Золотое дно! Теперь, не заботясь о деньгах, можно думать только о любви.
Возвратившись в особняк Лабмрефу, квартирант вдруг принял решение, которое удивило его самого. Он вспомнил, что Дельфина упоминала о философских трудах Шамплита. Тогда не обратил внимания на ее слова. Теперь его разбирало любопытство: что за теории проповедовал человек, чья жена столь сурова и непримирима? Быть может, на нее повлияли воззрения супруга?
Библиотека находилась на втором этаже за стеклянной дверью, отделявшей ее от лестничной площадки. Убедившись, что там никого нет, молодой человек украдкой вошел. Приятно пахло воском, окно было широко открыто, зелень сада наполняла комнату шелестом и свежестью. Он взглянул на полки. К счастью, тома располагались в алфавитном порядке. Между Шамфором и Шапеленом обнаружил Шамплита, три тоненьких книжки в новеньком сафьяне. Николай, словно воришка, схватил их и направился к себе в комнату. Закрыв дверь, устроился за столом и стал изучать добычу: «Письма о непрестанном развитии человеческого духа», «Природа, справедливость и совесть», «Счастливая республика, или Двенадцать поводов полагать, что свобода и равенство необходимы для всеобщего блага»…
С первых строчек он понял, о чем идет речь. Не будучи в полном смысле слова атеистом, автор отрицал образование, которое дает Церковь, говорил о Боге, называя его то «Великим двигателем», то «Начальной силой творения». Его убеждения, без устали повторяемые, состояли в том, что все люди рождаются свободными, равными и добродетельными, и только несправедливое социальное устройство мешает им достичь согласия ради всеобщего процветания. Словом, Жан-Жак Руссо и Дидро, приправленные Вольтером. Озарв вспомнил скучнейшие, на его взгляд, книги, что давал ему воспитатель: став жертвой Революции, мсье Лезюр не перестал восхищаться энциклопедистами. Увы! Шамплит их талантом не обладал. Мысли его были туманны, сумбурны, язык тяжел. На первой странице книги, озаглавленной «Природа, справедливость и совесть», оказался его портрет: некрасивый мужчина с выпуклым лбом, орлиным носом и крошечным ртом. Как могла красавица-дочь графа де Ламбрефу выйти замуж за подобного субъекта, старше нее к тому же лет на пятнадцать или двадцать? Неужели родители вынудили к этому? Но то, как она вчера говорила с ними, давало повод думать, что девушка никогда им не подчинялась. Неужели ум Шамплита произвел на нее такое впечатление, что ей дела не было до его внешности? Подобное уважение едва ли свойственно барышне, едва расставшейся с детством. Помещенная под портретом краткая биографическая справка сообщала: маркиз де Шамплит родился 3 февраля 1773 года, рано стал публиковать научные и политические труды, несмотря на благородное происхождение, выступал сторонником Законодательного собрания, а затем – Конвента. За сочувствие жирондистам в 1793 году ему был вынесен смертный приговор, попал в застенок в свой день рождения – ему исполнился двадцать один год. Термидор спас его от гильотины. Во времена Директории, Консульства и Империи продолжал пером и словом служить «тому же идеалу, ради которого с высоко поднятой головой взошел бы на эшафот». Это последнее соображение нисколько не убедило Николая: Шамплит показался ему человеком скучным, мало симпатичным. Он не захотел читать книги до конца, а, поскольку близилось время ужина, решил вернуть их на место.
И на этот раз, прежде чем войти, заглянул в библиотеку. Казалось, там по-прежнему никого не было. Гость с легкостью тени переступил порог и направился к полкам, чтобы поставить книги, как вдруг шелест платья заставил его обернуться: справа за креслом он различил женский силуэт. Застигнутый врасплох, юноша тихо произнес:
– Госпожа де Шамплит?
– Да.
– Поручик Озарёв, – представился Николай, щелкнув каблуками.
Это был разговор с пустотой: госпожа де Шамплит не слушала его, смотрела на книги у него в руках. Лицо ее было бледно и холодно.
– Извините, что побеспокоил вас. Я просто хотел вернуть книги…
– Кто разрешил вам взять их? – спросила она сухо.
– Никто, с вашим приездом все в этом доме меня избегают!
– Насколько я знаю, вас никто не приглашал, – возразила женщина, презрительно улыбаясь.
