Какого черта я с тобой связался, сам не знаю.
– Лен, отнеси зеркало на место.
– Я сегодня Пита видел. Встретились после работы. Ты, как я понимаю, не в курсе. Это зеркало? Да что ты привязался ко мне со своим зеркалом? Чем оно здесь тебе помешало? Смотри, возьму да и вызову к тебе фельдшера с медбратом. Он поднялся по лестнице и повесил зеркало обратно на стену. Марк сел в кресло и посмотрел на Лена, который вернулся в комнату и остановился на пороге.
– Удивляюсь я тебе. Я тебе часто удивляюсь, – пробормотал Лен. – Но я считаю, что должен гнуть свою линию. Просто должен. В конце концов, время не бесконечно и всему есть предел.
– Есть? – Да.
Он улыбнулся и оглядел комнату.
– Кого ты тут прячешь? Что? Ты здесь не один.
– Ты совершенно прав.
– Хм-м. Как, кстати, у тебя продвигается эсперанто? Не забывай, все, что больше двух унций, подлежит оплате.
– Спасибо за совет, – сказал Марк.
– Не за что, но что бы ты мне мог посоветовать? Ничего. А я без дела ржавею. Ничего не получается. Хотя какое тебе до меня дело? Тебе на все наплевать. Но я тебе вот что скажу. Знаешь, где я только что был?
– Нет.
– Ходил в Конвей-Холл. Сегодня слушал «Большую фугу». Никогда в жизни ничего подобного не слышал. Это уже не музыка. Это физика. Ощущение уже не музыкальное. Ощущение такое, что кто-то пилит гроб вместе с костями.
– Ты серьезно?
– Я сегодня Пита видел.
– Ты уже говорил.
– После работы с ним встретились. Прогулялись по набережной. Он еще денег в долг попросил.
– Ну?
– Я не дал.
– Чего так?
– Ты все равно не поймешь. Ему я так и сказал: если, мол, дам тебе соверен, это будет событие, даже прецедент. А я не хочу иметь ничего общего ни с какими событиями.
Марк закрыл один глаз и скосил второй, закуривая сигарету.
– И что он тебе на это сказал? – спросил он.
– Что он сказал? Он сказал. Он говорил. Он высказался. Знаешь, что я тебе скажу? С того момента, как мы с ним расстались, я все время думаю о том, о чем никогда раньше не думал. Все время думаю о том, о чем никогда раньше не думал.
Он взмахнул руками и снова опустил их.
– Знаешь что, – сказал Марк.
– Что?
– Почему бы тебе не оставить Пита в покое?
– Оставить в покое?
– Почему бы тебе не отвязаться от него? От него тебе никакого проку.
– Что ты сказал?
– По-моему, только у меня получается нормально с ним общаться, – сказал Марк.
– У тебя?
– Да. Чтобы с ним общаться, нужно… что-то особенное. Какое-то особое свойство души. У меня оно безусловно есть, а у тебя, похоже, им и не пахнет. Вот что хорошего ты получил от этого общения? Отстал бы ты от него хоть ненадолго.
– А ты, значит, можешь с ним общаться? – сказал Лен.
– Он со мной никаких вольностей себе не позволяет. А с тобой – еще как.
– С чего ты взял, что со мной он позволяет себе какие-то вольности?
– Да пошел ты. Делай что хочешь.
– Конечно, ты просто хочешь, чтобы я был на твоей стороне.
– Это в каком еще смысле? – спросил Марк. Лен снял вилку для тостов со стены и внимательно посмотрел на нее.
– Шедевр, работа гения.
– Что ты хотел сказать?
– Ты хоть раз жарил на ней тосты?
Лен повернулся к свету, чтобы рассмотреть вилку, но она выскользнула у него из рук и упала на ковер. Марк нагнулся, чтобы поднять ее.
– Не трогай ее! – зашипел Лен, энергично дергая руками перед собой. – Нет! Ты даже не представляешь, что может случиться, если ты дотронешься до нее. Если ты ее хотя бы коснешься, то случится второе пришествие Христа. Ты что, не знал об этом? Ага, так ты Христа боишься? Он, значит, пугает тебя?
– Слушай, отвяжись ты от меня.
– Ни за что. Ты, значит, дрожишь при упоминании его имени, вот как обстоит дело, а?
Лен проворно нагнулся и поднял вилку с пола.
