Не забудьте, что почта уходит послезавтра, и если у вас есть письма для передачи мне…
Она молча вышла. А комендант, вместо того чтобы сесть за стол, принялся мерить шагами комнату, раздувая ноздри и вдыхая тонкий аромат, перекрывавший устойчивую смесь запахов пыли, заплесневелой бумаги, сапог и армейского сукна, постоянно царившую в его кабинете. Дамы, явившись ненадолго, оставили после себя это еле уловимое воспоминание, хотя – тут уверенность генерала была полной и обоснованной! – ни одна из них не употребляла духов. Это, думал он, их природный аромат, так пахнут существа высшей породы. Он мысленно проводил сравнения и пытался понять, какой из них отдает предпочтение. Из этой восьмерки… Из этих восьми дам, куда более смелых, предприимчивых и скорых на решения, чем все его заключенные, вместе взятые. Их невозможно унять, эти ершистые, непримиримые создания, доставляющие ему столько хлопот! Какие тут могут быть сомнения: они просто отроду не способны соблюдать дисциплину. Малейшее противоречие – и вот они уже ощетиниваются всеми колючками, ни на одну уступку не идут, ни одна уступка с его стороны их не устраивает, и они поднимают крик, жалуясь на несправедливость. Задерганный ими, он тратит уйму времени на попытки согласовать суровость регламента с собственным желанием сделать им приятное. Иногда удается, но, как ему кажется, ни одна из них не испытывает к нему благодарности. Но это явное безразличие не обескураживало генерала, и он ни за что не променял бы свою трудную ситуацию на какую-то другую, более спокойную.
Что за странный финал у его карьеры! Поляк, воспитанный иезуитами, Лепарский завоевывал одну награду за другой, переходил со ступени на ступень, получал в императорской армии одно звание за другим, чтобы после пятидесятилетней службы получить в командование Северский конно-егерский полк. А когда Лепарскому исполнилось семьдесят два года и генерал-майор уже готовился уйти в отставку, царь Николай I – государь в бытность свою великим князем шефствовал над этим полком и потому хорошо знал, насколько честен и исполнителен его командир, каким гибким способен быть в отношениях с подчиненными, – пригласил верного слугу отечества к себе и попросил принять этот ужасный пост в Чите… Именно – попросил! Разве можно забыть эти два часа наедине с государем!.. До сих пор, вспоминая его голос, его слова, генерал с трудом побеждает волнение. «Станислав Романович, прошу вас, докажите последний раз свою преданность! Забудьте о возрасте! Поезжайте в Сибирь! Да хранит вас Господь!..» Потом император поцеловал его и подарил табакерку. Лепарский погладил лежавшую в кармане драгоценную вещицу – он никогда не расставался с ней.
Подъезжая к Томску, новый комендант Нерчинских рудников готовился взять в свои руки дело трудное, беспокойное и неприятное – до сих пор ему ни за кем надзирать, слава Богу, не приходилось. Но все получилось иначе. В первые же дни его покорили те, кто подлежал наблюдению, – среди каторжников здесь не оказалось никого, кроме молодых людей из хороших семейств, воспитанных, культурных… Получалось, что государь в приступе слепой ярости лишил Россию лучших ее сынов, истинной элиты: офицеров, писателей, историков, математиков, моряков, ученых, которые могли бы трудиться на благо родины, а теперь вынуждены в глубине Сибири пересыпать туда-сюда песок… Но сила их интеллекта оказалась такова, что и в Чите им удалось создать маленькое общество, и – вопреки скудости существования – обеспечить себе и близкому окружению жизнь вполне духовную. Они обменивались идеями, и дискуссии между ними бывали порой столь жаркими, что казалось: для каждого самое главное в жизни – наставить соседа, указать ему путь истинный. Порой Лепарский сожалел о том, что нет возможности отправить в Санкт-Петербург доклад об этом очаге просвещения посреди этой пустыни. Его иногда обвиняли в излишней симпатии к государственным преступникам, а на самом деле он чаще всего воспринимал их как своих детей. А особенно живые родительские чувства питал даже не к ним самим, но к их женам. Генерал, который никогда не был женат, оказался вдруг в семьдесят четыре года отцом восьми совершенно невыносимых дочек, – и как же его трогала их молодость, как восхищался он мужеством, отвагой, независимостью декабристок… Ему нравилось даже, когда, нарушая строгость обстановки, в кабинет врывался вихрь светлых платьев, когда звучал нестройный хор мелодичных голосов… Его не стеснялись побеспокоить, его бранили, его дразнили, ему дарили улыбки, на него дулись – а назавтра он обнаруживал букет полевых цветов, украсивший письменный стол. Кто принес? Какой-то деревенский мальчишка, отвечал в таких случаях дежурный, и больше ничего узнать не удавалось. Ну а зачем? Ему надо было получить должность управителя каторгой, чтобы ощутить наконец, что он не одинок на земле… «Вот она, настоящая семейная жизнь», – думал он, чувствуя, как вот таким вот странным путем осуществляется мечта, которой он и не высказывал вслух никогда, и нежная улыбка расцветала на его губах.