Постоялец согнулся в полупоклоне:
– Ваш отец был настолько добр, что я мог забыть об этом.
– И сколько вы рассчитываете пробыть здесь?
Вблизи она была еще лучше: стройная, с темными волосами, длинная гибкая шея, немного короткая верхняя губа, пылающие ненавистью черные глаза.
– Пока русская армия будет стоять в Париже, – гордо заявил Озарёв.
Госпожа де Шамплит слегка пожала плечами. Николай боялся, что не сумеет сохранить хладнокровие до конца разговора.
– Я – военный, – продолжал он. – Не я решил прийти во Францию, не мне решать, когда ее покинуть. К тому же, если бы Наполеон не напал на нашу страну, мы никогда не подняли бы оружие против вашей…
– Не стану спорить и понимаю, что мы вынуждены выносить вас, это результат нашего поражения, но не требуйте от нас быть любезными с вами!
– К счастью для Франции, здесь есть множество людей, которые думают иначе!
– Те, с кем вы знакомы, не относятся к числу тех, кто могут меня переубедить!
– Разве то же думает и ваш отец?
– Мой отец – человек пожилой и остался верен своим убеждениям. В этой проигранной войне для него главное, что вернется король. Ради этого он готов забыть об уважении и приличиях!
Маркиза замолчала на мгновение, потом процедила сквозь зубы:
– Мне стыдно за него!
Ему вдруг стало жаль ее, своих выпадов против нее, хотелось почти примирения. Казалось, словесное сражение не разделило их, напротив, сблизило, заставило уважать друг друга, несмотря на непонимание.
– Что ж, вы ненавидите меня из-за мундира, который я ношу, страны, откуда я, мертвых, которых вы оплакиваете. Да, на войне отдельная личность вынуждена раствориться в нации и слепо идти за своими командирами, но разве с миром каждый не обретает свой собственный смысл существования? Когда я сражался, почти неосознанно считал французов нацией врагов. Теперь вижу среди них мужчин, женщин, детей, похожих на тех, что остались в России, не лучше и не хуже русских…
Он остановился, пытаясь понять, какое впечатление произвели его слова на собеседницу. Выражение лица ее не изменилось, не дрогнула ни одна черточка: она стояла прямо с полуоткрытым ртом, глядя куда-то в даль.
– Надеюсь, это чувство и вы скоро узнаете, – сказал Николай. – К тому же, если не ошибаюсь, господин де Шамплит в своих книгах говорил о братстве между народами…
Госпожа де Шамплит нахмурила брови, покраснела и сдавленным голосом произнесла:
– Не будем об этом.
– Вы не можете запретить мне оценивать творчество вашего мужа!
– Умоляю не говорить мне об этом, вот и все!
– Сожалею. Что же, мне остается рассчитывать только на собственные силы, чтобы переубедить вас…
– В чем?
– В том, что я не людоед! Русскому офицеру, которого вы ненавидите, всего двадцать лет. У него есть отец и сестра, которые живут в старом деревенском доме в двух с половиной тысячах верст отсюда. Он любит их, у него давно нет от них никаких вестей. Но надеется, вернувшись, обрести свои мирные радости – чтение, охоту, рыбалку, прогулки по лесу…
Произнося это, он подошел к полкам, чтобы поставить три книги на место. Когда обернулся, собеседница уже ушла.
6
Придя в понедельник, второго марта, в казарму, Николай нашел своих товарищей удрученными: желая сделать приятное Людовику XVIII, въезд которого в Париж назначен был на следующий день, военный губернатор Парижа генерал Сакен распорядился, чтобы на улицах не было ни одной военной формы союзнических армий. Солдатам велено было оставаться в казармах, офицерам – на квартирах, командиры подразделений лично отвечали за исполнение приказа. И все же для большинства сослуживцев Озарёва меры эти оказались сопряжены не более чем с некоторыми неудобствами, но у него рушились все надежды и планы. С бьющимся от ярости сердцем он раз десять перечитал дурацкий листок, висевший на двери казармы: да это просто заговор какой-то против его любви. Как предупредить Дельфину? Как объяснить ей? Как добиться от нее другого свидания? От безысходности незаслуженно наказал нескольких солдат, что, впрочем, совсем не утешило самого – жертву чужой несправедливости. Заметив приятеля, Ипполит отвел его в сторону и спросил, в чем причина столь плачевного состояния духа. Когда тот выложил ему все, расхохотался:
– Всего-то? Но, дорогой мой, у тебя совершенно нет воображения! Запрещено разгуливать по улицам в военной форме, но если ты наденешь гражданское платье, никто тебе и слова не скажет!
