Мальчишки, собравшись у общественной уборной, образовали кольцо, загон, в котором был лишь один выход — в сторону уборной. Парень, стоявший в глубине загона, неотрывно смотрел в сторону Исана, остальные сосредоточенно рассматривали западную часть неба. И те, кто был заперт в клетках, и те, кто остался в парке работать сверхурочно, и даже голуби, и эта неизвестно что собой представляющая компания — все, точно сговорившись, неотрывно смотрели на запад. Плечи и спины подростков были напряжены, казалось, они ждут добычу, которая должна попасть в их загон.
Исана испытал трепет, какой испытывает лягушка под злобным взглядом змеи. По спине пробежал холодок страха. Он здесь с ребенком и поэтому не посмеет сопротивляться, но это хулиганье, не исключено, изобьет не только его, не оказывающего сопротивления, но и ребенка. Исана представил себе, как легко его завлечь в ловушку, устроенную хулиганами. Правда, пока Дзину вроде не нужно в уборную, но в любую минуту он, гордый тем, что вышел наконец из дому, может заявить:
— Дзин хочет пи-пи.
И тогда у Исана останется один лишь выход — сделать несколько шагов в сторону уборной, а потом, подхватив на руки плачущего ребенка, броситься в сторону. Но нет, загон, устроенный подростками, доходит до самой уборной, закрытой живой изгородью из глицинии, и уйти, пока они сами не отпустят его с сыном, повалив перед тем на мокрый загаженный пол и избив, будет невозможно. Исана живо нарисовал в своем воображении, как он валяется на бетонном полу, а это хулиганье пинает его ногами, обыскивает карманы, дотрагиваясь до него кончиками пальцев, чтоб не испачкаться. Если он и не подохнет тут, как собака, избитый и истерзанный, то, уж наверное, долго не сможет пошевелить ни рукой, ни ногой. В уборной, уткнувшись носом и щекой в бетонный пол, лежит тело тяжелее собственного веса, тело потерявшего сознание человека. Перепуганный Дзин с бешеной быстротой все глубже втягивается в водоворот страха, постичь причину которого он не в состоянии. Стоило Исана представить себе страх, который охватит ребенка, как новый прилив страха, точно он и ребенок представляли собой одно целое, подталкивал к горлу что-то кислое, напоминающее желудочный сок, и начиналась резь в глазах. Мчись, мчись вперед, прижимая к груди ребенка, как мать. Если ребенка испугает топот бегущих сзади, кричи вместе с ним. Так подсказывал ему инстинкт.
Когда Исана миновал проход в загоне и пошел вперед, не останавливаясь, он услышал, как парень, за которым он наблюдал краем глаза и который потом исчез из его поля зрения, дав добыче свободно пройти (если следовать ощущениям Исана — дав пройти заряженному гневом носорогу), сказал, будто главный загонщик, громко и нагло подающий знак своим товарищам:
— Это тот псих, который заперся в своем блиндаже...
Свирепый сухой ветер намел вокруг убежища лепестки последних в этом сезоне цветов, огромные горы лепестков вишни. Если эти хулиганы укрылись в заболоченной низине или еще где-то и наблюдают за убежищем, то, наверно, смеются над ним. Украсил, мол, свое бетонное чудовище дурацкими розовыми лепестками, представил себе их насмешки Исана. Правда, если они прячутся так близко, что могут рассмотреть лепестки вишни у стены убежища, то с помощью мощного бинокля из любой бойницы их можно легко обнаружить. Исана осматривал заболоченную низину, готовя себя к тому, чтобы, не дрогнув, встретить неожиданное появление в окулярах подростков, если вдруг увидит, как они, широко раскрывая рты, хохочут, высмеивая его. Но он никак не мог углядеть их в бинокль и в то же время не мог убедиться в том, что они не прячутся где-то поблизости, поэтому и в нем самом, как и там, за бойницами, свирепым сухим ветром бушевала тревога.