– Вот видишь. Когда я к ней прикасаюсь, ничего не происходит. Никому нет никакого дела. Я ведь всего лишь заплесневелый шкаф со старой одеждой. Я просто провонял старыми выношенными тряпками. Мое место – где-нибудь в кочегарке. Сам видишь. Смола, пот, адские машины. Вот это по мне. Ты знаешь, как ты на меня смотришь? Извини, что я смеюсь. Завтра просмеюсь хорошенько. Ты смотришь на меня так, будто я человек. Ты, конечно, в этой игре большой мастер, я знаю, но не нужно так на меня смотреть. Ты пытаешься заглянуть мне прямо в глаза, а я смотрю вниз, на твой пупок. Или ты нацелился взглядом на мое горло? Если так, то, судя по всему, вцепиться мне в глотку представляется тебе нелегким делом. Далеко тянуться, так ведь? В общем, я предпочитаю смотреть тебе на пупок. Когда я вообще на тебя смотрю. Что ты еще от меня хочешь? Что я могу еще сделать? Я никогда не был большим мастером прописывать кому-нибудь лекарства. Вот ты бы что посоветовал? Уверен, что от твоего лекарства больной бы весь дом загадил – с чердака до подвала. Вот и Питу это предстоит. Только уж извини, не по мне все эти средства. Я своих рецептов никому не выписываю, но и чужих мне не нужно.
Он рухнул в кресло, крепко сжимая рукоятку вилки; затем его хватка ослабла, и вилка сползла на кресло сбоку от него; глаза его были прикрыты.
– Понимаешь – я не вижу разбитого стекла. Я не могу увидеть зеркало, сквозь которое я вижу только то, что находится за ним. Я вижу ту, другую сторону. Другую сторону. Но само зеркало не вижу.
Его голова безвольно повисла, тело наклонилось вперед.
– Я хочу покончить с этим раз и навсегда. Но как это сделать? Как разбить ту прозрачную стену, которую я сам не вижу?
Со свистом выдохнув воздух сквозь стиснутые зубы, он энергично потряс головой.
– Ты мой каменный страж. Разве я не умер в тебе? Я сражен стрелой арбалета. Если бы я мог встать с этого кресла, я бы сразу ушел.
– Пит с Вирджинией придут с минуты на минуту, – сказал Марк.
– Вот и отлично. Серьезно, я не шучу, я на самом деле очень рад! Только оставьте меня в покое. Что ты от меня хочешь? Ах. Принюхайся к этой комнате. Просто принюхайся. Здесь все изменилось с тех пор, как я сюда вошел. Я пропитал помещение своим запахом. Теперь здесь все пахнет едко и противно.
– Неправда. Комната все та же.
– Нет. И не убеждай меня. Ты не знаешь. Ты даже понятия не имеешь, какого шакала впустил к себе в дом.
– А вот уж это я прекрасно понимаю.
– Нет. Ты думаешь, что меня хорошо знаешь, а вот и ошибаешься. Ты знаешь, кто я такой? Я бездомный бродяга, который заблевал весь дворец, куда его впустили. Я гнию изнутри. Впрочем, не только изнутри, но и снаружи. Моя гниль распространяется на все вокруг. Что, если древоточец сожрет твой дом изнутри? Вот на что это похоже. И в этом кресле я могу оставаться сколько угодно. Или в кровати. Да. Ты в курсе, что если я заберусь в чью-то кровать, то уже не вылезаю оттуда? Я уже не способен выбраться из нее. Мне потом просто ноги на пол не спустить. Я могу оставаться там всегда. Пусть люди приходят и кормят меня. Это в общем-то легко. Да, ничего ты про меня не знаешь. Ничего ты не понимаешь, даже представления не имеешь, кого впустил в эту комнату. Мешок старых костей. Ну что, теперь понял? Я ведь даже самоубийство совершить не могу. Это было бы ответственно принятым решением. Осознанным действием. А я не могу действовать. Покончить жизнь самоубийством было бы непростительной дерзостью. У меня нет на это никакого морального права. Самоубийство должно быть осмысленным. Бесцельность и бессмысленность – вот основа моего существования. Самоубийство же не может быть бессмысленным. Это действие. Вот что это такое.
Часть II
Глава одиннадцатая
Что делают карлики во время путешествия по улице до ближайшего утла? Они спотыкаются о канализационные люки и вынимают свои карманные часы. Один из них, с лицом бледным как мел, запихивает скопившийся за день мусор в бачок и усаживается на крышку. Он начинает что-то жевать, хотя поесть ему пока что не довелось. Потом они собираются у черного хода в квартиру. Кто-то из них чешется и скребется у сливной трубы, вот он уже весь покрыт пеной. Умылись, причесались, привели себя в порядок, почистили перышки – как раз вовремя, к условному сигналу. Они всегда все выполняют вовремя, тютелька в тютельку.
