– Попробуем разобраться во всем, сведя разговор к личности. Возьмем связь слов «политика» и «нет». Сказав мне «нет», ты меня провалишь на выборах. Но это вовсе не означает, что ты сказал «нет» всем подобным мне политикам – ты лишь провалил одного-единственного кандидата от консерваторов. Какой же идейный смысл набрасываться на человека, убежденного, что «политика – это сделать шаг вперед и укусить противника»? Уничтожить меня. Только меня. Другого политического смысла здесь нет. Если наша сделка не состоится и ты провалишь меня, чего ты добьешься? Ну, победит другой кандидат консервативной партии или – это один шанс из тысячи – радикал. И все твои угрозы не принесут никаких плодов и никак не отразятся на твоей жизни. Ты получишь крохотное удовлетворение, и все. Разумеется, я не хочу быть вовлеченным в этот скандал с убийством. И улажу твои дела. Телевизионная программа – тоже дело нетрудное. Но эффект удара – во всеуслышание прокричать «нет», – который ты перенесешь с одного человека на толпу, сомнителен. Твое политическое честолюбие в отношении толпы – вот что означает стремление сказать «нет» всем японцам. Но, чтобы достичь этого, тебе нужно стать Гитлером. В противном случае нет никакой разницы, будешь ли ты тоненьким голоском кричать свое «нет» в общественной уборной или в телевизионной студии. А через десять недель ты станешь еще более одиноким, чем сейчас, и уже навсегда потеряешь свой шанс.
Тоёхико Савада замолчал, опустил голову, закурил, и огонек сигареты, вспыхивая, время от времени освещал его лоснящееся лицо. Я прикусил губу. Сражение продолжалось, но теперь атаковали мою армию.
– Я предлагаю тебе новые условия. Будем откровенны. Икуко беременна и прервать беременность уже невозможно. Ребенок как будто при катастрофе не пострадал. Женская природа удивительна. Во всяком случае, чтобы избежать скандала, ей нужно выйти замуж. Она в отчаянии, уничтожена морально и теперь готова выйти за первого встречного. В нашем отвратительном мире найдется сколько угодно молодых людей, которые с радостью женятся на моей дочери, будь она хоть трижды беременна. Если жена узнает, что не ты отец ребенка, она постарается выбрать с ее точки зрения самого достойного. Но, мне кажется, и у тебя нет никаких причин отказываться от Икуко. Вот мое предложение. Мне правится твое стремление к протесту, это твое «нет». Женившись на моей дочери, ты на десять лет уедешь во Францию. За это ты отказываешься от всех своих угроз. Ну как? Чем не выгодная сделка? Я ведь даю тебе возможность порвать с жизнью внизу и войти в элиту. Возможность плюс гарантию. И более того, я даю тебе фору. Человек, принадлежащий к элите, не говорит обществу «нет». Для него лучше всего спокойно ждать. Ждать своего часа. Если ты согласен, скажем жене, что ты отец ребенка, убедим ее в этом. Она человек старых моральных устоев, и ей не останется ничего, как согласиться на ваш брак. Ну так что? Что ты выбираешь: отомстить мне и всем японцам или войти в элиту?
Я почувствовал вдруг, как последние остатки жизненных сил покидают мое исхудавшее, черное тело, почувствовал безумную усталость. Не знаю почему, но в ту минуту я подумал, с какой неимоверной силой, точно божество, меня влечет призрак золотой женщины. Это взволновало мое сердце, чутко уловившее, что я капитулирую перед политиком и женюсь на Икуко Савада. И я погасил в груди пустые слова об отмщении и почувствовал почти инстинктивно, насколько заманчиво на десять лет убежать за границу, подальше от того места, где был убит бродяга. Но я отдавал себе отчет и в том, что принимаю предложение политика вполне сознательно.
Еще мне хотелось бы написать, что я сделал это движимый и чувством – любовью, которую испытало мое сентиментальное сердце, столкнувшись с отчаянием, страхом, слезами беспомощной девушки. Не любовью, как физическим влечением, а любовью-жалостью, любовью, к которой примешивалось уважение к памяти лже-Джери Луиса. Но все же во мне звучал голос последней попытки сопротивления: мне нужна не такая женщина, которую я взял из жалости, а золотая женщина.