Но Исана не мог до бесконечности сидеть безвылазно в своем убежище, кипя от раздражения. Ему необходимо было время от времени выпрашивать очередную подачку у тех, кто обеспечивал существование его и Дзина. В такие дни, на случай, если отключат электричество, он устанавливал в их общей спальне на третьем этаже магнитофон, переключающийся на батареи — стоит только вынуть штепсель из розетки. Это легко может сделать и ребенок, знай он только, где находится розетка. Потом вставлял в магнитофон склеенную кольцом ленту, на которой были записаны голоса птиц. В углу комнаты приготавливал плоскую, устойчивую чашку с водой и блюдце — даже если случайно толкнуть их ногой, вода на пол не прольется. Кроме того, наливал еще воды в бутылку с соской, с которой Дзин прожил большую часть своей жизни. Он убирал подальше ножи, ножницы и вообще все, чем можно порезаться; чтобы ребенок не захлебнулся, накрывал унитаз тяжелой металлической сеткой. Чтобы он не задохся, сунув куда-нибудь голову, Исана выбрасывал все полиэтиленовые пакеты и прорезал дырки в бумажных мешках с печеньем.
Уход из дому был связан с определенным ритуалом. И на этот раз Исана подождал, пока ребенок не усядется, выбрав самое удобное место — на кровати или на полу на подушке. Потом включил магнитофон. Голоса птиц постепенно замкнули сознание ребенка. Дзин стал похож на зверька, погрузившегося в зимнюю спячку. Исана, пятясь, вышел из комнаты, спустился, крадучись, по винтовой лестнице и покинул убежище...
...Пока он находился вне дома, им все настойчивей овладевало предчувствие, будто случилась беда и в запертом бетонном ящике, несомненно, произошла катастрофа. Он долго не мог решиться вставить ключ в замочную скважину входной двери. Опустившись на колени на полузасохшие лепестки вишни, он приложил ухо к замочной скважине. Изнутри послышались, правда совсем тихие, голоса птиц, записанные на кольцо пленки. Это его сразу же успокоило. Словно, если магнитофон по-прежнему воспроизводит голоса птиц, значит, и Дзин сидит смирно, не свернул себе шею, сорвавшись с винтовой лестницы, не задохнулся, сунув голову в полиэтиленовый пакет, не сжег горло, выпив моющее средство, и не захлебнулся в унитазе. Успокоившись, он вошел в убежище. На магнитной ленте заливался козодой. В темной прихожей голос его словно легонько поглаживал виски и переливался, удаляясь все дальше и дальше. Умиротворенный жизнерадостным пением птицы, Дзин растерянно улыбался и говорил обычно:
— Это козодой. И это тоже козодой.
Но сейчас голоса Дзина не было слышно, и, только поднявшись по винтовой лестнице наверх, Исана увидел сына, который спал под кроватью, устроившись между двумя желтыми пластмассовыми ведрами. Исана довольно долго, словно некую диковину, разглядывал подошвы ног ребенка, синие от засохшего и окислившегося на них крахмала. Потом, не снимая пальто, в изнеможении улегся, поджав ноги, прямо на кровать Дзина и стал слушать птичий хор, в котором солировал дрозд. Забывшись коротким, как эта кровать, сном, Исана увидел в неведомом мерцающем свете Дзина, которому было уже тридцать пять лет. Мерцание это, сопровождавшееся записью птичьих голосов, озаряло его сына и едва ощутимо согревало лицо Исана. В этом сне творилось нечто ужасное: избивали Дзина. У сына, хоть он и вырос, остались по-детски покатые плечи. Огромная голова, составлявшая чуть ли не треть его роста, и рыхлая полнота тоже остались детскими, щеки расширялись книзу и, закрывая ворот свитера, свисали на грудь. Этого тихого и безобидного повзрослевшего Дзина избивал жилистый полицейский, и тот, безуспешно пытаясь вырваться из его рук, издавал записанные с помощью гидромикрофона крики кита: йе, йе, йей, йей.
Сын не понимал, за что его избивают, не знал, как избавиться от полицейского, и, испытывая невероятные страдания, отвечал на сотрясавшие его склоненную голову удары лишь жалобными криками: йе, йе, йей, йей. Исана проснулся от криков кита, которые издавал он сам, с таким горьким чувством одиночества и беспомощности, что не смог удержать слез. Он лежал, поджав ноги, то и дело ворочаясь с боку на бок. Приподнявшись на постели и опустив ноги на холодный пол, он думал: нужно бы научить Дзина, чтобы он, если его будут бить, не страдал безропотно, а, зарядившись гневом, бросался в ответную атаку или хотя бы уклонялся от ударов. Времени мало, смеркается, а путь далек. Да и когда произошло все увиденное во сне, отец тридцатипятилетнего Дзина, то есть сам Исана, уже умер. Вот почему он, уже мертвый, сознавая полное свое бессилие, поджав ноги, ворочался с боку на бок и плакал, издавая крики: йе, йе, йей, йей.