– В гражданское? – Николай пылал от стыда, словно Розников предложил ему дезертировать.
– Черт побери! Ты будешь не первым и не последним. Это одно из преимуществ пребывания на квартире: никакого контроля! Туманский позавчера обзавелся гардеробом французского буржуа, чтобы спокойно ходить по городу. И Ушаков тоже. Они показали мне прекрасный магазин, где все это можно купить. Дать адресок?
– Нет, – поспешно ответил собеседник, боясь, что не устоит перед этим дьявольским искушением. Ипполит усмехнулся:
– Да чем ты рискуешь? Лишние сведения никогда не помешают: магазин находится в начале улицы Сен-Мерри и называется «На счастье тонким кошелькам». Помнишь его?
Озарёв опустил голову: выбор был сделан, но не хотелось сознаваться в этом, как, впрочем, и прекращать попытки бороться с собой.
В пять часов вечера, терзаемый угрызениями совести, он был уже в магазине. Прежде чем переступить его порог, беспокойно оглянулся, будто опасаясь быть застигнутым на месте преступления. Хозяин, толстенький, жизнерадостный, казалось, ничуть не был удивлен появлением русского офицера, который спрашивает у него гражданское платье. Словно был единственным поставщиком всей оккупационной армии. Лебезя и раскланиваясь, провел посетителя в глубь магазина, где висела сотня костюмов самых разных фасонов и расцветок. По его словам, все они были почти новыми и уж точно чистыми: их сбывали ему привередливые щеголи, разорившиеся аристократы и юноши, коим семья урезала средства на содержание.
– Я рекомендую их исключительно тем, кто знает толк в одежде. Вы, несомненно, будете удивлены, узнав, что ко мне приходят политики и финансисты, знаменитые иностранцы, актеры. Вам, мне кажется, подойдет костюм болотного или серого цвета, саржевый жилет в полоску, – сказал он.
И развернул ширму, оставив молодого человека одного раздеваться перед зеркалом. Через некоторое время вернулся с грудой вещей. Увидев себя в сером, «цвета лондонского тумана», костюме, с белым галстуком, в шелковой вышитой рубашке, покупатель был немало удивлен столь непривычным зрелищем. Да, узковато в плечах, не сходится на животе, но продавец ловко потянул в одном месте, распорол что-то в другом, разгладил складку, и вышло прекрасно. Горбатый портной унес все куда-то, после часа ожидания Озарёв смог в полной мере оценить результат. За это время он успел обзавестись шляпой, тростью, ботинками из тонкой кожи и двумя батистовыми носовыми платками. Хозяин не скрывал восхищения и хлопал в ладоши: как прекрасно удалось с ног до головы одеть очередного клиента. Несмотря на восторги, Николай вновь облачился в военную форму. Теперь он нес в руках огромный сверток, а потому избегал улиц, где можно было встретить товарищей по службе.
* * *
Самым мучительным оказалось то мгновение утра третьего марта, когда Озарёв в новом одеянии предстал перед критическим взором своего слуги.
– Настоящий француз! – выдохнул тот. – Куда же вы идете, барин?
– Тебя это не касается!
– Вы знаете, что русским запрещено выходить?
– Да.
– Если вас кто-нибудь узнает…
– Никто меня не узнает!
Антип прищурился:
– Да набросит Господь пелену на глазах честных людей!
Настало время идти. Ординарец последний раз смахнул пылинки с Николая, перекрестил его и проводил до дверей.
После разговора в библиотеке юноша ни разу не видел госпожу де Шамплит и, шествуя по коридору, мечтал встретить ее. У него не было ни малейшего шанса заслужить уважение этой женщины, чувство превосходства которой больно его задевало. К тому же, переодевшись в гражданское платье, он чувствовал себя словно обесчещенным. Как знать, не будет ли и Дельфина разочарована? Квартирант беспрепятственно пересек двор и смело шагнул в шумную и оживленную улицу.