Политик, видя, как стыд заставляет меня все ниже опускать голову, прошептал усталым, сдавленным голосом (меня чуточку утешало сознание, что и для политика разговор этот был совсем не простым):
– Прежде всего нужно излечиться от наркомании. В тихом, спокойном месте ты придешь в себя. Ты уже принадлежишь к элите.
* * *
Эти воспоминания я пишу в психиатрической лечебнице бывшего русского православного монастыря на Хоккайдо. Я лег в эту лечебницу по совету Тоёхико Савада, чтобы излечиться от наркомании, и провел в ней десять недель. Врач сказал, что болезнь не перешла еще в хроническую форму. Затрудняет мое выздоровление лишь то, что я сам без достаточной любви, даже безразлично отношусь к своему физическому и духовному состоянию, сказал он. По его же совету я начал писать воспоминания.
Мое выздоровление шло успешно именно в то время, когда я писал главы первой части, особенно страницы, где рассказывалось, как я бежал из деревни, чтобы участвовать в воображаемой войне. Когда я приступил ко второй части, болезнь неожиданно снова ухудшилась. Я попытался, как историк, опираясь на определенную историческую концепцию, написать историю своей жизни. Моя концепция состояла в том, что летом 1945 года я безвозвратно опоздал на войну. Я даже думал назвать свои записки «Самооправдание опоздавшего на войну».
Однако больничный критик, киноактер, страдающий острым неврозом на почве мании боязни заболеть сифилисом, узнав о моей исторической концепции, сказал:
– Итак, человека делают сумасшедшим факты истории? Но скажи тогда, почему все твои сверстники не стали сумасшедшими? Если б я по неосторожности не переспал с актрисой, больной сифилисом в третьей стадии, я бы тоже не стал сумасшедшим.
В крови моего сознания плавают сотни миллионов спирохет. Критика моего товарища справедлива, подумал я, и прервал свои воспоминания, но зато моя болезнь усугубилась. Я хочу описать еще ужасный мазохистский сон, который я видел. В нем я изо всех сил занимался самооправданием за то, что опоздал.
В центре монастыря, построенного незадолго до времен профессора Кларка, стоит церковь. Ее наружные стены сплошь расписаны яркими картинами рая и ада. Страдания и муки импозантных покойников в аду изображены в отличие от буддийского ада крайне эротично. И так же, как рай наполнен радостью, немало радостей сулит и христианский ад. Что выбрать? Я стою перед проблемой выбора. Молодые обитатели психиатрической лечебницы предпочитают ад, и совсем не потому, что там изображены обнаженные женщины, просто в нем много другого, что привлекает их.
А я стою нагой в чистилище. Черти заслушали мое самооправдание и вызвали на допрос в качестве свидетеля киноактера, страдающего манией боязни заболеть сифилисом, и приговорили меня к смертной казни. Вдруг в общественной уборной, находившейся в еще более мрачной глубине ада, я вижу пляшущего от радости бродягу. Тут появился палач и, засунув меня в какую-то воронку, стал молотить палкой, заталкивая вглубь. Он хотел задушить меня в этой воронке. Вторично умереть в аду странно, но, когда я уже смирился с тем, что вынесенный мне приговор действительно собираются приводить в исполнение, воронка вдруг засверкала сиреневато-золотистым цветом, стала прозрачной и мне открылся рай. Ангелы убили дьявола, Иисус Христос, еще младенцем, запел: «Прекрасен наш край! Прекрасны мы!», и я благодаря тому, что смертный приговор был приведен в исполнение, оказался спасенным из ада опоздавших и смог приобщиться к сонму святых уже в качестве душеприказчика опоздавших. Храм – это бескрайний луг, и по нему мчится в изуродованном «фольксвагене», грустно улыбаясь и хмурясь от встречного ветра, еще один душеприказчик, св. лже-Джери Луис, спасшийся от ада благодаря самоубийству. Он самый мужественный святой.