Лепарский открыл папку с письмами жен его подопечных – это урожай за неделю. По существующим правилам, коменданту следовало каждое прочесть, завизировать и только после этого отослать на почту. Презирая навязанную ему чисто сыскную обязанность, Станислав Романович, тем не менее, испытывал несказанное удовольствие, продвигаясь все дальше в исследовании личной жизни ссыльных супружеских пар.
Он разложил перед собою листочки: каждый был исписан сверху донизу, везде почерк разный, но везде – женский, а значит – изящный, летящий, дерзкий, буковки то заостренные, то, наоборот, выкругленные, у кого как… Как гурман, уже обвязавший шею крахмальной салфеткой, колеблется, созерцая притягательные блюда, так и он – не знал пока, с которого послания начать. Живость стиля Марии Волконской добавляет остроты в самые банальные истории, Полина Гебль отличается незаурядным юмором, Александрина Муравьева, кажется, самая из дам поэтичная… Как жаль, что мадам Озарёва еще не успела закончить писем – наверное, завтра принесет, да, конечно, завтра… В конце концов, генерал решил положиться на случай, перетасовал конверты и, сложив их в стопку произвольным порядком, стал брать по очереди. Пролистывая письма страницу за страницей, он узнал, что Екатерине Трубецкой позарез необходима «самая мягкая ткань» на ночную сорочку, что Завалишин собирается переводить Библию с иврита на русский, что госпожа Фонвизина две ночи подряд видела во сне черную кошку на белом-белом снегу, и это, нет сомнений, дурной знак, что у Якушкина проблемы с пищеварением, Одоевский умирает от скуки и, чтобы выжить, ему нужны книги, а Полина Гебль безумно счастлива тем, что выходит замуж, а ее платье, которое она, разумеется, сошьет сама, будет просто великолепным – «с заложенным мелкой складочкой лифом, пышными рукавами и подхваченными снизу драпировками на юбке»… Помимо всего остального, эти дамские исповеди рассказывали своему «цензору» не только о читинских событиях, но – посредством игры в вопросы-ответы – о жизни адресатов в Санкт-Петербурге, Москве, Пскове. Он теперь путешествовал со скоростью мысли и везде чувствовал себя как дома. Он приподнимал крыши домов, как повар крышки кастрюль, заглядывал, пробовал на вкус кипящее там варево из споров, утешений, советов, матримониальных планов, надежд, чьих-то болезней и чьих-то выздоровлений, чьих-то финансовых удач и чьих-то денежных затруднений, знакомился с бабушками, дядьями, кузенами, внезапно и всегда с огромным удивлением понимая, что всего за четверть часа ухитрился прожить добрых пять десятков жизней… Как только письмо переставало быть для него интересным, он перекладывал его налево. Стопка росла… Вскоре Лепарский почувствовал усталость, от этого калейдоскопа перед глазами поплыли серебристые мушки… В дверь постучали – пришел его племянник, Осип Лепарский, туповатый, неотесанный, слабый здоровьем и постоянно хмурый молодой человек, которого он в Чите взял себе адъютантом.
– Давайте, я помогу вам, дядя, – сказал Осип, присаживаясь к краешку стола и придвигая к себе стопку писем с намерением их изучить. Увидев, как пухлые лапы племянника теребят исписанные листочки, Лепарский-старший нахмурил брови. Ему стало неприятно – как было бы, если бы какой-нибудь грубиян осмелился в присутствии генерала дотронуться до «его» дам. Он хотел один владеть их тайнами, какого черта, мысленно выругался Станислав Романович, какого черта я сам когда-то попросил этого дурака помочь с чтением писем?!
