раздвинул коленом бедра Софи. «Надо бы помешать этому побегу», – подумала она. И закрыла глаза.
4
Застывший по стойке «смирно» правительственный курьер вперил безжизненный взгляд в стенку. Он был весь покрыт крупными каплями пота, круглое лицо покраснело от жары и носило печать безмерной усталости, толстый слой пыли покрывал его мундир с эполетами. Дело оказалось настолько срочным, что он даже не успел почиститься перед тем, как войти к Лепарскому. А тот уже в четвертый раз, все с большей яростью, перечитывал письмо шефа жандармов: глава Третьего отделения, всемогущий граф Бенкендорф, извещал его о том, что по окончании литургии в Казанском соборе – служили ее в честь победы русской армии над турками – его величество император, известный своим бесконечным милосердием, принял решение облегчить участь некоторых политических заключенных и отдал в связи с этим приказ коменданту Читинской каторжной тюрьмы снять кандалы с тех из каторжников, кто, по его, генерала Лепарского, мнению, заслужил эту милость своим хорошим поведением.
– Они там, в Петербурге, уже просто и не знают, что еще изобрести, лишь бы осложнить мне существование, – ворчал Станислав Романович себе под нос. – Ну, как, как я могу выбрать? Они все ведут себя превосходно! И что теперь – бросать жребий? Кому повезет, кому не повезет? Нельзя же так, право, господа!
Племянник генерала, Осип, и его плац-адъютант, поручик Розенберг, почтительно слушали бормотание начальника – собственного мнения на этот счет у них не было никакого, да и откуда? «Нету у меня тыла!» – в который раз подумал Лепарский и неожиданно для себя самого грохнул кулаком по столу. Осип вздрогнул и напустил на себя важность, ничуть не прибавившую выражения его лицу типичного размазни.
– А вы что думаете? – спросил комендант.
– Следует поразмыслить, дядюшка, – пролепетал Осип. – Думаю, в конце концов, мы сможем прийти к оптимальному решению. Вы хотели бы, чтобы я составил список?
– И кого же ты собираешься включить в свой список? – усмехнулся генерал.
– Ну… ну, например… Вот! Князя Трубецкого, князя Волконского, князя Одоевского…
– Значит, ты полагаешь, что они ведут себя лучше остальных?
– Не совсем так… но у них такие громкие фамилии…
– Нас, видишь ли, никто не просил составлять реестр дворянских семей, проживающих на каторге! Впрочем… впрочем, Бенкендорф ведь не назвал числа заключенных, с которых можно снять кандалы, так?
– Мне кажется, каждого второго… – предложил Розенберг.
– Да? А почему не двоих из трех? Или девять из десяти? Они тут все друзья между собой, все равны и – представляете: внезапно одни станут разгуливать свободно, а другие – осужденные, между прочим, за участие в том же бунте – по-прежнему станут тащить за собой цепи? Как вам это нравится?
Поручик поторопился признать, что начальник, как всегда, прав. Осип взял из рук дяди письмо и весьма серьезно – требовалось же выглядеть соответственно обстановке! – принялся изучать его строчка за строчкой. А правительственный курьер, вызвавший такую бурю, теперь все с тем же идиотским видом витал в облаках.
– Идите пока отдыхайте! – бросил ему в сердцах Лепарский. – Но готовьтесь сегодня же ввечеру отбыть в столицу с ответом.
Фельдъегерь щелкнул каблуками, поклонился и вышел.
– Вы что-нибудь уже решили, дядюшка? – спросил Осип участливо.
– Нет. Оставьте меня одного, – ответил генерал. – Мне необходимо собраться с мыслями.
Однако не прошло и пяти минут, как он уже был у острога. Стражники встрепенулись, увидев коменданта: солдаты, их было человек десять, мигом вскочили со своих мест и, подталкивая друг друга, вытянулись в струнку с ружьями на караул. Лейтенант Проказов в расстегнутом мундире встретил генерала при входе, на лице начальника караула ясно читалась тревога: что здесь понадобилось Лепарскому, который редко посещал арестный дом?
– Заключенные вернулись с работ? – спросил Лепарский.
– Примерно час назад, ваше превосходительство!
– А что они делают теперь?
– Отдыхают. Хотите их видеть, ваше превосходительство? Я…
– Видеть хочу. А вы не трудитесь, оставайтесь здесь.
Поставив таким образом лейтенанта на место, комендант сначала вошел во двор, где при его появлении началась суматоха. Он улыбнулся, видя, как женатые декабристы поспешно отпрянули от забора. Ну, разве он может сердиться на этих людей за то, что им хочется потихоньку поболтать с женами? Группа кандальников стояла вокруг Николая Бестужева: тот, положив на колени альбом, рисовал акварелью портрет Юрия Алмазова. Конечно, правилами было строго запрещено передавать заключенным бумагу, чернила, перья, карандаши, а уж тем более – краски, но генерал и на это нарушение регламента смотрел сквозь пальцы: он убедил себя, что приказы, идущие из Санкт-Петербурга, следует трактовать с умом. Разве найдешь развлечение более невинное и полезное, чем живопись? Предаваясь занятиям искусством, Бестужев и его соперники – а он не преминул ими обзавестись! – избавляли себя от монотонности здешнего существования, да и о политике, что принесла им столько зла, забывали. Комендант приблизился к художнику, поднес к правому глазу руку, сложенную трубочкой, и всмотрелся в рисунок. Рисунок оказался пока еще только наброском, но сходство уже чувствовалось.