Ступая бок о бок с людьми, которым он казался их соотечественником, офицер чувствовал себя буквально не в своей шкуре: мягкая ткань, невероятно легкая шляпа, на ногах словно выросли крылья, не было и привычной шпаги. Счастливые эти ощущения даже немного беспокоили: не предает ли он тем самым армию, царя, и все ради женщины? Не жертвует ли дисциплиной ради удовольствий, честью ради любви? Ну, или что-то в этом духе. Оценит ли Дельфина глубину его отречения?
Чтобы не опоздать, пришлось нанять фиакр. На набережной Орсэ ему попался ветхий экипаж, с заваливающимся назад верхом, исхудавшей лошадью и стариком-кучером, который клятвенно обещал доехать с быстротой молнии. Тронулись потихонечку. Возница обернулся и сказал:
– Какое счастье не видеть их больше на улицах!
– Кого?
– Да этих, кто теперь здесь и которых никто не звал. Любителей сала и воришек. Казаков, австрийцев, пруссаков, все они одним миром мазаны. Согласитесь?
Оскорбление оказалось тем сильнее, что было ненамеренным. Но наказание за отказ от мундира состояло в том, что Николай не мог ответить этому человеку. Неужели не было ничего в его поведении, манерах, речи, что отличало бы его от жителей столицы?
– Готов поспорить, что вы собираетесь посмотреть, как кортеж войдет в город! – продолжал кучер.
– Да.
– Это будет прекрасно. Повсюду флаги. Сам я только за мир и процветание торговли. Что с королем, что без короля. Французы, они всегда между собой договорятся!
Он все еще продолжал болтать, когда на улице Сен-Дени их остановили гвардейцы с белыми бантами: дальше только пешком, проезд запрещен. Озарёв расплатился и смешался с толпой.
Ровно в одиннадцать он постучал в дверь мадемуазель Адриенны Пуле, портнихи, которая жила на третьем этаже пропахшего капустой дома. Открывшая ему полная розовая женщина несомненно была предупреждена о визите – ни о чем не спросив, поклонилась и сказала:
– Госпожа еще не приехала. Не будет ли вам угодно пройти за мной…
Они оказались в пустой мастерской, где царил рабочий беспорядок – ткани, катушки, нитки, затем в узком коридоре, где пришлось пробираться боком, чтобы не задевать плечами стен, следом – в обтянутой розовой тканью комнате. Николай ожидал увидеть здесь других зрителей и был приятно удивлен, обнаружив, что он – один. В глаза бросилась широкая постель на возвышении под балдахином из вышитой кисеи. К ней вели две ступеньки. Рядом – светильник в египетском стиле и кресло. На письменном столике – чернильница в форме греческой вазы.
– Вот лучшее окно в доме, – заметила Адриенна Пуле. Оно оказалось как раз над местом пересечения улицы и бульвара.
Еще раз поклонившись, мадемуазель удалилась. Гость удивлялся, откуда у простой портнихи такая богатая, изысканная мебель. Да, парижанки тратят немало на свои причуды. Он положил на комод шляпу и трость, снял перчатки и поправил волосы перед зеркалом в раме, украшенной амурами. Длинные светлые волосы зачесаны были на уши – так стало модно у молодых офицеров еще в начале войны. Его любование собой еще продолжалось, когда вновь открылась дверь и появилась Дельфина.
– Ах! Это вы! – Радость его была беспредельна.
Кашемировая шаль на плечах, стыдливо склоненная головка в шляпке с лентами, словом, само искушение в ангельском обличье. Пока он целовал ей руки, женщина прищурилась и с нежной улыбкой прошептала:
– Какой вы теперь!
Поклонник объяснил причины своего переодевания, баронесса поблагодарила, что нарушил запреты ради встречи. К тому же в таком виде он ей очень нравился, вот только жилет чересчур яркий.
– Я скажу вам адрес поставщика моего мужа, – сказала Дельфина.
Юноша был немного раздосадован, что упомянут барон, но, наверное, это свидетельствовало о ее смущении.
– Чудная погода! – проворковала госпожа де Шарлаз.
– Да.
– Мы все прекрасно увидим из этого окна.
– Несомненно.
– Как жаль, что муж не смог меня сопровождать!
Новое замечание, касающееся супруга, показалось ему еще более мучительным.
– Действительно, очень жаль, – сказал он, скрывая радость.