Пит в доме. Он не слышит пощелкивающей болтовни костей со двора, не слышит и ответных слов вычищенной щетинной щеткой кожи. Он слушает самого себя. Вот Марк, он причесывается, глядя в зеркала. У него с собой шесть маленьких карманных зеркалец, он расставляет их под нужными углами. Он поет зеркалам песню Марка. Из этого окна рынок ему не виден. Он видит самого себя и улыбается.
Пол отмыт до блеска, это я поработал.
Вот в этот фонд я и вношу свои пожертвования, им я сдаю в аренду свои помещения. Я проницательно заключил эту выгодную сделку. Я здесь главный промоутер, хотя ни Пит, ни Марк не в курсе насчет моего контракта, не знают они и того, с кем я подписал контракт.
Они все еще здесь, оба. Хотя вполне возможно, что они уже ушли. Что ж, будем ждать. Ждать я готов. Я не хочу, чтобы ожидание закончилось. Когда смена караула закончится, начнется ничто, этот конец будет началом подлинного конца.
Глава двенадцатая
– Унеси меня, унеси меня, смерть, и оставь лежать в тени печальных кипарисов, – пел Пит.
Солнце садилось. Сирень гроздьями свисала с согнувшегося почти в виде арки куста. Садик был в цвету. Лен и Марк лежали в шезлонгах с низко откинутыми спинками. Стоя на крыльце, выходившем в садик, Пит мрачно исполнил погребальную песню.
– Нравится мне этот сад. Тихо здесь.
В садике у соседнего дома догорал костер, вдруг что-то в нем треснуло, в воздух взметнулся язык пламени и сноп искр. Дым неспешно тянулся через живую изгородь.
– Мой разум чист и незамутнен, – сказал Марк.
– Скажи первое, что тебе туда придет, – сказал Лен.
– Бреясь в сумасшедшем доме имени Святой Среды, я увидал мухомор, сидевший верхом на бледном кролике, – на одном дыхании выдал Марк.
– Охренеть!
– Это – сколько угодно.
– Я вам вот что скажу, – сказал Пит, – это все мысли виноваты, привычка думать, она меня в это дело втянула, ей меня оттуда и вытаскивать. Знаете, что мне нужно? Эффективно работающая идея. Понимаете, о чем я? Эффективная идея. Такая, чтобы по-настоящему работала. Что-нибудь такое, во что можно без опаски вложить деньги. Пари с гарантированным выигрышем. Я, конечно, знаю, что никто мне ничего гарантировать не может. Но я бы хотел поставить на что-нибудь более-менее надежное. Я всегда был готов рисковать, но в последнее время дела такие, что мне надо быть поосторожнее. Вот что мне нужно. Вы хоть понимаете, о чем я говорю? Конечно, некоторые люди – сами по себе эффективные идеи. Вот ты, Марк, вполне можешь быть перспективной бизнес-идеей. Кто тебя знает. Я бы не рискнул утверждать обратное. И не собираюсь. Еще не хватало краснеть потом из-за этого. Если б мне удалось разжиться надежной идеей, я бы уж постарался развить ее в прибыльное дело. Только не нужно мне всякую фигню втюхивать, а то с вас станется. Вот некоторым везет: могут брать по три-четыре выходных в неделю. Я себе столько безделья позволить не могу. Ну, поняли, о чем я?
– Чует мое сердце, что их не так много, особенно вокруг нас, я имею в виду эффективные идеи, – сказал Марк.
– Должны они быть. Но я уже вам сказал: во всем виновата привычка думать, она меня в это втянула и должна из этого вытянуть.
– Знал я одного человека, который вообще не думал, – сказал Марк. – Вечером он шел с работы прямиком домой, разворачивал кресло к окну, садился и смотрел на улицу. Часа через два, когда становилось темно, он вставал и включал свет.
– Да, – сказал Лен, – но я понял, что ты подразумеваешь под эффективной идеей. Это вроде щелкунчика. Нажимаешь на рычажок, и щелкунчик сам раскалывает тебе орех. Никаких потерь энергии. Процесс точный и очень эффективный. Это и есть эффективно работающая идея.
– Нет, – сказал Пит, – ты не прав. Потери все же есть. Когда нажимаешь на рычажок щелкунчика с нужным усилием, орех раскалывается, но ты учти, что в шарнире, который соединяет рычаг с корпусом, есть подвижные детали, и между ними возникает трение, а следовательно, часть расходуемой энергии тратится напрасно и переходит из кинетической в тепловую. Для данного конкретного устройства эти потери несущественны, и их можно списать даже на погрешность измерения. Но все же этот механизм нельзя назвать абсолютно эффективным. Он достаточно эффективен, но и только. Потому что потери энергии есть, и они невосполнимы. Никуда тут не денешься. Неэкономично это. Все это повторяется один к одному с произведениями искусства. Каждая частица любого произведения искусства должна раскалывать орех или хотя бы участвовать в образовании этого усилия, которое в конце концов расколет орех. Ну, вы въезжаете, о чем я? Каждая идея должна обладать строгостью, экономичностью и изяществом, а образ, который, если хотите, выражает ее, должен находиться в точном соответствии с самой идеей. Только тогда мы можем говорить, что произведение искусства состоялось и что мы достигли успеха. Если присутствует хоть какая-то доля теплообразования или трения, если есть любая потеря энергии, можно считать, что ты потерпел неудачу, и начинать все с начала. По-моему, все очень просто.