– Вы читали вот это, от Александрины Муравьевой? – спросил Осип. – Просто прелесть!
Что он мог там понять? Александрина пишет по-французски, а он двух слов на этом языке связать не способен. Фу! Он не быстрее улитки ползет взглядом по бумаге и все пачкает слизью! Какая гадость!
– Отдай! – комендант накрыл письмо ладонью. – Я сам дочитаю.
– Но, дядюшка!..
– Отдай, говорю!
Он вырвал письмо из рук племянника. Осип изумленно уставился на дядю. Генерал сразу же пожалел о том, что поддался настроению и сам проявил грубость, передал адъютанту несколько папок с деловыми бумагами и предложил отправиться с ними в соседний кабинет. Там, дескать, будет удобнее изучать документы. Часом позже, когда дневальный зашел к коменданту зажечь лампы, он обнаружил, что начальник сидит в подвинутом к окну кресле, на кончике носа – очки, на губах – странная улыбка, на коленях – какое-то письмо, а другие письма рассыпаны по ковру…
3
Екатерина Трубецкая, Мария Волконская и Александрина Муравьева взяли с собой на каторгу каждая по две служанки. Однако преданность этих девушек не выдержала испытания, которому подвергла их жизнь в Чите. Едва горничные увидели своих хозяек скромно одетыми, в убогих жилищах, а их мужей – закованными в цепи, словно злоумышленники, – их уважение к господам испарилось. Теперь служанки могли ответить на просьбу дерзостью, пренебречь заданием, вообще отказаться работать, а большую часть времени они проводили где-нибудь рядом с караульными, строя глазки и принимая зазывные позы… А уж когда они познакомились с унтер-офицерами, как было бедным головушкам окончательно не пойти кругом! Следовало отправить девушек по домам, в Россию, иначе беспорядков не избежать, и Лепарский подписал все необходимые бумаги. Ох, с каким тяжелым сердцем провожали «каторжные дамы» горничных, которым выпало счастье скоро увидеть родную землю. Сами же служанки, повязав платочки и усевшись рядком в тарантасе, смотрели на провожающих не без спеси: они-то знали, что господа сами себя наказывают: в конце концов, кому теперь будет хуже?
Дамам пришлось заменить уехавших простыми деревенскими девушками, вялыми и невежественными, им нужно было совсем немного платить, а спали они в сенях. Из всех жен декабристов больше всех повезло Софи – она довольно мирно уживалась с помогавшими ей по хозяйству Захарычем и Пульхерией, остальные вынуждены были довольствоваться услугами, в малой степени соответствовавшими их запросам. Попробовали возместить качество количеством: в итоге у каждой барыни оказалось на иждивении четыре-пять бездельниц с неопределенными обязанностями, и некоторые из декабристок, отчаявшись чего-то добиться от нанятых ими никчемных лентяек, стали сами исполнять наиболее сложную работу. Однако среди прибывших в Читу аристократок, воспитанных в роскоши, немного было женщин, умеющих пришить пуговицу или сварить яйцо. Софи и самой непросто оказалось справиться с домашними делами, но она, по примеру других, отважно бросилась в пучину, и, поначалу, конечно, прогадывая и обжигаясь на всем, на чем можно и на чем нельзя, научилась торговаться, более или менее прилично готовить, шить и наводить порядок. Полина Гебль, выросшая в куда более скромных условиях, помогала подругам справиться с основами ведения хозяйства. Всеми овладело рвение, успешно заменявшее прежним белоручкам недополученные в детстве навыки. Они собирались то в одной избе, то в другой и после скудного обеда делились рецептами вкуснейших, но недоступных на каторге блюд. А потом, если позволяла погода, все вместе отправлялись на прогулку по окрестностям. Нужно было как-то скрасить монотонность здешнего существования, и они с этой целью намечали в ближайшем будущем какое-то событие, к которому начинали деятельно готовиться. Сейчас все дамы с таким нетерпением ждали свадьбы Полины Гебль, словно после этого торжественного события должна была решительно измениться их собственная жизнь.