И добавил как можно равнодушнее:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16
Возвратившись в особняк Лабмрефу, квартирант вдруг принял решение, которое удивило его самого. Он вспомнил, что Дельфина упоминала о философских трудах Шамплита. Тогда не обратил внимания на ее слова. Теперь его разбирало любопытство: что за теории проповедовал человек, чья жена столь сурова и непримирима? Быть может, на нее повлияли воззрения супруга?
Библиотека находилась на втором этаже за стеклянной дверью, отделявшей ее от лестничной площадки. Убедившись, что там никого нет, молодой человек украдкой вошел. Приятно пахло воском, окно было широко открыто, зелень сада наполняла комнату шелестом и свежестью. Он взглянул на полки. К счастью, тома располагались в алфавитном порядке. Между Шамфором и Шапеленом обнаружил Шамплита, три тоненьких книжки в новеньком сафьяне. Николай, словно воришка, схватил их и направился к себе в комнату. Закрыв дверь, устроился за столом и стал изучать добычу: «Письма о непрестанном развитии человеческого духа», «Природа, справедливость и совесть», «Счастливая республика, или Двенадцать поводов полагать, что свобода и равенство необходимы для всеобщего блага»…
С первых строчек он понял, о чем идет речь. Не будучи в полном смысле слова атеистом, автор отрицал образование, которое дает Церковь, говорил о Боге, называя его то «Великим двигателем», то «Начальной силой творения». Его убеждения, без устали повторяемые, состояли в том, что все люди рождаются свободными, равными и добродетельными, и только несправедливое социальное устройство мешает им достичь согласия ради всеобщего процветания. Словом, Жан-Жак Руссо и Дидро, приправленные Вольтером. Озарв вспомнил скучнейшие, на его взгляд, книги, что давал ему воспитатель: став жертвой Революции, мсье Лезюр не перестал восхищаться энциклопедистами. Увы! Шамплит их талантом не обладал. Мысли его были туманны, сумбурны, язык тяжел. На первой странице книги, озаглавленной «Природа, справедливость и совесть», оказался его портрет: некрасивый мужчина с выпуклым лбом, орлиным носом и крошечным ртом. Как могла красавица-дочь графа де Ламбрефу выйти замуж за подобного субъекта, старше нее к тому же лет на пятнадцать или двадцать? Неужели родители вынудили к этому? Но то, как она вчера говорила с ними, давало повод думать, что девушка никогда им не подчинялась. Неужели ум Шамплита произвел на нее такое впечатление, что ей дела не было до его внешности? Подобное уважение едва ли свойственно барышне, едва расставшейся с детством. Помещенная под портретом краткая биографическая справка сообщала: маркиз де Шамплит родился 3 февраля 1773 года, рано стал публиковать научные и политические труды, несмотря на благородное происхождение, выступал сторонником Законодательного собрания, а затем – Конвента. За сочувствие жирондистам в 1793 году ему был вынесен смертный приговор, попал в застенок в свой день рождения – ему исполнился двадцать один год. Термидор спас его от гильотины. Во времена Директории, Консульства и Империи продолжал пером и словом служить «тому же идеалу, ради которого с высоко поднятой головой взошел бы на эшафот». Это последнее соображение нисколько не убедило Николая: Шамплит показался ему человеком скучным, мало симпатичным. Он не захотел читать книги до конца, а, поскольку близилось время ужина, решил вернуть их на место.
И на этот раз, прежде чем войти, заглянул в библиотеку. Казалось, там по-прежнему никого не было. Гость с легкостью тени переступил порог и направился к полкам, чтобы поставить книги, как вдруг шелест платья заставил его обернуться: справа за креслом он различил женский силуэт. Застигнутый врасплох, юноша тихо произнес:
– Госпожа де Шамплит?
– Да.
– Поручик Озарёв, – представился Николай, щелкнув каблуками.
Это был разговор с пустотой: госпожа де Шамплит не слушала его, смотрела на книги у него в руках. Лицо ее было бледно и холодно.
– Извините, что побеспокоил вас. Я просто хотел вернуть книги…
– Кто разрешил вам взять их? – спросила она сухо.
– Никто, с вашим приездом все в этом доме меня избегают!
– Насколько я знаю, вас никто не приглашал, – возразила женщина, презрительно улыбаясь.