– А как же быть с солнцем и луной? – сказал Лен. – Нет ли какой-нибудь двусмысленности во взаимоотношениях солнца и луны?
– Опять-таки, – продолжал гнуть свое Пит, – я ничего не имею против того, чтобы кто-нибудь пытался выстроить свою собственную эффективную идею, но пусть он сначала определится, что он понимает под термином «эффективность». Как только он это поймет, у него появится инструмент для определения того, в какой мере его идея является релевантной и релевантна ли она вообще. Многие идеи, вполне адекватные в не столь отдаленном прошлом, сегодня вряд ли заведут дальше, чем Эджуор-роуд. Нужно четко проводить границу и различать так называемую повседневную эффективность и относительную, ту, которая была релевантной когда-то или может быть релевантной при определенных обстоятельствах, но не в данный момент. Важно решить для себя, к какому миру и к какой системе координат ты обращаешься, когда говоришь об эффективности.
– Да уж, тут ошибиться нельзя, – сказал Марк.
– Не знаю, – сказал Пит. – Не уверен я, что мы поняли друг друга и выработали общую точку зрения, Марк.
– Ты хочешь сказать, что мы, возможно, говорим о разных вещах?
– Вот именно. Речь о том, какой именно мир и какую систему координат ты имеешь в виду.
– Какой мир? Мир во всем его многообразии, насколько ты сможешь его прочухать. Назад и вперед, внутри и снаружи.
– Да, но иногда мне кажется, что ты забываешь прочухать кое-что важное прямо у себя перед носом. Соображаешь, о чем я?
– Я считаю, что могу прочухать любую твою мудрость, как бы хитро ты ее ни преподнес.
– Ну знаешь, Марк, если уж говорить начистоту, по-моему, ты вообще слишком мало внимания уделяешь тому, что происходит вокруг тебя.
– А, понял, ты о газетных заголовках.
– Вовсе не только об этом. Каждый из нас – субъект того, что происходит вокруг нас, все мы зависим от этого, от этого может зависеть даже сам факт нашего существования. Я просто ума не приложу, как тебе удается оставаться в стороне. Ты живешь в обществе, что-то берешь от него, но не выполняешь свои обязательства перед ним.
– Ты имеешь в виду мир автобусных билетов.
– Хорошо. Ты сам назвал эту тему. Если у тебя в кармане пара пенсов, ты платишь за проезд. Но, с моей точки зрения, ты воспринимаешь этот двухпенсовик, а если шире – то и саму поездку, и всю систему городского транспорта, как нечто само собой разумеющееся, положенное тебе изначально, по праву, данному самим Господом Богом. Tы платишь за проезд, но внутренне даже не задумываешься о том, что такое этот двухпенсовик и сколько на самом деле стоит поездка. Мысленно ты едешь бесплатно. Ты не способен в полной мере осознать, что любые деньги, пусть даже мелочь, – это работа в поте лица, а транспортная система – тем более работа в поте лица.
– Да, я – задолженность в мировом банковском балансе.
– Ты не просто задолженность, – засмеялся Пит, – ты галлюцинация хренова! Иногда я даже сомневаюсь, существуешь ли ты вообще.
– Но ты уверен, что если уж я существую, то как паразит, – сказал Марк.
– Ну, не совсем.
– Паразит, – сказал Марк, вставая. – Но определение неточное. Я ведь не живу за счет чьих-то сбережений или заработков. Я ничего не беру из общей кассы. Ко всем этим кассам я не испытываю ничего, кроме презрения. Меня не волнуют стандарты, предлагаемые обществом. Я живу так, как мне хочется, делаю, что моя левая нога захочет, вот и все. Вполне возможно, что наши жизненные пути не совпадают и мой жизненный путь, может, вообще не совпадает ни с чьим другим, ну так и что? Я не стремлюсь жить по высоким стандартам. Они ко мне неприменимы. Мы с ними не уживаемся.
– В этом-то и дело, – сказал Пит. – Я обвиняю тебя в том, что ты проводишь операцию над жизнью, а не живешь в ней.