И вот наконец-то наступает великий день. Деревянная церквушка заполнена людьми. Лики святых на иконостасе – точь-в-точь темные лица деревенских мужиков и баб, нимбы, выстроившиеся за их головами, похожи на рядок тарелок за стеклом горки. Все тихо, и вдруг собравшиеся вздрагивают и в едином порыве оборачиваются к дверям: слышно, как нарастает, приближаясь к паперти, лязг железа. Софи приподнимается на цыпочки, чтобы лучше было видно. Это колодники. Они подобны волне, хлынувшей в морской грот, храм теперь набит битком: всем-всем-всем разрешили прийти на венчание товарища. Мужчины чисто выбриты и принаряжены, вид у них, несмотря на оковы, праздничный, кое у кого есть даже цветок в бутоньерке. Вроде бы у кого-то даже белый галстук, сшитый, видимо, из носовых платков. Вооруженные солдаты подталкивают арестантов к правому приделу. Софи замечает Николая и машет ему рукой. Другие декабристки, они стоят рядом с нею, тоже делают знаки своим мужьям, улыбаются им. Женщин особенно возбуждает знаменательность события, по этому случаю они вытащили из сундуков самые лучшие платья, помогли друг дружке сделать парадные прически. Госпожа Нарышкина принесла с собой все имевшиеся у нее свечи – нельзя же обидеть кого-то из святых! Читинские крестьяне сроду не видели свою церковь такой сияющей. Входит Полина об руку с посаженым отцом, генералом Лепарским, и по храму прокатывается восхищенный шепоток. Слишком много людей знает о связи француженки с Анненковым, было бы странно видеть невесту в белом, но Полина оправдала ожидания, вкус ей не изменил. К алтарю идет стройная женщина среднего роста, с пышной грудью и живыми темными глазами, одетая в сиреневое переливающееся платье, светло-каштановые волосы не укрыты фатой, их украшает венок из полевых цветов. Она улыбается, чтобы скрыть волнение. Генерала беспокоит отсутствие жениха, который уже должен был быть здесь, на месте, но вскоре появляется и он – запыхавшийся, с двух сторон солдаты. На нем тоже белый галстук, на ногах кандалы. Дамы начинают громко возмущаться:
– Как можно венчать закованного в цепи человека!. Это не по-христиански!.. Станислав Романович, сделайте что-нибудь!..
Комендант явно растерян, снова сердце в нем восстает против инструкций. Ах, как же эти дамы любят взывать к совести в самый неподходящий момент, думает он. Хоть когда-нибудь они дадут ему передышку? Он глубоко вздыхает, зовет унтер-офицера и приказывает:
– Снимите это!
Унтер-офицер присаживается на корточки у ног Анненкова, снимает с пояса ключ – щелчок, и цепи падают на пол церкви. Жених приподнимает брючины и растирает себе лодыжки.
– А шаферы? – кричит Мария Волконская.
– Да-да, конечно, – ворчливо говорит Лепарский. – И этих двоих тоже нужно расковать. – Он указывает на Петра Свистунова и Александра Муравьева, стоящих за спинами новобрачных.
Священник совсем молоденький, с белобрысой бородкой. Он выглядит испуганным – ну, как венчать такую странную пару в таких непривычных условиях перед людьми, прекрасно знающими все обычаи? Он совсем утонул в фелони с широкими твердыми оплечьями, из дырки для головы торчит тоненькая, как у цыпленка, шейка, молитвы он читает вполголоса, то и дело поглядывая на генерала, чтобы убедиться: власти вроде бы ничего больше не придумали, начинать церемонию сначала не придется… Хора нет, дьякон сам выпевает: «Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе!..», размахивая в такт огромным кадилом. Сквозь дымок тлеющего на угольках ладана Софи видит склоненные головы Полины и Анненкова под венцами, которые бережно, на вытянутых руках, держат над ними шаферы. Она вспоминает собственную свадьбу – в Париже, тринадцать лет назад. Вспоминает до странности спокойно – словно прошлое больше ее не касается. Рядом с ней – Каташа Трубецкая, она плачет, чуть подальше Наталья Фонвизина, искусавшая себе губы. Теперь, по обряду, новобрачным следует обменяться кольцами – в церкви воцаряется полная тишина, все в смятении: правила запрещают каторжникам носить обручальные кольца, и у женатых мужчин, едва они прибыли в Читу, кольца отобрали. Сделают ли исключение для Анненкова?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12