После этого сна я снова взялся за свои воспоминания, и я планировал в последней части изобразить себя выдающимся героем, человеком, не остановившимся перед убийством Тоёхико Савада и приговоренным к смертной казни как преступник, совершивший целую серию убийств. Так я должен был закончить – воспоминания душеприказчика всех опоздавших. И на последних страницах я бы гордо шествовал к виселице, сияя достоинством. Как настоящий герой, пользующийся всеобщим поклонением, а не трус, капитулировавший перед Тоёхико Савада, промолчавший, когда его преступление свалили на несчастного лже-Джери Луиса. Но мои записки так и остались незаконченными. Мне не дал закончить преданный людям врач, случайно узнавший о моих кровожадных планах и выписавший меня из клиники на две недели раньше срока.
Сейчас середина октября. Я в Токио, мы с женой готовимся к путешествию в Европу. Я уеду еще до выборов губернатора, нужно затоптать ростки скандала. Жена родит ребенка лже-Джери Луиса во Франции. Если скандал не вспыхнет, Тоёхико Савада победит на выборах и я стану зятем одного из самых могущественных людей Токио. Тоёхико Савада уже выдвинут кандидатом от консервативной партии и вступил в предвыборную борьбу, которая состоит в том, чтобы обливать грязью своих противников. Официально мы сообщим о нашей женитьбе телеграммой из Парижа в самый разгар предвыборной борьбы.
Предстоящая женитьба и рождение ребенка сразу же освободили жену от комплекса насилия, от воспоминаний о пережитой трагедии, и грустная грешница превратилась в счастливую будущую мать. Я взял за правило каждый день вести с женой спокойные разговоры о беременности и будущих родах. Это может показаться странным, но теперь она искренне уверена, что отец ребенка я. На щеке у жены остался огромный шрам, она не видит правым глазом, но начинает, кажется, верить, что это у нее от автомобильной катастрофы, в которую мы с ней попали. И лаская изуродованную беременную женщину, я испытываю глубокую тоску, как пожилой, много переживший человек.
Единственным драматическим событием, нарушившим мирный ход тех дней, было известие о том, что Кан Мён Чхи в конце концов нашел свою жену и они решили вместе уехать в Северную Корею. (Ну что же, пусть хоть один Кан восстановит свою честь.) Последнюю, самую страшную опасность я пережил в конце октября, когда укол, который пришлось сделать, проходя выездные формальности, напомнил мне о дурной привычке. Мне вдруг почудилось, что я приближаюсь к площади в Синдзюку, где стоит общественная уборная. Эти воспоминания были для меня совсем не радостными. Я снова вспомнил страдания тех дней, когда боролся с наркоманией, страдал от бессилия, вспомнил, как я падал в мрачную бездонную яму, утыканную бесчисленными шипами. Но все же однажды мне захотелось встретиться с унылым торговцем с ночной площади.
Под предлогом, что я хочу поискать в магазинах иностранной книги литературу по детскому питанию, я отправился искать его. И не нашел. Я купил книгу в яркой обложке: голый светловолосый младенец поглощает из огромной тарелки еду. Я искал торговца и не нашел. Он бежал от меня, а если бы нашелся торговец, решившийся продать наркотик упитанному, розовощекому, хорошо одетому господину, да еще с книгой о детском питании под мышкой, он оказался бы крушителем авторитетов, революционером.
Призрак ареста, суда, смертного приговора испарился, но вместе с ним исчезла и мечта стать душеприказчиком опоздавших.
Я чувствую, что уже не молод. У меня появилось брюшко, спина потеряла гибкость, утром и по вечерам на меня нападает беспричинная тоска, мучит чувство одиночества. Я превращаюсь в человека средних лет. Да, я действительно уже не молод. Как и предсказывал политик, я, видимо, уже не скажу обществу «нет» и буду тихо и спокойно ждать. Ждать, пока во мне созреет «молодость, превратившаяся в прошлое». Но это будет уже не мое время, а время кого-то другого во мне.