– Если я и живу как сутенер, – сказал Марк, – то сутенер для самого себя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
– Лен, отнеси зеркало на место.
– Я сегодня Пита видел. Встретились после работы. Ты, как я понимаю, не в курсе. Это зеркало? Да что ты привязался ко мне со своим зеркалом? Чем оно здесь тебе помешало? Смотри, возьму да и вызову к тебе фельдшера с медбратом. Он поднялся по лестнице и повесил зеркало обратно на стену. Марк сел в кресло и посмотрел на Лена, который вернулся в комнату и остановился на пороге.
– Удивляюсь я тебе. Я тебе часто удивляюсь, – пробормотал Лен. – Но я считаю, что должен гнуть свою линию. Просто должен. В конце концов, время не бесконечно и всему есть предел.
– Есть? – Да.
Он улыбнулся и оглядел комнату.
– Кого ты тут прячешь? Что? Ты здесь не один.
– Ты совершенно прав.
– Хм-м. Как, кстати, у тебя продвигается эсперанто? Не забывай, все, что больше двух унций, подлежит оплате.
– Спасибо за совет, – сказал Марк.
– Не за что, но что бы ты мне мог посоветовать? Ничего. А я без дела ржавею. Ничего не получается. Хотя какое тебе до меня дело? Тебе на все наплевать. Но я тебе вот что скажу. Знаешь, где я только что был?
– Нет.
– Ходил в Конвей-Холл. Сегодня слушал «Большую фугу». Никогда в жизни ничего подобного не слышал. Это уже не музыка. Это физика. Ощущение уже не музыкальное. Ощущение такое, что кто-то пилит гроб вместе с костями.
– Ты серьезно?
– Я сегодня Пита видел.
– Ты уже говорил.
– После работы с ним встретились. Прогулялись по набережной. Он еще денег в долг попросил.
– Ну?
– Я не дал.
– Чего так?
– Ты все равно не поймешь. Ему я так и сказал: если, мол, дам тебе соверен, это будет событие, даже прецедент. А я не хочу иметь ничего общего ни с какими событиями.
Марк закрыл один глаз и скосил второй, закуривая сигарету.
– И что он тебе на это сказал? – спросил он.
– Что он сказал? Он сказал. Он говорил. Он высказался. Знаешь, что я тебе скажу? С того момента, как мы с ним расстались, я все время думаю о том, о чем никогда раньше не думал. Все время думаю о том, о чем никогда раньше не думал.
Он взмахнул руками и снова опустил их.
– Знаешь что, – сказал Марк.
– Что?
– Почему бы тебе не оставить Пита в покое?
– Оставить в покое?
– Почему бы тебе не отвязаться от него? От него тебе никакого проку.
– Что ты сказал?
– По-моему, только у меня получается нормально с ним общаться, – сказал Марк.
– У тебя?
– Да. Чтобы с ним общаться, нужно… что-то особенное. Какое-то особое свойство души. У меня оно безусловно есть, а у тебя, похоже, им и не пахнет. Вот что хорошего ты получил от этого общения? Отстал бы ты от него хоть ненадолго.
– А ты, значит, можешь с ним общаться? – сказал Лен.
– Он со мной никаких вольностей себе не позволяет. А с тобой – еще как.
– С чего ты взял, что со мной он позволяет себе какие-то вольности?
– Да пошел ты. Делай что хочешь.
– Конечно, ты просто хочешь, чтобы я был на твоей стороне.
– Это в каком еще смысле? – спросил Марк. Лен снял вилку для тостов со стены и внимательно посмотрел на нее.
– Шедевр, работа гения.
– Что ты хотел сказать?
– Ты хоть раз жарил на ней тосты?
Лен повернулся к свету, чтобы рассмотреть вилку, но она выскользнула у него из рук и упала на ковер. Марк нагнулся, чтобы поднять ее.
– Не трогай ее! – зашипел Лен, энергично дергая руками перед собой. – Нет! Ты даже не представляешь, что может случиться, если ты дотронешься до нее. Если ты ее хотя бы коснешься, то случится второе пришествие Христа. Ты что, не знал об этом? Ага, так ты Христа боишься? Он, значит, пугает тебя?
– Слушай, отвяжись ты от меня.
– Ни за что. Ты, значит, дрожишь при упоминании его имени, вот как обстоит дело, а?
Лен проворно нагнулся и поднял вилку с пола.