Она молча вышла. А комендант, вместо того чтобы сесть за стол, принялся мерить шагами комнату, раздувая ноздри и вдыхая тонкий аромат, перекрывавший устойчивую смесь запахов пыли, заплесневелой бумаги, сапог и армейского сукна, постоянно царившую в его кабинете. Дамы, явившись ненадолго, оставили после себя это еле уловимое воспоминание, хотя – тут уверенность генерала была полной и обоснованной! – ни одна из них не употребляла духов. Это, думал он, их природный аромат, так пахнут существа высшей породы. Он мысленно проводил сравнения и пытался понять, какой из них отдает предпочтение. Из этой восьмерки… Из этих восьми дам, куда более смелых, предприимчивых и скорых на решения, чем все его заключенные, вместе взятые. Их невозможно унять, эти ершистые, непримиримые создания, доставляющие ему столько хлопот! Какие тут могут быть сомнения: они просто отроду не способны соблюдать дисциплину. Малейшее противоречие – и вот они уже ощетиниваются всеми колючками, ни на одну уступку не идут, ни одна уступка с его стороны их не устраивает, и они поднимают крик, жалуясь на несправедливость. Задерганный ими, он тратит уйму времени на попытки согласовать суровость регламента с собственным желанием сделать им приятное. Иногда удается, но, как ему кажется, ни одна из них не испытывает к нему благодарности. Но это явное безразличие не обескураживало генерала, и он ни за что не променял бы свою трудную ситуацию на какую-то другую, более спокойную.
Что за странный финал у его карьеры! Поляк, воспитанный иезуитами, Лепарский завоевывал одну награду за другой, переходил со ступени на ступень, получал в императорской армии одно звание за другим, чтобы после пятидесятилетней службы получить в командование Северский конно-егерский полк. А когда Лепарскому исполнилось семьдесят два года и генерал-майор уже готовился уйти в отставку, царь Николай I – государь в бытность свою великим князем шефствовал над этим полком и потому хорошо знал, насколько честен и исполнителен его командир, каким гибким способен быть в отношениях с подчиненными, – пригласил верного слугу отечества к себе и попросил принять этот ужасный пост в Чите… Именно – попросил! Разве можно забыть эти два часа наедине с государем!.. До сих пор, вспоминая его голос, его слова, генерал с трудом побеждает волнение. «Станислав Романович, прошу вас, докажите последний раз свою преданность! Забудьте о возрасте! Поезжайте в Сибирь! Да хранит вас Господь!..» Потом император поцеловал его и подарил табакерку. Лепарский погладил лежавшую в кармане драгоценную вещицу – он никогда не расставался с ней.
Подъезжая к Томску, новый комендант Нерчинских рудников готовился взять в свои руки дело трудное, беспокойное и неприятное – до сих пор ему ни за кем надзирать, слава Богу, не приходилось. Но все получилось иначе. В первые же дни его покорили те, кто подлежал наблюдению, – среди каторжников здесь не оказалось никого, кроме молодых людей из хороших семейств, воспитанных, культурных… Получалось, что государь в приступе слепой ярости лишил Россию лучших ее сынов, истинной элиты: офицеров, писателей, историков, математиков, моряков, ученых, которые могли бы трудиться на благо родины, а теперь вынуждены в глубине Сибири пересыпать туда-сюда песок… Но сила их интеллекта оказалась такова, что и в Чите им удалось создать маленькое общество, и – вопреки скудости существования – обеспечить себе и близкому окружению жизнь вполне духовную. Они обменивались идеями, и дискуссии между ними бывали порой столь жаркими, что казалось: для каждого самое главное в жизни – наставить соседа, указать ему путь истинный. Порой Лепарский сожалел о том, что нет возможности отправить в Санкт-Петербург доклад об этом очаге просвещения посреди этой пустыни. Его иногда обвиняли в излишней симпатии к государственным преступникам, а на самом деле он чаще всего воспринимал их как своих детей. А особенно живые родительские чувства питал даже не к ним самим, но к их женам. Генерал, который никогда не был женат, оказался вдруг в семьдесят четыре года отцом восьми совершенно невыносимых дочек, – и как же его трогала их молодость, как восхищался он мужеством, отвагой, независимостью декабристок… Ему нравилось даже, когда, нарушая строгость обстановки, в кабинет врывался вихрь светлых платьев, когда звучал нестройный хор мелодичных голосов… Его не стеснялись побеспокоить, его бранили, его дразнили, ему дарили улыбки, на него дулись – а назавтра он обнаруживал букет полевых цветов, украсивший письменный стол. Кто принес? Какой-то деревенский мальчишка, отвечал в таких случаях дежурный, и больше ничего узнать не удавалось. Ну а зачем? Ему надо было получить должность управителя каторгой, чтобы ощутить наконец, что он не одинок на земле… «Вот она, настоящая семейная жизнь», – думал он, чувствуя, как вот таким вот странным путем осуществляется мечта, которой он и не высказывал вслух никогда, и нежная улыбка расцветала на его губах.