Но успеет ли Исана при жизни научить сына, как вести себя в случае нападения? Может быть, обмотать голову черной тряпкой, вымазать неприкрытую часть лица красной краской и наброситься на Дзина в темноте у винтовой лестницы? А вдруг Дзин, с его тонким обонянием, осязанием и слухом, узнает в напавшем перерядившегося отца? Тогда он решит, будто отец — неведомо для чего, — обмотав голову черной тряпкой и вымазав красной краской лицо, устроил ему засаду и избил. Новый приступ страха заставил Исана заглянуть под кровать — вид спящего сына, как всегда, вселил в него бодрость и покой...
Чувствуя, что Дзин уже, наверное, проснулся, Исана снова заглянул под кровать. Заглянул под таким углом, чтобы при том освещении, которое было в комнате, Дзин мог сразу узнать его. Ребенок проснулся спокойно, и в обоих глазах его — том, который видел слабо, и здоровом — тоже засветилась тихая радость от того, что он узнал отца. Глаза его, отливавшие радужным блеском, как внутренность раковины, улыбались точь-в-точь как у взрослого.
— Сэндайский насекомоед, — сказал он в ответ на голос, слышавшийся из магнитофона, и сладко зевнул. В душе Исана бесчисленными пузырьками всплыла радость. Он снял пальто, взял на руки еще теплого со сна Дзина, крепко прижал его к себе и, как бы убедившись, что и его собственное тело тоже живет, стал спускаться по лестнице.
— Сварим сейчас макароны, и я тебе расскажу, что сегодня произошло, — повторил Исана несколько раз, и Дзин наконец согласился:
— Свари макароны и расскажи...
Исана, как всякий мужчина, живущий затворником и не привыкший есть в компании, быстро проглотил макароны, сдобренные маслом и сыром, и выпил несколько чашек воды. Дзин же ел спокойно и размеренно, весь отдавшись еде, смаковал ее, устремив взор в потолок, и, пребывая в какой-то прострации, утратил способность двигаться, двигалась лишь рука, отправлявшая в рот очередную порцию макарон. Исана любовался сыном. Потом, видя, что ребенок съел все до последней крошки и продолжает неотрывно смотреть в тарелку, в надежде найти прилипший ко дну кусочек, придвинул к нему коробочку тянучек, которую купил про запас вместе с другими коробками продуктов и овощей. Деньги для этого он раздобыл, выйдя сегодня из дому. Дзин долго пытался открыть коробочку с тянучками и, когда ему это удалось, радостно протянул крышку Исана, но, раньше чем начать есть, внимательно осмотрел аккуратно разложенные в коробочке конфеты. Исана посмотрел на марку, воспроизводящую старую гравюру. На огромной рыбе плывет по волнам бог, играя на арфе. Эта репродукция картины, изображающей Ариона с арфой в руках на спине дельфина, была в коллекции Исана, посвященной китам. Исана смотрел на репродукцию старинной картины, воспроизводящей животное из семейства китовых, с не меньшим восхищением, чем Дзин на свои тянучки. Потом, обратившись к Дзину, прочел длинную лекцию, страстно желая, чтобы души деревьев и души китов незримо при сем присутствовали:
— Едва только переступив порог больницы, в комнате ожидания, где находились посетители, пришедшие проведать больных, я сразу же увидел полицейского в штатском. Возможно, кроме него были и другие. Но мне вполне достаточно и того, что я увидел одного. Стоя у телефона-автомата, я услышал, как молодая женщина, которая то ли пришла кого-то проведать, то ли ухаживала за больным и хотела поговорить с кем-то, чтобы больной ее не услышал, называла имя больного и номер палаты — я запомнил. Через некоторое время я сказал ей, что работаю в газете, и спросил, на каком этаже специальная палата. Если речь идет о политическом деятеле, то на пятом, восточное крыло, объяснила она мне.