– Однако у вас талант! Большой талант! – оценил Лепарский.
– А вы бы согласились как-нибудь попозировать мне, ваше превосходительство? – спросил Бестужев, не выпуская кисти.
– Отчего бы и нет? – воскликнул генерал, которому явно понравилось предложение.
Но тут же задумался: а что подумают о нем в столице, узнав, что он заказал свой портрет государственному преступнику? Ох, как же ему надо следить за собой все время, чтобы не влипать в опасные ситуации! Быть снисходительным – это, знаете ли…
Расточая направо-налево приветливые взгляды и улыбки, Лепарский направился к огороженному участку, где узники сделали грядки и выращивали теперь овощи. И таких прекрасных овощей не найти было ни на одном крестьянском огороде в окрестностях Читы! Картошка, капуста, морковь – все в изобилии произрастало на тучной земле. Там росли даже огурцы – до прибытия сюда декабристов тут почти никто и не знал, что существует такой деликатес… По мере того, как генерал проходил мимо, огородники – князья, графы, бывшие гвардейские офицеры – распрямлялись. Руки у них были черные от земли, лица усталые, но здоровался он с ними точно так же, как если бы они встретились не посреди грядок с рассадой, а в каком-нибудь коридоре Зимнего дворца.
Внутри здания Станислав Романович обнаружил еще нескольких узников: они читали или писали в чистых тихих комнатах. Вначале, соблюдая монаршую волю, Лепарский запретил в камерах книги, но жены сделали все возможное и невозможное, чтобы доставлять их в острог тайком, и, когда коменданта известили о том, что в арестном доме собралась уже целая библиотека, он не нашел в себе мужества уничтожить ее. И теперь, уже с его согласия, заключенные получали все, в чем нуждались по части литературы. Более того, в каждой пришедшей с почтой посылке непременно были русские или иностранные газеты, журналы… Лепарский писал на первой странице «прочитал», ставил внизу подпись, и завизированная им пресса поступала к адресатам. На самом-то деле, прочесть этого всего он не мог никак: для того, чтобы прочесть, ему нужно было бы, кроме русского и французского, изучить еще и английский, немецкий, испанский, итальянский, греческий, латынь, иврит… Генерал подумал и некоторое время спустя заменил визу «прочитал» визой «просмотрел». Более скромная формулировка – во всяком случае, так ему показалось – куда меньше его компрометировала.
Протиснувшись между кроватями, он остановился около Завалишина, погруженного в перевод Библии; заглянул через плечо Никиты Муравьева: тот наводил какие-то справки по тексту «Филиппик»; Баратынский на грифельной доске старательно выписывал какие-то уравнения; Ивашев рылся в груде книг, возвышавшейся на полу… Так, что тут у него? «Труды по археологии», «Классический словарь естественной истории», «Трактат о революциях на поверхности планеты»… Что-что? Какие еще революции?.. У Лепарского мгновенно проснулся охотничий инстинкт, он встрепенулся и торопливо схватил книгу. Неужели по нечаянности пропустил? Вот его виза на титульном листе… А кто автор? Кювье? Нет, это имя ему неизвестно. Движимый ужасным подозрением, генерал перелистал несколько страниц… Фу-у-у… Ложная тревога! Слава тебе Господи! Тут имеются в виду революции, вполне дозволенные законом… Опять-таки естественные науки… Фу-у-у… Ивашев смотрел на коменданта, не скрывая иронии. Лепарский отдал ему томик и отправился дальше, улыбаясь про себя. Переходя из одной камеры в другую, он заметил доктора Вольфа – тот стоял в коридоре, раскуривая трубку. За его спиной маялся князь Одоевский – бледный, со страдальческим лицом и забинтованной рукой.
Комендант спросил сразу обоих, стараясь не выдать вопросом тревоги:
– Надеюсь, ничего серьезного?
– Нет-нет, – ответил врач. – Обычный нарыв. Я только что вскрыл его.
– А-а-а, отлично, отлично, – думая уже о своем, ответил Лепарский.
Затем, словно бы вспомнив, спросил:
– Но вы, конечно же, помните, что в принципе не должны…
– Помню, разумеется, – сухо сказал Вольф. – Вот только дело было срочное – могла воспалиться вся рука…
А генерал подумал, как же повезло каторжникам, что среди них находится этот замечательный человек – бывший штаб-лекарь 2-й армии и личный врач генерал– фельдмаршала, главнокомандующего тою же армией графа Витгенштейна. Приговоренный к двадцати годам каторжных работ за участие в организованном Пестелем Южном обществе, доктор официально не имел права лечить больных, но как человек, давший клятву Гиппократа, не мог оставаться безучастным в случае чьей-то хвори и, с молчаливого одобрения тюремщиков, выполнял в остроге свой профессиональный долг. А назначенный властями каторжным врачом лекарь по фамилии Жучков – человек ленивый и ни к чему не способный – только радовался, что может сложить с себя хотя бы часть ответственности на блистательного собрата.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12