Лепарский открыл папку с письмами жен его подопечных – это урожай за неделю. По существующим правилам, коменданту следовало каждое прочесть, завизировать и только после этого отослать на почту. Презирая навязанную ему чисто сыскную обязанность, Станислав Романович, тем не менее, испытывал несказанное удовольствие, продвигаясь все дальше в исследовании личной жизни ссыльных супружеских пар.
Он разложил перед собою листочки: каждый был исписан сверху донизу, везде почерк разный, но везде – женский, а значит – изящный, летящий, дерзкий, буковки то заостренные, то, наоборот, выкругленные, у кого как… Как гурман, уже обвязавший шею крахмальной салфеткой, колеблется, созерцая притягательные блюда, так и он – не знал пока, с которого послания начать. Живость стиля Марии Волконской добавляет остроты в самые банальные истории, Полина Гебль отличается незаурядным юмором, Александрина Муравьева, кажется, самая из дам поэтичная… Как жаль, что мадам Озарёва еще не успела закончить писем – наверное, завтра принесет, да, конечно, завтра… В конце концов, генерал решил положиться на случай, перетасовал конверты и, сложив их в стопку произвольным порядком, стал брать по очереди. Пролистывая письма страницу за страницей, он узнал, что Екатерине Трубецкой позарез необходима «самая мягкая ткань» на ночную сорочку, что Завалишин собирается переводить Библию с иврита на русский, что госпожа Фонвизина две ночи подряд видела во сне черную кошку на белом-белом снегу, и это, нет сомнений, дурной знак, что у Якушкина проблемы с пищеварением, Одоевский умирает от скуки и, чтобы выжить, ему нужны книги, а Полина Гебль безумно счастлива тем, что выходит замуж, а ее платье, которое она, разумеется, сошьет сама, будет просто великолепным – «с заложенным мелкой складочкой лифом, пышными рукавами и подхваченными снизу драпировками на юбке»… Помимо всего остального, эти дамские исповеди рассказывали своему «цензору» не только о читинских событиях, но – посредством игры в вопросы-ответы – о жизни адресатов в Санкт-Петербурге, Москве, Пскове. Он теперь путешествовал со скоростью мысли и везде чувствовал себя как дома. Он приподнимал крыши домов, как повар крышки кастрюль, заглядывал, пробовал на вкус кипящее там варево из споров, утешений, советов, матримониальных планов, надежд, чьих-то болезней и чьих-то выздоровлений, чьих-то финансовых удач и чьих-то денежных затруднений, знакомился с бабушками, дядьями, кузенами, внезапно и всегда с огромным удивлением понимая, что всего за четверть часа ухитрился прожить добрых пять десятков жизней… Как только письмо переставало быть для него интересным, он перекладывал его налево. Стопка росла… Вскоре Лепарский почувствовал усталость, от этого калейдоскопа перед глазами поплыли серебристые мушки… В дверь постучали – пришел его племянник, Осип Лепарский, туповатый, неотесанный, слабый здоровьем и постоянно хмурый молодой человек, которого он в Чите взял себе адъютантом.
– Давайте, я помогу вам, дядя, – сказал Осип, присаживаясь к краешку стола и придвигая к себе стопку писем с намерением их изучить. Увидев, как пухлые лапы племянника теребят исписанные листочки, Лепарский-старший нахмурил брови. Ему стало неприятно – как было бы, если бы какой-нибудь грубиян осмелился в присутствии генерала дотронуться до «его» дам. Он хотел один владеть их тайнами, какого черта, мысленно выругался Станислав Романович, какого черта я сам когда-то попросил этого дурака помочь с чтением писем?!