– Вот видишь. Когда я к ней прикасаюсь, ничего не происходит. Никому нет никакого дела. Я ведь всего лишь заплесневелый шкаф со старой одеждой. Я просто провонял старыми выношенными тряпками. Мое место – где-нибудь в кочегарке. Сам видишь. Смола, пот, адские машины. Вот это по мне. Ты знаешь, как ты на меня смотришь? Извини, что я смеюсь. Завтра просмеюсь хорошенько. Ты смотришь на меня так, будто я человек. Ты, конечно, в этой игре большой мастер, я знаю, но не нужно так на меня смотреть. Ты пытаешься заглянуть мне прямо в глаза, а я смотрю вниз, на твой пупок. Или ты нацелился взглядом на мое горло? Если так, то, судя по всему, вцепиться мне в глотку представляется тебе нелегким делом. Далеко тянуться, так ведь? В общем, я предпочитаю смотреть тебе на пупок. Когда я вообще на тебя смотрю. Что ты еще от меня хочешь? Что я могу еще сделать? Я никогда не был большим мастером прописывать кому-нибудь лекарства. Вот ты бы что посоветовал? Уверен, что от твоего лекарства больной бы весь дом загадил – с чердака до подвала. Вот и Питу это предстоит. Только уж извини, не по мне все эти средства. Я своих рецептов никому не выписываю, но и чужих мне не нужно.
Он рухнул в кресло, крепко сжимая рукоятку вилки; затем его хватка ослабла, и вилка сползла на кресло сбоку от него; глаза его были прикрыты.
– Понимаешь – я не вижу разбитого стекла. Я не могу увидеть зеркало, сквозь которое я вижу только то, что находится за ним. Я вижу ту, другую сторону. Другую сторону. Но само зеркало не вижу.
Его голова безвольно повисла, тело наклонилось вперед.
– Я хочу покончить с этим раз и навсегда. Но как это сделать? Как разбить ту прозрачную стену, которую я сам не вижу?
Со свистом выдохнув воздух сквозь стиснутые зубы, он энергично потряс головой.
– Ты мой каменный страж. Разве я не умер в тебе? Я сражен стрелой арбалета. Если бы я мог встать с этого кресла, я бы сразу ушел.
– Пит с Вирджинией придут с минуты на минуту, – сказал Марк.
– Вот и отлично. Серьезно, я не шучу, я на самом деле очень рад! Только оставьте меня в покое. Что ты от меня хочешь? Ах. Принюхайся к этой комнате. Просто принюхайся. Здесь все изменилось с тех пор, как я сюда вошел. Я пропитал помещение своим запахом. Теперь здесь все пахнет едко и противно.
– Неправда. Комната все та же.
– Нет. И не убеждай меня. Ты не знаешь. Ты даже понятия не имеешь, какого шакала впустил к себе в дом.
– А вот уж это я прекрасно понимаю.
– Нет. Ты думаешь, что меня хорошо знаешь, а вот и ошибаешься. Ты знаешь, кто я такой? Я бездомный бродяга, который заблевал весь дворец, куда его впустили. Я гнию изнутри. Впрочем, не только изнутри, но и снаружи. Моя гниль распространяется на все вокруг. Что, если древоточец сожрет твой дом изнутри? Вот на что это похоже. И в этом кресле я могу оставаться сколько угодно. Или в кровати. Да. Ты в курсе, что если я заберусь в чью-то кровать, то уже не вылезаю оттуда? Я уже не способен выбраться из нее. Мне потом просто ноги на пол не спустить. Я могу оставаться там всегда. Пусть люди приходят и кормят меня. Это в общем-то легко. Да, ничего ты про меня не знаешь. Ничего ты не понимаешь, даже представления не имеешь, кого впустил в эту комнату. Мешок старых костей. Ну что, теперь понял? Я ведь даже самоубийство совершить не могу. Это было бы ответственно принятым решением. Осознанным действием. А я не могу действовать. Покончить жизнь самоубийством было бы непростительной дерзостью. У меня нет на это никакого морального права. Самоубийство должно быть осмысленным. Бесцельность и бессмысленность – вот основа моего существования. Самоубийство же не может быть бессмысленным. Это действие. Вот что это такое.
Часть II
Глава одиннадцатая
Что делают карлики во время путешествия по улице до ближайшего утла? Они спотыкаются о канализационные люки и вынимают свои карманные часы. Один из них, с лицом бледным как мел, запихивает скопившийся за день мусор в бачок и усаживается на крышку. Он начинает что-то жевать, хотя поесть ему пока что не довелось. Потом они собираются у черного хода в квартиру. Кто-то из них чешется и скребется у сливной трубы, вот он уже весь покрыт пеной. Умылись, причесались, привели себя в порядок, почистили перышки – как раз вовремя, к условному сигналу. Они всегда все выполняют вовремя, тютелька в тютельку.