Постоялец согнулся в полупоклоне:
– Ваш отец был настолько добр, что я мог забыть об этом.
– И сколько вы рассчитываете пробыть здесь?
Вблизи она была еще лучше: стройная, с темными волосами, длинная гибкая шея, немного короткая верхняя губа, пылающие ненавистью черные глаза.
– Пока русская армия будет стоять в Париже, – гордо заявил Озарёв.
Госпожа де Шамплит слегка пожала плечами. Николай боялся, что не сумеет сохранить хладнокровие до конца разговора.
– Я – военный, – продолжал он. – Не я решил прийти во Францию, не мне решать, когда ее покинуть. К тому же, если бы Наполеон не напал на нашу страну, мы никогда не подняли бы оружие против вашей…
– Не стану спорить и понимаю, что мы вынуждены выносить вас, это результат нашего поражения, но не требуйте от нас быть любезными с вами!
– К счастью для Франции, здесь есть множество людей, которые думают иначе!
– Те, с кем вы знакомы, не относятся к числу тех, кто могут меня переубедить!
– Разве то же думает и ваш отец?
– Мой отец – человек пожилой и остался верен своим убеждениям. В этой проигранной войне для него главное, что вернется король. Ради этого он готов забыть об уважении и приличиях!
Маркиза замолчала на мгновение, потом процедила сквозь зубы:
– Мне стыдно за него!
Ему вдруг стало жаль ее, своих выпадов против нее, хотелось почти примирения. Казалось, словесное сражение не разделило их, напротив, сблизило, заставило уважать друг друга, несмотря на непонимание.
– Что ж, вы ненавидите меня из-за мундира, который я ношу, страны, откуда я, мертвых, которых вы оплакиваете. Да, на войне отдельная личность вынуждена раствориться в нации и слепо идти за своими командирами, но разве с миром каждый не обретает свой собственный смысл существования? Когда я сражался, почти неосознанно считал французов нацией врагов. Теперь вижу среди них мужчин, женщин, детей, похожих на тех, что остались в России, не лучше и не хуже русских…
Он остановился, пытаясь понять, какое впечатление произвели его слова на собеседницу. Выражение лица ее не изменилось, не дрогнула ни одна черточка: она стояла прямо с полуоткрытым ртом, глядя куда-то в даль.
– Надеюсь, это чувство и вы скоро узнаете, – сказал Николай. – К тому же, если не ошибаюсь, господин де Шамплит в своих книгах говорил о братстве между народами…
Госпожа де Шамплит нахмурила брови, покраснела и сдавленным голосом произнесла:
– Не будем об этом.
– Вы не можете запретить мне оценивать творчество вашего мужа!
– Умоляю не говорить мне об этом, вот и все!
– Сожалею. Что же, мне остается рассчитывать только на собственные силы, чтобы переубедить вас…
– В чем?
– В том, что я не людоед! Русскому офицеру, которого вы ненавидите, всего двадцать лет. У него есть отец и сестра, которые живут в старом деревенском доме в двух с половиной тысячах верст отсюда. Он любит их, у него давно нет от них никаких вестей. Но надеется, вернувшись, обрести свои мирные радости – чтение, охоту, рыбалку, прогулки по лесу…
Произнося это, он подошел к полкам, чтобы поставить три книги на место. Когда обернулся, собеседница уже ушла.
6
Придя в понедельник, второго марта, в казарму, Николай нашел своих товарищей удрученными: желая сделать приятное Людовику XVIII, въезд которого в Париж назначен был на следующий день, военный губернатор Парижа генерал Сакен распорядился, чтобы на улицах не было ни одной военной формы союзнических армий. Солдатам велено было оставаться в казармах, офицерам – на квартирах, командиры подразделений лично отвечали за исполнение приказа. И все же для большинства сослуживцев Озарёва меры эти оказались сопряжены не более чем с некоторыми неудобствами, но у него рушились все надежды и планы. С бьющимся от ярости сердцем он раз десять перечитал дурацкий листок, висевший на двери казармы: да это просто заговор какой-то против его любви. Как предупредить Дельфину? Как объяснить ей? Как добиться от нее другого свидания? От безысходности незаслуженно наказал нескольких солдат, что, впрочем, совсем не утешило самого – жертву чужой несправедливости. Заметив приятеля, Ипполит отвел его в сторону и спросил, в чем причина столь плачевного состояния духа. Когда тот выложил ему все, расхохотался:
– Всего-то? Но, дорогой мой, у тебя совершенно нет воображения! Запрещено разгуливать по улицам в военной форме, но если ты наденешь гражданское платье, никто тебе и слова не скажет!