– Вы читали вот это, от Александрины Муравьевой? – спросил Осип. – Просто прелесть!
Что он мог там понять? Александрина пишет по-французски, а он двух слов на этом языке связать не способен. Фу! Он не быстрее улитки ползет взглядом по бумаге и все пачкает слизью! Какая гадость!
– Отдай! – комендант накрыл письмо ладонью. – Я сам дочитаю.
– Но, дядюшка!..
– Отдай, говорю!
Он вырвал письмо из рук племянника. Осип изумленно уставился на дядю. Генерал сразу же пожалел о том, что поддался настроению и сам проявил грубость, передал адъютанту несколько папок с деловыми бумагами и предложил отправиться с ними в соседний кабинет. Там, дескать, будет удобнее изучать документы. Часом позже, когда дневальный зашел к коменданту зажечь лампы, он обнаружил, что начальник сидит в подвинутом к окну кресле, на кончике носа – очки, на губах – странная улыбка, на коленях – какое-то письмо, а другие письма рассыпаны по ковру…
3
Екатерина Трубецкая, Мария Волконская и Александрина Муравьева взяли с собой на каторгу каждая по две служанки. Однако преданность этих девушек не выдержала испытания, которому подвергла их жизнь в Чите. Едва горничные увидели своих хозяек скромно одетыми, в убогих жилищах, а их мужей – закованными в цепи, словно злоумышленники, – их уважение к господам испарилось. Теперь служанки могли ответить на просьбу дерзостью, пренебречь заданием, вообще отказаться работать, а большую часть времени они проводили где-нибудь рядом с караульными, строя глазки и принимая зазывные позы… А уж когда они познакомились с унтер-офицерами, как было бедным головушкам окончательно не пойти кругом! Следовало отправить девушек по домам, в Россию, иначе беспорядков не избежать, и Лепарский подписал все необходимые бумаги. Ох, с каким тяжелым сердцем провожали «каторжные дамы» горничных, которым выпало счастье скоро увидеть родную землю. Сами же служанки, повязав платочки и усевшись рядком в тарантасе, смотрели на провожающих не без спеси: они-то знали, что господа сами себя наказывают: в конце концов, кому теперь будет хуже?
Дамам пришлось заменить уехавших простыми деревенскими девушками, вялыми и невежественными, им нужно было совсем немного платить, а спали они в сенях. Из всех жен декабристов больше всех повезло Софи – она довольно мирно уживалась с помогавшими ей по хозяйству Захарычем и Пульхерией, остальные вынуждены были довольствоваться услугами, в малой степени соответствовавшими их запросам. Попробовали возместить качество количеством: в итоге у каждой барыни оказалось на иждивении четыре-пять бездельниц с неопределенными обязанностями, и некоторые из декабристок, отчаявшись чего-то добиться от нанятых ими никчемных лентяек, стали сами исполнять наиболее сложную работу. Однако среди прибывших в Читу аристократок, воспитанных в роскоши, немного было женщин, умеющих пришить пуговицу или сварить яйцо. Софи и самой непросто оказалось справиться с домашними делами, но она, по примеру других, отважно бросилась в пучину, и, поначалу, конечно, прогадывая и обжигаясь на всем, на чем можно и на чем нельзя, научилась торговаться, более или менее прилично готовить, шить и наводить порядок. Полина Гебль, выросшая в куда более скромных условиях, помогала подругам справиться с основами ведения хозяйства. Всеми овладело рвение, успешно заменявшее прежним белоручкам недополученные в детстве навыки. Они собирались то в одной избе, то в другой и после скудного обеда делились рецептами вкуснейших, но недоступных на каторге блюд. А потом, если позволяла погода, все вместе отправлялись на прогулку по окрестностям. Нужно было как-то скрасить монотонность здешнего существования, и они с этой целью намечали в ближайшем будущем какое-то событие, к которому начинали деятельно готовиться. Сейчас все дамы с таким нетерпением ждали свадьбы Полины Гебль, словно после этого торжественного события должна была решительно измениться их собственная жизнь.