Сейчас я заканчиваю свои воспоминания. Я не герой, пробуждающий пыл людских сердец, и не душеприказчик опоздавшего поколения. Я такой же, как ты.
Обманутое поколение
Перед вами роман известного японского писателя Кэндзабуро Оэ «Опоздавшая молодежь». Раскройте его, чтобы послушать исповедь молодого японца, судьба которого – зеркало жизни целого поколения послевоенной Японии.
Это поколение называли «опоздавшим», потому что оно не успело на войну. Но думается, что правильнее всего назвать этих японцев обманутым поколением.
Вся система предвоенной и тем более воюющей Японии была направлена на то, чтобы обмануть народ, и прежде всего молодежь. Пусть по-иному, но ее обманывают и сегодня. Однако именно то поколение, о котором пишет Кэндзабуро Оэ, оставаясь жертвой обмана, глубоко ощутило весь трагизм его в военную катастрофу 1945 года, потому что она настигла молодые души как раз тогда, когда они были особенно ранимы.
Крах милитаристской Японии повлек за собой нарастание революционной волны, активизацию рабочего класса, бунт молодых.
Когда через год после окончания войны на Дальнем Востоке я впервые попал в Японию, страна бурлила. Сотни тысяч рабочих бастовали, требуя человеческих условий труда, ликвидации безработицы, подлинной демократизации, наказания военных преступников. Но улицам и площадям Токио, Осака, Кобэ и других городов шествовали колонны демонстрантов под красными знаменами и лозунгами: «Долой кабинет Иосида!» – и неведомо было, дрожала ли мостовая от очередного землетрясения или от могучей поступи демонстрантов. Миллионы японцев затаив дыхание слушали лидера компартии Кюити Токуда. Он просидел в тюрьме восемнадцать лет. Через каждые пять лет его вызывали чтобы спросить: «Отрекаешься от коммунизма?» и каждый раз он бросал своим тюремщикам: «Никогда!» Ничто не могло сломить железного человека, и его устами говорила теперь совесть трудового народа.
Ощетинившись дулами автоматов, берегли подступы к американскому посольству и штабу генерала Макартура солдаты морской нехоты США. За проволочным забором американского военного лагеря, разместившегося рядом с японским парламентом, притаились бронетранспортеры и «джипы» оккупантов – на всякий случай.
Буря нарастала с каждым днем, грозя социальными потрясениями, и беспомощные японские власти взывали к американским оккупантам о помощи. Макартур не замедлил перейти в контратаку, когда возникла угроза всеобщей забастовки 1 февраля 1947 года. Японская реакция окончательно нашла общий язык с оккупантами в том, что касалось наступления на демократические силы. Началась та затяжная битва, которая, проходя подъемы и спады, продолжается на Японских островах и по сей день. Последнее слово в ней еще далеко не сказано.
Обманутое поколение японской молодежи сразу же оказалось в гуще этой битвы. Какая-то часть молодых смогла найти себя в подлинно демократическом движении, глубоко связанном с народом, с рабочим классом. Сегодня из них выросли закаленные борцы на всех фронтах – в политике, искусстве, литературе. Но большинство молодежи тех лет – и это теперь непреложный факт – потонуло в водовороте событий, затянутое грузом обмана, собственной слабостью, разлагающим влиянием среды, пораженной коррупцией, безверием, ложью.
Герой романа, который вы раскрыли, принадлежит именно к этому обманутому большинству. Автор, должно быть, не случайно не называет нам имени героя. В самых последних строках «исповеди» мы читаем: «Сейчас я заканчиваю свои воспоминания. Я не герой, пробуждающий пыл людских сердец, и не душеприказчик опоздавшего поколения. Я такой же, как ты». Этим многое сказано.
«Воспоминания» делятся на две части. В первой герой рассказывает о родной деревне летом 1945 года, во второй – о своей жизни в Токио в пятидесятые годы. Это правдивая, во многом беспощадная исповедь. Молодой писатель заставляет исповедующегося раскрыться до конца, вывернуться наизнанку, и в этом беспощадность автора к своему герою. События развертываются на широком фоне быта и нравов Японии, и читатель, несомненно, сделает для себя немало любопытных открытий.
