"Погоди, - замышлял я недоброе, глядя сквозь заливавший глаза пот Хукуйнику в спину. - Я тебе устрою".
Вспоминая все подробности похода и перечитывая уже написанные строки, я вижу, что накопилось достаточно оснований считать меня гнусным склочником, неудачливым сластолюбцем и в любом случае - негодяем. Я, как увидите в дальнейшем, оправдываться не собираюсь и скажу одно: у меня была ясная, конкретная цель, добиться которой надлежало любыми средствами, а тем, кто в сотый раз повторит, что цель, мол, средства не оправдывает, отвечу: тебя бы так надували, так я бы посмотрел на твои средства. Ладно, это еще куда ни шло. Но вот рассудить, будто я оказался единственным корнем зла во всем, что происходило после... тут уж извините!
- Ой, что мы сейчас устроим! - завизжала Алина и понеслась вприпрыжку куда-то в сторону. Я сдержанно и гордо усмехнулся: восемь бутылок вина составляли девяносто процентов веса моей сумки. Помня об этом, я, продвигаясь вперед, не раз отказался от намерения зашвырнуть ее подальше.
Мы были на месте.
Я сбросил отяжелевшую от пота штормовку и расстегнул рубашку. Словно по волшебству, вывалился в прореху крест - и замаячил, удерживаемый дешевой цепочкой.
- Что это у тебя? - мигом подскочила Алина.
Я вздохнул и объяснил. Алина, по-моему, и не слушала, она отвернулась и плюхнулась на штормовку. Когда она успела переодеться - неясно, однако теперь на ней был голубой комбинезон, обрезанный под шорты. Я почувствовал сухость во рту, отвел глаза и взялся за топор. Ухватился я неловко, бревнышко ударилось в пень сучком, соскочило с лезвия и скатилось под откос.
- Э-эх! - Дынкис протянул руку за топором. - Давай покажу.
- Какая мокрая штормовка! - с удивлением в голосе крикнула Алина. Смотрите!
- Тяжелая сумка! - со смешком выдавил я, делая вид, будто мне крайне весело. - Ведь в ней винища одного - залиться можно.
- Ой, да ты весь мокренький! - взвизгнула Алина и провела рукой по моей спине. - Бедненький. Устал...
- Х-ха! - раздалось сбоку. Я обернулся. Дынкис, покачивая топором, ногою скидывал с пенька два аккуратных поленца. - Видел?
Я сжал зубы и одобрительно кивнул. Испытывая острое желание удалиться хоть на минуту, я подобрал котелок и отправился к озеру зацепить водицы.
Местечко для лагеря Хукуйник выбрал неплохое. Палатке отводилось место на довольно высоком холме, сплошь поросшем вереском. Со стороны озера склон оказался очень крутым, и ползучая темень делала спуск донельзя неприятным я срывался, подымал при падении клубы пыли, а каблуками чертил в траве длинные жирные борозды. Со стороны дороги спускаться было гораздо удобнее, особенно босиком, по мокрому вереску, прямо на дорожный песок. Холм был окружен частоколом высоченных сосен. В темноте нелегко было разобрать, где именно берут они свое начало, лишь силуэты верхушек на фоне ночного неба оставались доступными глазу. Выпала роса, воздух медленно, но верно наполнялся холодом. Сделаешь шаг в сторону - невольно испугаешься, и потянет перекреститься, как в стародавние времена, - испугает тебя дерево огромное, нелепое и непонятное; дерево остановит тебя на долю секунды, разбудит древнее, и солжешь ты, если скажешь: я тебе хозяин, волен свалить, спилить тебя и спалить.
... Тяжело дыша, я нес позеленевшую воду, стараясь не расплескать, карабкался, хватал красными пальцами мокрую траву, набирал землю под ногти и пел:
"Сидя на красивом холме,
Видишь ли ты то, что видно мне?"
Вот, почти взобрался... Надо же, какой откос...
"Cидя... на красивом холме..."
- Эгей! Налетай! Дары природы! - Я поднял котелок повыше.
"... Видишь ли ты то, что видно мне? ..."
Первым я увидел Толяна, тщетно пытавшегося разжечь костер. Он настолько погрузился в это занятие и напрягся, что слился в одно целое с кучкой поленьев и лапника. Хукуйник постукивал топором, сосредоточенно сдвинув брови. Казалось, нет для него в мире дела важнее. Большеголовый, стоящий враскорячку с топором наготове, он смахивал на смешную среднеазиатскую ящерицу на задних лапах.
- Толян! - позвал я. Тот очнулся и поднял голову.
- Где Алина?
Толян смотрел на меня, словно не понимал, о чем идет речь. Затем он медленно развернулся и, продолжая сидеть на корточках, дернул бородкой в сторону озера - вернее, туда, где оно должно было находиться, сейчас там разливался мрак.