И вот наконец-то наступает великий день. Деревянная церквушка заполнена людьми. Лики святых на иконостасе – точь-в-точь темные лица деревенских мужиков и баб, нимбы, выстроившиеся за их головами, похожи на рядок тарелок за стеклом горки. Все тихо, и вдруг собравшиеся вздрагивают и в едином порыве оборачиваются к дверям: слышно, как нарастает, приближаясь к паперти, лязг железа. Софи приподнимается на цыпочки, чтобы лучше было видно. Это колодники. Они подобны волне, хлынувшей в морской грот, храм теперь набит битком: всем-всем-всем разрешили прийти на венчание товарища. Мужчины чисто выбриты и принаряжены, вид у них, несмотря на оковы, праздничный, кое у кого есть даже цветок в бутоньерке. Вроде бы у кого-то даже белый галстук, сшитый, видимо, из носовых платков. Вооруженные солдаты подталкивают арестантов к правому приделу. Софи замечает Николая и машет ему рукой. Другие декабристки, они стоят рядом с нею, тоже делают знаки своим мужьям, улыбаются им. Женщин особенно возбуждает знаменательность события, по этому случаю они вытащили из сундуков самые лучшие платья, помогли друг дружке сделать парадные прически. Госпожа Нарышкина принесла с собой все имевшиеся у нее свечи – нельзя же обидеть кого-то из святых! Читинские крестьяне сроду не видели свою церковь такой сияющей. Входит Полина об руку с посаженым отцом, генералом Лепарским, и по храму прокатывается восхищенный шепоток. Слишком много людей знает о связи француженки с Анненковым, было бы странно видеть невесту в белом, но Полина оправдала ожидания, вкус ей не изменил. К алтарю идет стройная женщина среднего роста, с пышной грудью и живыми темными глазами, одетая в сиреневое переливающееся платье, светло-каштановые волосы не укрыты фатой, их украшает венок из полевых цветов. Она улыбается, чтобы скрыть волнение. Генерала беспокоит отсутствие жениха, который уже должен был быть здесь, на месте, но вскоре появляется и он – запыхавшийся, с двух сторон солдаты. На нем тоже белый галстук, на ногах кандалы. Дамы начинают громко возмущаться:
– Как можно венчать закованного в цепи человека!. Это не по-христиански!.. Станислав Романович, сделайте что-нибудь!..
Комендант явно растерян, снова сердце в нем восстает против инструкций. Ах, как же эти дамы любят взывать к совести в самый неподходящий момент, думает он. Хоть когда-нибудь они дадут ему передышку? Он глубоко вздыхает, зовет унтер-офицера и приказывает:
– Снимите это!
Унтер-офицер присаживается на корточки у ног Анненкова, снимает с пояса ключ – щелчок, и цепи падают на пол церкви. Жених приподнимает брючины и растирает себе лодыжки.
– А шаферы? – кричит Мария Волконская.
– Да-да, конечно, – ворчливо говорит Лепарский. – И этих двоих тоже нужно расковать. – Он указывает на Петра Свистунова и Александра Муравьева, стоящих за спинами новобрачных.
Священник совсем молоденький, с белобрысой бородкой. Он выглядит испуганным – ну, как венчать такую странную пару в таких непривычных условиях перед людьми, прекрасно знающими все обычаи? Он совсем утонул в фелони с широкими твердыми оплечьями, из дырки для головы торчит тоненькая, как у цыпленка, шейка, молитвы он читает вполголоса, то и дело поглядывая на генерала, чтобы убедиться: власти вроде бы ничего больше не придумали, начинать церемонию сначала не придется… Хора нет, дьякон сам выпевает: «Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе!..», размахивая в такт огромным кадилом. Сквозь дымок тлеющего на угольках ладана Софи видит склоненные головы Полины и Анненкова под венцами, которые бережно, на вытянутых руках, держат над ними шаферы. Она вспоминает собственную свадьбу – в Париже, тринадцать лет назад. Вспоминает до странности спокойно – словно прошлое больше ее не касается. Рядом с ней – Каташа Трубецкая, она плачет, чуть подальше Наталья Фонвизина, искусавшая себе губы. Теперь, по обряду, новобрачным следует обменяться кольцами – в церкви воцаряется полная тишина, все в смятении: правила запрещают каторжникам носить обручальные кольца, и у женатых мужчин, едва они прибыли в Читу, кольца отобрали. Сделают ли исключение для Анненкова?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12