Зачем я запомнил номер палаты, в которой лежал больной, не имеющий ко мне никакого отношения? Это была просто предосторожность на случай, если полицейский в штатском, стоящий у лифта, спросит, к кому я иду. Но мои опасения оказались напрасными. Я преспокойно поднялся на пятый этаж. Правда, когда я вышел из лифта, то увидел в восточном крыле коридора еще одного полицейского, стоявшего у дверей самой дальней палаты с таким видом, будто он оказался здесь случайно; этот был уже в форме. Что же делаю я? Вхожу в уборную, сажусь на унитаз, не поднимая крышки, и спокойно жду, когда и полицейский придет сюда по нужде. Я сразу же узнал его шаги. Действительно, стуча подкованными ботинками и отдуваясь тяжело, как бык, вошел полицейский. Запершись в соседней кабине, он чем-то шуршал, а потом издал громкий звук. Несколько секунд я сдерживался, но все же прыснул. Выйдя из уборной, я направился в палату, которую теперь никто не охранял. Когда я вошел, секретарь, разумеется, вскочил и бросился ко мне. Но я тут же увидел сраженного раком властителя мира политики, который, сидя на кровати, как будто глянул в мою сторону. Я увидел твоего деда. Подтянув к себе деревянный кронштейн, прикрепленный к спинке кровати, он разглядывал себя в висевшем на нем зеркальце. Он действительно ужасно похудел. Его сморщенная голова теперь была похожа на совершенной формы шар, самой широкой частью которого были виски, откуда овал мягко сходил на нет к макушке и подбородку. Мне показалось, что он думает успокоенно: да, именно это моя настоящая голова.
Когда я служил у этого человека личным секретарем, он был очень полный и заплывшие жиром лицо и затылок нарушали идеальную форму шара — это его ужасно раздражало. Только потому, что голова его лишилась идеальной формы шара, он считал свою полноту безобразной. Я пробовал говорить, что полнота его совсем не безобразна, а он не то чтобы возмущался, но возражал и при этом рисовал свою голову, какой она была в студенческие годы. Череп — туго обтянутый кожей, ни жиринки, круглый, как арбуз. Сейчас его голова снова приняла идеальную форму шара. Разглядывая в зеркало свою голову, он, наверно, хотел убедиться, что полость рта, напоминающая маленький черный шарик, очень подходит к голове, имеющей идеальную форму шара. Не зря же он, мельком взглянув на меня, непрошеного гостя, не закрыл рта и по-прежнему держал перед собой зеркало. Мне даже почудилось, будто в этой темной круглой яме я увидел раковую опухоль, поразившую его горло. Казалось, оттуда вырываются вонь и мириады вирусов рака. Мне хотелось крикнуть этому старику с головой, имеющей идеальную форму шара: «Вы за свою долгую жизнь бюрократа и политика лгали несчетное число раз, стараясь добиться, чтобы вам поверили, и на этой удобренной ложью почве взрастили лишь жалкую травинку правды, касающейся формы вашей головы, но, к сожалению, вам никто не верил».
Мне удалось пройти лишь половину узкого пространства между дверью и кроватью — в меня вцепился упитанный секретарь, ревностно оберегающий политика, заболевшего раком. Свет из окна освещал его спину, и он напоминал либо дрессировщика собак в длинном дрессировочном халате, либо просто мешок, набитый песком, но воздух, со свистом вырывавшийся из его ноздрей, тяжело пах дзинтаном и луком. Какой же была его энергия, укрепляемая лишь с помощью дзинтана и лука, в этой жизни, отданной сидению у постели больного? Его энергии вполне хватило на то, чтобы вытолкать меня из палаты. Кроме того, он несколько раз больно ударил меня по колену, что тоже заставило меня отступить. Поэтому единственное, что мне удалось, когда меня выталкивали вон, это прокричать призыв. Прокричать, обратившись к старику, чтобы перевоспитать его! Вгони ноги в землю, как дерево! Меня с таким ожесточением толкал и пинал секретарь, что голос мой прерывался, но все равно, когда я прокричал это больному, секретарь, во всеоружии дзинтана и лука, дошел до того, что воззвал к кому-то, стоявшему у стены: Наоби-сан, разрешите избить его? При этом продолжал бить меня по колену, подлец. Холодный голос твоей матери ответил: Можешь избить его как следует. И этот дзинтаново-луковый молодчик начал избивать меня по-настоящему, а в это время вернулся тот, ходивший по нужде полицейский. Налетел на меня сзади и больно ударил по голове. Тут я понял, что у меня не остается времени отправить последнее, даже самое крохотное послание, и закричал: йе, йе, йей, йей.
— Это кит, — радостно, нараспев сказал Дзин.