- Они купаются.
- А-а... - протянул я и нетвердой рукой опустил котелок. Очень, право, нехорошо, когда человек перестает понимать происходящее. И еще вдобавок нагло обманут - как же бойкот?
Нет, не может быть.
Тогда какого черта?
- Да оторвись ты от топора! - крикнул я Хукуйнику. - Иди сюда.
Когда тот приблизился, я отвел его в сторону.
- В чем дело? - спросил я, еле сдерживаясь.
Хукуйник пожал плечами и поглядел на меня раздраженно.
- Я почем знаю?
- Типичная еврейская черта - отвечать вопросом на вопрос, - огрызнулся я. Затем продолжил, уже безотносительно этого свойства еврейского храктера: - Я еще понимаю, если бы Толян. Но Дынкис?
Хукуйник еще раз пожал плечами.
- Да успокойся ты, - убеждающе произнес он. - Разве ты еще не понял, какая она дура? Ты въедь в тему: она неврастеничка в последней стадии и одной ногой уже в Скворцова-Степанова. Сядь и выкинь все из головы. Вон, выпей лучше. Я бутылку открыл.
Опустив голову, я отошел, увидел бутылку, подобрал ее и молча протянул Толяну. Тот отказался.
Я вздохнул, уселся в вереск и с обреченным видом приложился к горлышку.
2. Антиподы
Я никогда не грешил субъективизмом, хоть и уверен, что рассказ мой ложь, если ложью именуется искаженная правда. Стремясь взять у правды как можно больше, я почти не позволяю себе вымысла. Ведь все эти люди жили и живут сейчас - построй я из них произвольную композицию, вышел бы балаган, ибо они не возбуждают во мне никаких теплых чувств и мне нет до них дела. И все же я лгу, так как опираюсь лишь на собственные впечатления, и ложью является любое творчество. Я собираю противоречивые, даже взаимоисключающие явления жизни в одно целое, даю им форму, а следовательно, и содержание, после чего любуюсь созданной гармонией - и вот неправда берет верх.
Да лживо и назначение самого рассказа: ведь я против воли считаю, что сколько бы я не выставлял на этих страницах свою подноготную и грязное белье, я все равно поднимаюсь на голову выше прочих, умея хотя бы как-то расставить знаки препинания, более или менее занятно произошедшее описать и даже рассчитывать на звание захудалого, но все же художника. Получается не рассказ, а исповедь с задними мыслями, хотя которая исповедь обходится без них!
Я не спрашивал никого из этих людей, согласны ли они с написанным. Рассказ вновь объединил тех, кого не следовало подпускать друг к другу на пушечный выстрел.
Так и костер, хрипящий и подпевающий, свирепеющий и чахнущий в своей нудной, бессмысленной песне. Он всего лишь форма, символ уюта и дружбы, оболочка вроде теплой конуры, где по велению случая оказались штук пять кошек да столько же собак. Только костру это неведомо, он продолжает тянуть свое, и нечаянный путник, вероятно, позавидовал бы всей честной компании, а то и вздохнул бы - эх, дескать, хорошо бы мне так же, в кругу друзей, с полешками, что, сгорая, то свистнут, то затрещат, с котелком каши, завлекающе лопающейся жирными пузырями... А может быть, вспомнится путнику песня о старых друзьях, где сказано:
"... А наш огонь никогда не гас,
И пусть невелик - ничего!
Не так уж много на свете нас,
Чтоб нам не хватило его..."
Костер - возможно, в противоположном смысле - сродни моему рассказу: в конечном счете он был лишь формой, и он безбожно лгал...
Пламя играло в своем отражении на прокуренных клыках хищников, разместившихся вокруг. Несколько диких животных, несколько беспощадных "я", мыслящих свое - костер заставил их сесть кругом, но грош им цена, если круг не будет порван.
Силы были расставлены. Все начинало походить на ситуацию, нередко используемую для завязки действия писателями разного полета - от Кристи до Достоевского. Читатель следит за постепенно собирающимися героями и предвкушает, видя эти сборы, развитие чего-нибудь драматического.
Вокруг царила такая тьма, что, по образному сравнению Миши Хукуйника, мочащийся человек не сумел бы разглядеть соответствующую этому занятию часть тела. Костер трещал мирно и глуповато, не подозревая о близком взрыве страстей. За пределами круга людей, оцепивших огонь, влажными лепехами плавал холод. Замесив седые толщи тумана, он стлался по земле скатертью, пытаясь пробраться под большое одеяло, на котором сидели мы с Алиной. Прямо напротив, по другую сторону костра, сидел Дынкис, и стекла его очков, сверкавшие ледяным блеском, то и дело исчезали за пляшущими языками пламени. Дальше всех от огня расположился Толян: он полулежал, прислонившись спиной к тугому брезенту палатки и прикрыв глаза. Временами он откусывал от зажатого в кулак огурца; лицо его при этом обретало уже совсем мечтательное и вдумчивое выражение.