– В гражданское? – Николай пылал от стыда, словно Розников предложил ему дезертировать.
– Черт побери! Ты будешь не первым и не последним. Это одно из преимуществ пребывания на квартире: никакого контроля! Туманский позавчера обзавелся гардеробом французского буржуа, чтобы спокойно ходить по городу. И Ушаков тоже. Они показали мне прекрасный магазин, где все это можно купить. Дать адресок?
– Нет, – поспешно ответил собеседник, боясь, что не устоит перед этим дьявольским искушением. Ипполит усмехнулся:
– Да чем ты рискуешь? Лишние сведения никогда не помешают: магазин находится в начале улицы Сен-Мерри и называется «На счастье тонким кошелькам». Помнишь его?
Озарёв опустил голову: выбор был сделан, но не хотелось сознаваться в этом, как, впрочем, и прекращать попытки бороться с собой.
В пять часов вечера, терзаемый угрызениями совести, он был уже в магазине. Прежде чем переступить его порог, беспокойно оглянулся, будто опасаясь быть застигнутым на месте преступления. Хозяин, толстенький, жизнерадостный, казалось, ничуть не был удивлен появлением русского офицера, который спрашивает у него гражданское платье. Словно был единственным поставщиком всей оккупационной армии. Лебезя и раскланиваясь, провел посетителя в глубь магазина, где висела сотня костюмов самых разных фасонов и расцветок. По его словам, все они были почти новыми и уж точно чистыми: их сбывали ему привередливые щеголи, разорившиеся аристократы и юноши, коим семья урезала средства на содержание.
– Я рекомендую их исключительно тем, кто знает толк в одежде. Вы, несомненно, будете удивлены, узнав, что ко мне приходят политики и финансисты, знаменитые иностранцы, актеры. Вам, мне кажется, подойдет костюм болотного или серого цвета, саржевый жилет в полоску, – сказал он.
И развернул ширму, оставив молодого человека одного раздеваться перед зеркалом. Через некоторое время вернулся с грудой вещей. Увидев себя в сером, «цвета лондонского тумана», костюме, с белым галстуком, в шелковой вышитой рубашке, покупатель был немало удивлен столь непривычным зрелищем. Да, узковато в плечах, не сходится на животе, но продавец ловко потянул в одном месте, распорол что-то в другом, разгладил складку, и вышло прекрасно. Горбатый портной унес все куда-то, после часа ожидания Озарёв смог в полной мере оценить результат. За это время он успел обзавестись шляпой, тростью, ботинками из тонкой кожи и двумя батистовыми носовыми платками. Хозяин не скрывал восхищения и хлопал в ладоши: как прекрасно удалось с ног до головы одеть очередного клиента. Несмотря на восторги, Николай вновь облачился в военную форму. Теперь он нес в руках огромный сверток, а потому избегал улиц, где можно было встретить товарищей по службе.
* * *
Самым мучительным оказалось то мгновение утра третьего марта, когда Озарёв в новом одеянии предстал перед критическим взором своего слуги.
– Настоящий француз! – выдохнул тот. – Куда же вы идете, барин?
– Тебя это не касается!
– Вы знаете, что русским запрещено выходить?
– Да.
– Если вас кто-нибудь узнает…
– Никто меня не узнает!
Антип прищурился:
– Да набросит Господь пелену на глазах честных людей!
Настало время идти. Ординарец последний раз смахнул пылинки с Николая, перекрестил его и проводил до дверей.
После разговора в библиотеке юноша ни разу не видел госпожу де Шамплит и, шествуя по коридору, мечтал встретить ее. У него не было ни малейшего шанса заслужить уважение этой женщины, чувство превосходства которой больно его задевало. К тому же, переодевшись в гражданское платье, он чувствовал себя словно обесчещенным. Как знать, не будет ли и Дельфина разочарована? Квартирант беспрепятственно пересек двор и смело шагнул в шумную и оживленную улицу.