Глава 3
Слежка и угрозы
Когда человек, впоследствии назвавшийся Ооки Исана и имевший настоящее имя, записанное в книге регистрации актов гражданского состояния, просыпался, то, пока пробуждались от сна лишь руки и ноги, а мозг и желудок еще были погружены в дремоту, он временами испытывал глубокую опустошенность вынутого из петли самоубийцы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35
Исана испытал трепет, какой испытывает лягушка под злобным взглядом змеи. По спине пробежал холодок страха. Он здесь с ребенком и поэтому не посмеет сопротивляться, но это хулиганье, не исключено, изобьет не только его, не оказывающего сопротивления, но и ребенка. Исана представил себе, как легко его завлечь в ловушку, устроенную хулиганами. Правда, пока Дзину вроде не нужно в уборную, но в любую минуту он, гордый тем, что вышел наконец из дому, может заявить:
— Дзин хочет пи-пи.
И тогда у Исана останется один лишь выход — сделать несколько шагов в сторону уборной, а потом, подхватив на руки плачущего ребенка, броситься в сторону. Но нет, загон, устроенный подростками, доходит до самой уборной, закрытой живой изгородью из глицинии, и уйти, пока они сами не отпустят его с сыном, повалив перед тем на мокрый загаженный пол и избив, будет невозможно. Исана живо нарисовал в своем воображении, как он валяется на бетонном полу, а это хулиганье пинает его ногами, обыскивает карманы, дотрагиваясь до него кончиками пальцев, чтоб не испачкаться. Если он и не подохнет тут, как собака, избитый и истерзанный, то, уж наверное, долго не сможет пошевелить ни рукой, ни ногой. В уборной, уткнувшись носом и щекой в бетонный пол, лежит тело тяжелее собственного веса, тело потерявшего сознание человека. Перепуганный Дзин с бешеной быстротой все глубже втягивается в водоворот страха, постичь причину которого он не в состоянии. Стоило Исана представить себе страх, который охватит ребенка, как новый прилив страха, точно он и ребенок представляли собой одно целое, подталкивал к горлу что-то кислое, напоминающее желудочный сок, и начиналась резь в глазах. Мчись, мчись вперед, прижимая к груди ребенка, как мать. Если ребенка испугает топот бегущих сзади, кричи вместе с ним. Так подсказывал ему инстинкт.
Когда Исана миновал проход в загоне и пошел вперед, не останавливаясь, он услышал, как парень, за которым он наблюдал краем глаза и который потом исчез из его поля зрения, дав добыче свободно пройти (если следовать ощущениям Исана — дав пройти заряженному гневом носорогу), сказал, будто главный загонщик, громко и нагло подающий знак своим товарищам:
— Это тот псих, который заперся в своем блиндаже...
Свирепый сухой ветер намел вокруг убежища лепестки последних в этом сезоне цветов, огромные горы лепестков вишни. Если эти хулиганы укрылись в заболоченной низине или еще где-то и наблюдают за убежищем, то, наверно, смеются над ним. Украсил, мол, свое бетонное чудовище дурацкими розовыми лепестками, представил себе их насмешки Исана. Правда, если они прячутся так близко, что могут рассмотреть лепестки вишни у стены убежища, то с помощью мощного бинокля из любой бойницы их можно легко обнаружить. Исана осматривал заболоченную низину, готовя себя к тому, чтобы, не дрогнув, встретить неожиданное появление в окулярах подростков, если вдруг увидит, как они, широко раскрывая рты, хохочут, высмеивая его. Но он никак не мог углядеть их в бинокль и в то же время не мог убедиться в том, что они не прячутся где-то поблизости, поэтому и в нем самом, как и там, за бойницами, свирепым сухим ветром бушевала тревога.
Но Исана не мог до бесконечности сидеть безвылазно в своем убежище, кипя от раздражения. Ему необходимо было время от времени выпрашивать очередную подачку у тех, кто обеспечивал существование его и Дзина. В такие дни, на случай, если отключат электричество, он устанавливал в их общей спальне на третьем этаже магнитофон, переключающийся на батареи — стоит только вынуть штепсель из розетки. Это легко может сделать и ребенок, знай он только, где находится розетка. Потом вставлял в магнитофон склеенную кольцом ленту, на которой были записаны голоса птиц. В углу комнаты приготавливал плоскую, устойчивую чашку с водой и блюдце — даже если случайно толкнуть их ногой, вода на пол не прольется. Кроме того, наливал еще воды в бутылку с соской, с которой Дзин прожил большую часть своей жизни. Он убирал подальше ножи, ножницы и вообще все, чем можно порезаться; чтобы ребенок не захлебнулся, накрывал унитаз тяжелой металлической сеткой. Чтобы он не задохся, сунув куда-нибудь голову, Исана выбрасывал все полиэтиленовые пакеты и прорезал дырки в бумажных мешках с печеньем.