На лице Хукуйника светилось глубокое удовлетворение происходящим, и он с причмокиванием кадил "Беломором".
Волосы Алины были мокрыми и приятно пахли болотной тиной. Я, таясь от остальных, украдкой взял в руку прядь и несколько раз вдохнул душный и тягучий аромат. Алина в ответ посветила мне зеленющими глазами.
- У тебя волосы болотом пахнут, - негромко произнес я. - Очень здорово.
Алина радостно улыбнулась и съежилась.
- Я ведьма, - шепнула она, широко раскрывая глаза и поджимая босые ноги.
- Да, вот что, Алина, - наконец отважился я и деланно усмехнулся. - Как это ты сподобилась... не мое, конечно, дело... ну, с Дынкисом купаться? Ты же его не переносишь.
- Он сам увязался, - ответила Алина с набитым ртом. Теперь она быстро заглатывала консервы. - Сам увязался и все говорил мне всякие гадости.
- Какие-такие гадости? - нахмурился я и исподтишка бросил взгляд в сторону Дынкиса. Тот шевелил поленья, позабыв о надкусанном яблоке, валявшемся рядом.
Алина, продолжая жевать, что, впрочем, ничуть не сказалось на скорости изложения ею фактов, сообщила, что Дынкис уверен, будто она, Алина, катится вниз по наклонной и именно он, Дынкис, хочет ее предостеречь. При этом он сравнил ее с одной нашей общей знакомой - проституткой, наркоманкой и, конечно, психопаткой.
- Ты представляешь? - закончила Алина шепотом. - Это меня-то он сравнивает?!
Да ты не строй из себя дурочку, не строй, - хотелось мне ответить. Заниматься любовью с Хукуйником по ускоренной программе ты могла, а вот аналогии разные тебе, видишь ли, не по вкусу...
- Да как он смеет сравнивать! - злобно молвил я вслух. - Ему какое дело? У него, кажется, есть о ком беспокоиться... и все мало. Никто его не звал, напросился, паразит, на огонек, и еще сравнивает. И с кем! Погоди, я еще сшибусь с ним.
И я придвинулся к Алине поближе, но она заметила и чуть отодвинулась. Я укрыл ей ноги одеялом.
- Малыш! - окликнул меня Хукуйник. - Пасни мне бутылку.
- Я тебе пасну, - заворчал я. - И я тебе не малыш, нашел малыша, твой малыш в магазине, называй как угодно, но малыша чтоб я больше не слышал.
- Милый, я ж тебя всегда любил, - с нежной укоризной повинился Хукуйник. - Дай же мне нектар, я жаждаю воспеть хвалу Бахусу.
- Сперва я воспою, - сказал я и потянулся за продуктом. Когда я спел свою песнь, запели все остальные, бутылка пошла по кругу. За ней последовала другая, потом еще и еще, нещадно истреблялся "Беломор", изредка в огонь подсовывалось полено. Толян, сидючи у палатки, замерз и передвинулся поближе к теплу.
Говорили о чепухе - Дынкис сетовал на отсутствие гитары, Хукуйник, сильно окосев, напевал что-то из "Аквариума" - вроде бы "Корнелия Шнапса".
И вот, вызревшая в сердцах, высиженная на холоде, подкрепленная кашей и взогретая вином, разразилась буря.
Алина, высвободив ноги из-под одеяла, встала, потянулась, в очередной раз демонстрируя свою сногсшибательную фигуру, и отошла в сторону. Стоило ей сделать два шага, как ночь приняла ее, и Алины не стало видно.
- Пописать пошла, - тоном знатока прокомментировал уход Дынкис.
Нетрезвый лик Хукуйника внезапно озарился каким-то воспоминанием.
- Слышишь, милый! - он толкнул меня в бок. - Я ведь тебе забыл поведать: у нее с собою взят хлорэтил. Нюхать.
- Тьфу! - я возмутился и стукнул кулаком в холодеющую землю. - Тоже мне наркоманка. Нюхать всякую погань. Нашла удовольствие.
- Истеричка, одно слово, - с грустными интонациями сообщил Хукуйник. Уж я-то знаю.
- Истеричка! - я, порядком опьяневший, присел на корточки. - Попадись она мне в руки, я б ей показал, как истерики закатывать. Уж у меня бы она закатила...