Пит в доме. Он не слышит пощелкивающей болтовни костей со двора, не слышит и ответных слов вычищенной щетинной щеткой кожи. Он слушает самого себя. Вот Марк, он причесывается, глядя в зеркала. У него с собой шесть маленьких карманных зеркалец, он расставляет их под нужными углами. Он поет зеркалам песню Марка. Из этого окна рынок ему не виден. Он видит самого себя и улыбается.
Пол отмыт до блеска, это я поработал.
Вот в этот фонд я и вношу свои пожертвования, им я сдаю в аренду свои помещения. Я проницательно заключил эту выгодную сделку. Я здесь главный промоутер, хотя ни Пит, ни Марк не в курсе насчет моего контракта, не знают они и того, с кем я подписал контракт.
Они все еще здесь, оба. Хотя вполне возможно, что они уже ушли. Что ж, будем ждать. Ждать я готов. Я не хочу, чтобы ожидание закончилось. Когда смена караула закончится, начнется ничто, этот конец будет началом подлинного конца.
Глава двенадцатая
– Унеси меня, унеси меня, смерть, и оставь лежать в тени печальных кипарисов, – пел Пит.
Солнце садилось. Сирень гроздьями свисала с согнувшегося почти в виде арки куста. Садик был в цвету. Лен и Марк лежали в шезлонгах с низко откинутыми спинками. Стоя на крыльце, выходившем в садик, Пит мрачно исполнил погребальную песню.
– Нравится мне этот сад. Тихо здесь.
В садике у соседнего дома догорал костер, вдруг что-то в нем треснуло, в воздух взметнулся язык пламени и сноп искр. Дым неспешно тянулся через живую изгородь.
– Мой разум чист и незамутнен, – сказал Марк.
– Скажи первое, что тебе туда придет, – сказал Лен.
– Бреясь в сумасшедшем доме имени Святой Среды, я увидал мухомор, сидевший верхом на бледном кролике, – на одном дыхании выдал Марк.
– Охренеть!
– Это – сколько угодно.
– Я вам вот что скажу, – сказал Пит, – это все мысли виноваты, привычка думать, она меня в это дело втянула, ей меня оттуда и вытаскивать. Знаете, что мне нужно? Эффективно работающая идея. Понимаете, о чем я? Эффективная идея. Такая, чтобы по-настоящему работала. Что-нибудь такое, во что можно без опаски вложить деньги. Пари с гарантированным выигрышем. Я, конечно, знаю, что никто мне ничего гарантировать не может. Но я бы хотел поставить на что-нибудь более-менее надежное. Я всегда был готов рисковать, но в последнее время дела такие, что мне надо быть поосторожнее. Вот что мне нужно. Вы хоть понимаете, о чем я говорю? Конечно, некоторые люди – сами по себе эффективные идеи. Вот ты, Марк, вполне можешь быть перспективной бизнес-идеей. Кто тебя знает. Я бы не рискнул утверждать обратное. И не собираюсь. Еще не хватало краснеть потом из-за этого. Если б мне удалось разжиться надежной идеей, я бы уж постарался развить ее в прибыльное дело. Только не нужно мне всякую фигню втюхивать, а то с вас станется. Вот некоторым везет: могут брать по три-четыре выходных в неделю. Я себе столько безделья позволить не могу. Ну, поняли, о чем я?
– Чует мое сердце, что их не так много, особенно вокруг нас, я имею в виду эффективные идеи, – сказал Марк.
– Должны они быть. Но я уже вам сказал: во всем виновата привычка думать, она меня в это втянула и должна из этого вытянуть.
– Знал я одного человека, который вообще не думал, – сказал Марк. – Вечером он шел с работы прямиком домой, разворачивал кресло к окну, садился и смотрел на улицу. Часа через два, когда становилось темно, он вставал и включал свет.
– Да, – сказал Лен, – но я понял, что ты подразумеваешь под эффективной идеей. Это вроде щелкунчика. Нажимаешь на рычажок, и щелкунчик сам раскалывает тебе орех. Никаких потерь энергии. Процесс точный и очень эффективный. Это и есть эффективно работающая идея.
– Нет, – сказал Пит, – ты не прав. Потери все же есть. Когда нажимаешь на рычажок щелкунчика с нужным усилием, орех раскалывается, но ты учти, что в шарнире, который соединяет рычаг с корпусом, есть подвижные детали, и между ними возникает трение, а следовательно, часть расходуемой энергии тратится напрасно и переходит из кинетической в тепловую. Для данного конкретного устройства эти потери несущественны, и их можно списать даже на погрешность измерения. Но все же этот механизм нельзя назвать абсолютно эффективным. Он достаточно эффективен, но и только. Потому что потери энергии есть, и они невосполнимы. Никуда тут не денешься. Неэкономично это. Все это повторяется один к одному с произведениями искусства. Каждая частица любого произведения искусства должна раскалывать орех или хотя бы участвовать в образовании этого усилия, которое в конце концов расколет орех. Ну, вы въезжаете, о чем я? Каждая идея должна обладать строгостью, экономичностью и изяществом, а образ, который, если хотите, выражает ее, должен находиться в точном соответствии с самой идеей. Только тогда мы можем говорить, что произведение искусства состоялось и что мы достигли успеха. Если присутствует хоть какая-то доля теплообразования или трения, если есть любая потеря энергии, можно считать, что ты потерпел неудачу, и начинать все с начала. По-моему, все очень просто.