Ступая бок о бок с людьми, которым он казался их соотечественником, офицер чувствовал себя буквально не в своей шкуре: мягкая ткань, невероятно легкая шляпа, на ногах словно выросли крылья, не было и привычной шпаги. Счастливые эти ощущения даже немного беспокоили: не предает ли он тем самым армию, царя, и все ради женщины? Не жертвует ли дисциплиной ради удовольствий, честью ради любви? Ну, или что-то в этом духе. Оценит ли Дельфина глубину его отречения?
Чтобы не опоздать, пришлось нанять фиакр. На набережной Орсэ ему попался ветхий экипаж, с заваливающимся назад верхом, исхудавшей лошадью и стариком-кучером, который клятвенно обещал доехать с быстротой молнии. Тронулись потихонечку. Возница обернулся и сказал:
– Какое счастье не видеть их больше на улицах!
– Кого?
– Да этих, кто теперь здесь и которых никто не звал. Любителей сала и воришек. Казаков, австрийцев, пруссаков, все они одним миром мазаны. Согласитесь?
Оскорбление оказалось тем сильнее, что было ненамеренным. Но наказание за отказ от мундира состояло в том, что Николай не мог ответить этому человеку. Неужели не было ничего в его поведении, манерах, речи, что отличало бы его от жителей столицы?
– Готов поспорить, что вы собираетесь посмотреть, как кортеж войдет в город! – продолжал кучер.
– Да.
– Это будет прекрасно. Повсюду флаги. Сам я только за мир и процветание торговли. Что с королем, что без короля. Французы, они всегда между собой договорятся!
Он все еще продолжал болтать, когда на улице Сен-Дени их остановили гвардейцы с белыми бантами: дальше только пешком, проезд запрещен. Озарёв расплатился и смешался с толпой.
Ровно в одиннадцать он постучал в дверь мадемуазель Адриенны Пуле, портнихи, которая жила на третьем этаже пропахшего капустой дома. Открывшая ему полная розовая женщина несомненно была предупреждена о визите – ни о чем не спросив, поклонилась и сказала:
– Госпожа еще не приехала. Не будет ли вам угодно пройти за мной…
Они оказались в пустой мастерской, где царил рабочий беспорядок – ткани, катушки, нитки, затем в узком коридоре, где пришлось пробираться боком, чтобы не задевать плечами стен, следом – в обтянутой розовой тканью комнате. Николай ожидал увидеть здесь других зрителей и был приятно удивлен, обнаружив, что он – один. В глаза бросилась широкая постель на возвышении под балдахином из вышитой кисеи. К ней вели две ступеньки. Рядом – светильник в египетском стиле и кресло. На письменном столике – чернильница в форме греческой вазы.
– Вот лучшее окно в доме, – заметила Адриенна Пуле. Оно оказалось как раз над местом пересечения улицы и бульвара.
Еще раз поклонившись, мадемуазель удалилась. Гость удивлялся, откуда у простой портнихи такая богатая, изысканная мебель. Да, парижанки тратят немало на свои причуды. Он положил на комод шляпу и трость, снял перчатки и поправил волосы перед зеркалом в раме, украшенной амурами. Длинные светлые волосы зачесаны были на уши – так стало модно у молодых офицеров еще в начале войны. Его любование собой еще продолжалось, когда вновь открылась дверь и появилась Дельфина.
– Ах! Это вы! – Радость его была беспредельна.
Кашемировая шаль на плечах, стыдливо склоненная головка в шляпке с лентами, словом, само искушение в ангельском обличье. Пока он целовал ей руки, женщина прищурилась и с нежной улыбкой прошептала:
– Какой вы теперь!
Поклонник объяснил причины своего переодевания, баронесса поблагодарила, что нарушил запреты ради встречи. К тому же в таком виде он ей очень нравился, вот только жилет чересчур яркий.
– Я скажу вам адрес поставщика моего мужа, – сказала Дельфина.
Юноша был немного раздосадован, что упомянут барон, но, наверное, это свидетельствовало о ее смущении.
– Чудная погода! – проворковала госпожа де Шарлаз.
– Да.
– Мы все прекрасно увидим из этого окна.
– Несомненно.
– Как жаль, что муж не смог меня сопровождать!
Новое замечание, касающееся супруга, показалось ему еще более мучительным.
– Действительно, очень жаль, – сказал он, скрывая радость.
И добавил как можно равнодушнее:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16