- Да бросьте вы, в самом-то деле, - послышался голос Толяна. Мы повернулись к нему. Толян глядел враждебно, в глазах его колыхалось раздражение. Две черные рассерженные пуговицы на лице Пьерро, которое не подкрасить даже вином. - Слушать неприятно. Один строит из себя этакого знатока людей, другой - Дон Жуана... черт-те что.
- Мужики, закрываем тему, - сказал я примиряюще. - Не хватало еще передраться...
Наступило молчание. Дынкис, уставясь на угли, плескал в них понемногу яблочной наливкой. Угли с наливки шипели, и я собирался уж было поставить Дынкису на вид за разбазаривание спиртного фонда, когда раздался крик.
Он донесся из палатки, и мы сразу же узнали голос Алины. Крик был пронзительный, протяжный, и больше не повторился. Затем из черного палаточного проема показалась сама Алина, она выползала на четвереньках, тяжело дыша и мерно качая головой.
Хукуйник отупело уставился на нее.
- Это хлорэтил, - пояснил он тоном эксперта. - Она хлорэтила нанюхалась.
На меня напало непонятное оцепенение; я сидел, широко распахнув глаза и подавшись вперед, отчего лицо мое медленно жарилось на огне. От Толяна остались одни зрачки, вперившиеся в фигуру, которая по мере выползания из палатки приобретала что-то безобразное и гадкое, становясь сродни телу ящерицы или какого другого пресмыкающегося.
Свежий воздух подействовал на Алину отрезвляюще, и она поднялась на ноги. Мы молча наблюдали, как ее шатало из стороны в сторону, и слушали блаженно-дикое взрыкивание, чуть похожее на стон. Внезапно Алина сделала два больших порывистых шага в направлении костра, после чего остановилась, не прекращая раскачиваться и тихонько подвывать, затем она шагнула снова, и вдруг ее резко понесло вперед. Каким-то чудом ей удалось затормозить, иначе было бы не миновать огня.
Я встал и замер в позе, предваряющей прыжок, но Алина находилась напротив, по ту сторону костра, а по ту сторону костра сидел Дынкис.
Он вскочил и вырос перед нею, когда никто этого не ждал. Левой рукой он схватил согнувшуюся Алину за плечо, толкнул, рванув одновременно вверх, - и та распрямилась, явив безумное лицо с разметавшейся челкой; правой рукой Дынкис несколько раз ударил в это лицо - наотмашь и с чрезвычайной силой.
Происходящее настолько обескуражило нас, что никто по-прежнему не тронулся с места: лично я словно прирос к одеялу, вновь на него опустившись, а очнувшись, заметил, что рука моя сжимает горлышко бутылки, готовая разбить ее вдребезги и превратить в грозную "розочку".
Алина отпрянула, глядя на Дынкиса совершенно круглыми глазами, которые покидало одно безумие и застилало новое: мгновение спустя она затопала ногами и, обливаясь слезами, закричала:
- Как ты смел! Ты сволочь, мерзавец, подонок, как ты смел! Как ты посмел ударить меня!
- Я все смею, - ответил Дынкис, не без труда, однако, сохраняя твердость и спокойствие голоса.
Но Алина его не слушала - как, вообще-то, и никого другого.
- Как ты смел! - орала она, захлебываясь и давясь слезами и словами. Пусть кто угодно из них - он, он, он, - она тыкала трясущейся рукой поочередно в каждого из нас, - пусть все они вместе, пусть кто угодно еще, только не ты, ты не имел никакого права, потому что ты дрянь, я тебя ненавижу!
Делая ударение на каждом слове, она все дальше и дальше отступала назад, потом слезы взяли верх, и Алина, вся содрогаясь, скрылось в темноте.
- Он верно сделал, - серьезно заметил Хукуйник. История выветрила долю хмеля из его головы. - Я бы, честное слово, сделал на его месте то же самое.
- Зачем же бить? - зазвенел Толян. - Разве не ясно, что прошло бы и так... через две минуты?
Дынкис обернулся.
- Я, - проронил он, переводя дыхание и успокаивая себя, - любую наркотическую сволоту бил и бить буду! Пусть запомнит... Если ее сейчас не остановить, то...
- Тебе какое дело? - взорвался Толян. - Тебя кто просил? Тебя кто-нибудь спрашивал?
Дальше я не слушал, я поднялся и отошел, ища глазами Алину. Наконец я разглядел ее темный силуэт на склоне холма, приблизился и слегка обнял ее за плечи. Она высвободилась (проклятье!) и снова затрещала, уже шепотом:
- Пусть ты, пусть кто угодно, но какое право имел он, как он посмел, он говорил мне такие вещи и еще смеет бить, господи, за что же, мамочка, где же ты?
1 2 3 4 5 6 7