– А как же быть с солнцем и луной? – сказал Лен. – Нет ли какой-нибудь двусмысленности во взаимоотношениях солнца и луны?
– Опять-таки, – продолжал гнуть свое Пит, – я ничего не имею против того, чтобы кто-нибудь пытался выстроить свою собственную эффективную идею, но пусть он сначала определится, что он понимает под термином «эффективность». Как только он это поймет, у него появится инструмент для определения того, в какой мере его идея является релевантной и релевантна ли она вообще. Многие идеи, вполне адекватные в не столь отдаленном прошлом, сегодня вряд ли заведут дальше, чем Эджуор-роуд. Нужно четко проводить границу и различать так называемую повседневную эффективность и относительную, ту, которая была релевантной когда-то или может быть релевантной при определенных обстоятельствах, но не в данный момент. Важно решить для себя, к какому миру и к какой системе координат ты обращаешься, когда говоришь об эффективности.
– Да уж, тут ошибиться нельзя, – сказал Марк.
– Не знаю, – сказал Пит. – Не уверен я, что мы поняли друг друга и выработали общую точку зрения, Марк.
– Ты хочешь сказать, что мы, возможно, говорим о разных вещах?
– Вот именно. Речь о том, какой именно мир и какую систему координат ты имеешь в виду.
– Какой мир? Мир во всем его многообразии, насколько ты сможешь его прочухать. Назад и вперед, внутри и снаружи.
– Да, но иногда мне кажется, что ты забываешь прочухать кое-что важное прямо у себя перед носом. Соображаешь, о чем я?
– Я считаю, что могу прочухать любую твою мудрость, как бы хитро ты ее ни преподнес.
– Ну знаешь, Марк, если уж говорить начистоту, по-моему, ты вообще слишком мало внимания уделяешь тому, что происходит вокруг тебя.
– А, понял, ты о газетных заголовках.
– Вовсе не только об этом. Каждый из нас – субъект того, что происходит вокруг нас, все мы зависим от этого, от этого может зависеть даже сам факт нашего существования. Я просто ума не приложу, как тебе удается оставаться в стороне. Ты живешь в обществе, что-то берешь от него, но не выполняешь свои обязательства перед ним.
– Ты имеешь в виду мир автобусных билетов.
– Хорошо. Ты сам назвал эту тему. Если у тебя в кармане пара пенсов, ты платишь за проезд. Но, с моей точки зрения, ты воспринимаешь этот двухпенсовик, а если шире – то и саму поездку, и всю систему городского транспорта, как нечто само собой разумеющееся, положенное тебе изначально, по праву, данному самим Господом Богом. Tы платишь за проезд, но внутренне даже не задумываешься о том, что такое этот двухпенсовик и сколько на самом деле стоит поездка. Мысленно ты едешь бесплатно. Ты не способен в полной мере осознать, что любые деньги, пусть даже мелочь, – это работа в поте лица, а транспортная система – тем более работа в поте лица.
– Да, я – задолженность в мировом банковском балансе.
– Ты не просто задолженность, – засмеялся Пит, – ты галлюцинация хренова! Иногда я даже сомневаюсь, существуешь ли ты вообще.
– Но ты уверен, что если уж я существую, то как паразит, – сказал Марк.
– Ну, не совсем.
– Паразит, – сказал Марк, вставая. – Но определение неточное. Я ведь не живу за счет чьих-то сбережений или заработков. Я ничего не беру из общей кассы. Ко всем этим кассам я не испытываю ничего, кроме презрения. Меня не волнуют стандарты, предлагаемые обществом. Я живу так, как мне хочется, делаю, что моя левая нога захочет, вот и все. Вполне возможно, что наши жизненные пути не совпадают и мой жизненный путь, может, вообще не совпадает ни с чьим другим, ну так и что? Я не стремлюсь жить по высоким стандартам. Они ко мне неприменимы. Мы с ними не уживаемся.
– В этом-то и дело, – сказал Пит. – Я обвиняю тебя в том, что ты проводишь операцию над жизнью, а не живешь в ней.
– Если я и живу как сутенер, – сказал Марк, – то сутенер для самого себя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19