Уход из дому был связан с определенным ритуалом. И на этот раз Исана подождал, пока ребенок не усядется, выбрав самое удобное место — на кровати или на полу на подушке. Потом включил магнитофон. Голоса птиц постепенно замкнули сознание ребенка. Дзин стал похож на зверька, погрузившегося в зимнюю спячку. Исана, пятясь, вышел из комнаты, спустился, крадучись, по винтовой лестнице и покинул убежище...
...Пока он находился вне дома, им все настойчивей овладевало предчувствие, будто случилась беда и в запертом бетонном ящике, несомненно, произошла катастрофа. Он долго не мог решиться вставить ключ в замочную скважину входной двери. Опустившись на колени на полузасохшие лепестки вишни, он приложил ухо к замочной скважине. Изнутри послышались, правда совсем тихие, голоса птиц, записанные на кольцо пленки. Это его сразу же успокоило. Словно, если магнитофон по-прежнему воспроизводит голоса птиц, значит, и Дзин сидит смирно, не свернул себе шею, сорвавшись с винтовой лестницы, не задохнулся, сунув голову в полиэтиленовый пакет, не сжег горло, выпив моющее средство, и не захлебнулся в унитазе. Успокоившись, он вошел в убежище. На магнитной ленте заливался козодой. В темной прихожей голос его словно легонько поглаживал виски и переливался, удаляясь все дальше и дальше. Умиротворенный жизнерадостным пением птицы, Дзин растерянно улыбался и говорил обычно:
— Это козодой. И это тоже козодой.
Но сейчас голоса Дзина не было слышно, и, только поднявшись по винтовой лестнице наверх, Исана увидел сына, который спал под кроватью, устроившись между двумя желтыми пластмассовыми ведрами. Исана довольно долго, словно некую диковину, разглядывал подошвы ног ребенка, синие от засохшего и окислившегося на них крахмала. Потом, не снимая пальто, в изнеможении улегся, поджав ноги, прямо на кровать Дзина и стал слушать птичий хор, в котором солировал дрозд. Забывшись коротким, как эта кровать, сном, Исана увидел в неведомом мерцающем свете Дзина, которому было уже тридцать пять лет. Мерцание это, сопровождавшееся записью птичьих голосов, озаряло его сына и едва ощутимо согревало лицо Исана. В этом сне творилось нечто ужасное: избивали Дзина. У сына, хоть он и вырос, остались по-детски покатые плечи. Огромная голова, составлявшая чуть ли не треть его роста, и рыхлая полнота тоже остались детскими, щеки расширялись книзу и, закрывая ворот свитера, свисали на грудь. Этого тихого и безобидного повзрослевшего Дзина избивал жилистый полицейский, и тот, безуспешно пытаясь вырваться из его рук, издавал записанные с помощью гидромикрофона крики кита: йе, йе, йей, йей.
Сын не понимал, за что его избивают, не знал, как избавиться от полицейского, и, испытывая невероятные страдания, отвечал на сотрясавшие его склоненную голову удары лишь жалобными криками: йе, йе, йей, йей. Исана проснулся от криков кита, которые издавал он сам, с таким горьким чувством одиночества и беспомощности, что не смог удержать слез. Он лежал, поджав ноги, то и дело ворочаясь с боку на бок. Приподнявшись на постели и опустив ноги на холодный пол, он думал: нужно бы научить Дзина, чтобы он, если его будут бить, не страдал безропотно, а, зарядившись гневом, бросался в ответную атаку или хотя бы уклонялся от ударов. Времени мало, смеркается, а путь далек. Да и когда произошло все увиденное во сне, отец тридцатипятилетнего Дзина, то есть сам Исана, уже умер. Вот почему он, уже мертвый, сознавая полное свое бессилие, поджав ноги, ворочался с боку на бок и плакал, издавая крики: йе, йе, йей, йей.
Но успеет ли Исана при жизни научить сына, как вести себя в случае нападения? Может быть, обмотать голову черной тряпкой, вымазать неприкрытую часть лица красной краской и наброситься на Дзина в темноте у винтовой лестницы? А вдруг Дзин, с его тонким обонянием, осязанием и слухом, узнает в напавшем перерядившегося отца? Тогда он решит, будто отец — неведомо для чего, — обмотав голову черной тряпкой и вымазав красной краской лицо, устроил ему засаду и избил. Новый приступ страха заставил Исана заглянуть под кровать — вид спящего сына, как всегда, вселил в него бодрость и покой...
Чувствуя, что Дзин уже, наверное, проснулся, Исана снова заглянул под кровать. Заглянул под таким углом, чтобы при том освещении, которое было в комнате, Дзин мог сразу узнать его. Ребенок проснулся спокойно, и в обоих глазах его — том, который видел слабо, и здоровом — тоже засветилась тихая радость от того, что он узнал отца. Глаза его, отливавшие радужным блеском, как внутренность раковины, улыбались точь-в-точь как у взрослого.
— Сэндайский насекомоед, — сказал он в ответ на голос, слышавшийся из магнитофона, и сладко зевнул. В душе Исана бесчисленными пузырьками всплыла радость. Он снял пальто, взял на руки еще теплого со сна Дзина, крепко прижал его к себе и, как бы убедившись, что и его собственное тело тоже живет, стал спускаться по лестнице.
— Сварим сейчас макароны, и я тебе расскажу, что сегодня произошло, — повторил Исана несколько раз, и Дзин наконец согласился:
— Свари макароны и расскажи...
Исана, как всякий мужчина, живущий затворником и не привыкший есть в компании, быстро проглотил макароны, сдобренные маслом и сыром, и выпил несколько чашек воды. Дзин же ел спокойно и размеренно, весь отдавшись еде, смаковал ее, устремив взор в потолок, и, пребывая в какой-то прострации, утратил способность двигаться, двигалась лишь рука, отправлявшая в рот очередную порцию макарон. Исана любовался сыном. Потом, видя, что ребенок съел все до последней крошки и продолжает неотрывно смотреть в тарелку, в надежде найти прилипший ко дну кусочек, придвинул к нему коробочку тянучек, которую купил про запас вместе с другими коробками продуктов и овощей. Деньги для этого он раздобыл, выйдя сегодня из дому. Дзин долго пытался открыть коробочку с тянучками и, когда ему это удалось, радостно протянул крышку Исана, но, раньше чем начать есть, внимательно осмотрел аккуратно разложенные в коробочке конфеты. Исана посмотрел на марку, воспроизводящую старую гравюру. На огромной рыбе плывет по волнам бог, играя на арфе. Эта репродукция картины, изображающей Ариона с арфой в руках на спине дельфина, была в коллекции Исана, посвященной китам. Исана смотрел на репродукцию старинной картины, воспроизводящей животное из семейства китовых, с не меньшим восхищением, чем Дзин на свои тянучки. Потом, обратившись к Дзину, прочел длинную лекцию, страстно желая, чтобы души деревьев и души китов незримо при сем присутствовали:
— Едва только переступив порог больницы, в комнате ожидания, где находились посетители, пришедшие проведать больных, я сразу же увидел полицейского в штатском. Возможно, кроме него были и другие. Но мне вполне достаточно и того, что я увидел одного. Стоя у телефона-автомата, я услышал, как молодая женщина, которая то ли пришла кого-то проведать, то ли ухаживала за больным и хотела поговорить с кем-то, чтобы больной ее не услышал, называла имя больного и номер палаты — я запомнил. Через некоторое время я сказал ей, что работаю в газете, и спросил, на каком этаже специальная палата. Если речь идет о политическом деятеле, то на пятом, восточное крыло, объяснила она мне.
Зачем я запомнил номер палаты, в которой лежал больной, не имеющий ко мне никакого отношения? Это была просто предосторожность на случай, если полицейский в штатском, стоящий у лифта, спросит, к кому я иду. Но мои опасения оказались напрасными. Я преспокойно поднялся на пятый этаж. Правда, когда я вышел из лифта, то увидел в восточном крыле коридора еще одного полицейского, стоявшего у дверей самой дальней палаты с таким видом, будто он оказался здесь случайно; этот был уже в форме. Что же делаю я? Вхожу в уборную, сажусь на унитаз, не поднимая крышки, и спокойно жду, когда и полицейский придет сюда по нужде. Я сразу же узнал его шаги. Действительно, стуча подкованными ботинками и отдуваясь тяжело, как бык, вошел полицейский. Запершись в соседней кабине, он чем-то шуршал, а потом издал громкий звук. Несколько секунд я сдерживался, но все же прыснул. Выйдя из уборной, я направился в палату, которую теперь никто не охранял. Когда я вошел, секретарь, разумеется, вскочил и бросился ко мне. Но я тут же увидел сраженного раком властителя мира политики, который, сидя на кровати, как будто глянул в мою сторону. Я увидел твоего деда. Подтянув к себе деревянный кронштейн, прикрепленный к спинке кровати, он разглядывал себя в висевшем на нем зеркальце. Он действительно ужасно похудел. Его сморщенная голова теперь была похожа на совершенной формы шар, самой широкой частью которого были виски, откуда овал мягко сходил на нет к макушке и подбородку. Мне показалось, что он думает успокоенно: да, именно это моя настоящая голова.
Когда я служил у этого человека личным секретарем, он был очень полный и заплывшие жиром лицо и затылок нарушали идеальную форму шара — это его ужасно раздражало. Только потому, что голова его лишилась идеальной формы шара, он считал свою полноту безобразной. Я пробовал говорить, что полнота его совсем не безобразна, а он не то чтобы возмущался, но возражал и при этом рисовал свою голову, какой она была в студенческие годы. Череп — туго обтянутый кожей, ни жиринки, круглый, как арбуз. Сейчас его голова снова приняла идеальную форму шара. Разглядывая в зеркало свою голову, он, наверно, хотел убедиться, что полость рта, напоминающая маленький черный шарик, очень подходит к голове, имеющей идеальную форму шара. Не зря же он, мельком взглянув на меня, непрошеного гостя, не закрыл рта и по-прежнему держал перед собой зеркало. Мне даже почудилось, будто в этой темной круглой яме я увидел раковую опухоль, поразившую его горло. Казалось, оттуда вырываются вонь и мириады вирусов рака. Мне хотелось крикнуть этому старику с головой, имеющей идеальную форму шара: «Вы за свою долгую жизнь бюрократа и политика лгали несчетное число раз, стараясь добиться, чтобы вам поверили, и на этой удобренной ложью почве взрастили лишь жалкую травинку правды, касающейся формы вашей головы, но, к сожалению, вам никто не верил».
Мне удалось пройти лишь половину узкого пространства между дверью и кроватью — в меня вцепился упитанный секретарь, ревностно оберегающий политика, заболевшего раком. Свет из окна освещал его спину, и он напоминал либо дрессировщика собак в длинном дрессировочном халате, либо просто мешок, набитый песком, но воздух, со свистом вырывавшийся из его ноздрей, тяжело пах дзинтаном и луком. Какой же была его энергия, укрепляемая лишь с помощью дзинтана и лука, в этой жизни, отданной сидению у постели больного? Его энергии вполне хватило на то, чтобы вытолкать меня из палаты. Кроме того, он несколько раз больно ударил меня по колену, что тоже заставило меня отступить. Поэтому единственное, что мне удалось, когда меня выталкивали вон, это прокричать призыв. Прокричать, обратившись к старику, чтобы перевоспитать его! Вгони ноги в землю, как дерево! Меня с таким ожесточением толкал и пинал секретарь, что голос мой прерывался, но все равно, когда я прокричал это больному, секретарь, во всеоружии дзинтана и лука, дошел до того, что воззвал к кому-то, стоявшему у стены: Наоби-сан, разрешите избить его? При этом продолжал бить меня по колену, подлец. Холодный голос твоей матери ответил: Можешь избить его как следует. И этот дзинтаново-луковый молодчик начал избивать меня по-настоящему, а в это время вернулся тот, ходивший по нужде полицейский. Налетел на меня сзади и больно ударил по голове. Тут я понял, что у меня не остается времени отправить последнее, даже самое крохотное послание, и закричал: йе, йе, йей, йей.
— Это кит, — радостно, нараспев сказал Дзин.
Глава 3
Слежка и угрозы
Когда человек, впоследствии назвавшийся Ооки Исана и имевший настоящее имя, записанное в книге регистрации актов гражданского состояния, просыпался, то, пока пробуждались от сна лишь руки и ноги, а мозг и желудок еще были погружены в дремоту, он временами испытывал глубокую опустошенность вынутого из петли самоубийцы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35