Интерес к Японии всегда был велик. Об этой стране у нас написано немало книг. Писали именитые писатели, журналисты, общественные деятели, случайные туристы – экзотическая страна Восходящего Солнца многих вдохновляла браться за перо.
Но хороших книг о Японии не так много. Писать о ней трудно, труднее, чем о любой другой стране. Почему? Да, наверное, потому, что на Японских островах, как нигде, столкнулись и причудливо переплелись древность и современность, Восток и Запад, самобытное и пришлое, хорошее и плохое.
Япония – это хаотически запутанный узел географии, истории, экономики, политики, идеологии. Конечно, японская действительность подвержена своим и общим закономерностям, но, чтобы видеть и понимать их, нужно по-настоящему знать страну и ее народ.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
Тоёхико Савада замолчал, опустил голову, закурил, и огонек сигареты, вспыхивая, время от времени освещал его лоснящееся лицо. Я прикусил губу. Сражение продолжалось, но теперь атаковали мою армию.
– Я предлагаю тебе новые условия. Будем откровенны. Икуко беременна и прервать беременность уже невозможно. Ребенок как будто при катастрофе не пострадал. Женская природа удивительна. Во всяком случае, чтобы избежать скандала, ей нужно выйти замуж. Она в отчаянии, уничтожена морально и теперь готова выйти за первого встречного. В нашем отвратительном мире найдется сколько угодно молодых людей, которые с радостью женятся на моей дочери, будь она хоть трижды беременна. Если жена узнает, что не ты отец ребенка, она постарается выбрать с ее точки зрения самого достойного. Но, мне кажется, и у тебя нет никаких причин отказываться от Икуко. Вот мое предложение. Мне правится твое стремление к протесту, это твое «нет». Женившись на моей дочери, ты на десять лет уедешь во Францию. За это ты отказываешься от всех своих угроз. Ну как? Чем не выгодная сделка? Я ведь даю тебе возможность порвать с жизнью внизу и войти в элиту. Возможность плюс гарантию. И более того, я даю тебе фору. Человек, принадлежащий к элите, не говорит обществу «нет». Для него лучше всего спокойно ждать. Ждать своего часа. Если ты согласен, скажем жене, что ты отец ребенка, убедим ее в этом. Она человек старых моральных устоев, и ей не останется ничего, как согласиться на ваш брак. Ну так что? Что ты выбираешь: отомстить мне и всем японцам или войти в элиту?
Я почувствовал вдруг, как последние остатки жизненных сил покидают мое исхудавшее, черное тело, почувствовал безумную усталость. Не знаю почему, но в ту минуту я подумал, с какой неимоверной силой, точно божество, меня влечет призрак золотой женщины. Это взволновало мое сердце, чутко уловившее, что я капитулирую перед политиком и женюсь на Икуко Савада. И я погасил в груди пустые слова об отмщении и почувствовал почти инстинктивно, насколько заманчиво на десять лет убежать за границу, подальше от того места, где был убит бродяга. Но я отдавал себе отчет и в том, что принимаю предложение политика вполне сознательно.
Еще мне хотелось бы написать, что я сделал это движимый и чувством – любовью, которую испытало мое сентиментальное сердце, столкнувшись с отчаянием, страхом, слезами беспомощной девушки. Не любовью, как физическим влечением, а любовью-жалостью, любовью, к которой примешивалось уважение к памяти лже-Джери Луиса. Но все же во мне звучал голос последней попытки сопротивления: мне нужна не такая женщина, которую я взял из жалости, а золотая женщина.
Политик, видя, как стыд заставляет меня все ниже опускать голову, прошептал усталым, сдавленным голосом (меня чуточку утешало сознание, что и для политика разговор этот был совсем не простым):
– Прежде всего нужно излечиться от наркомании. В тихом, спокойном месте ты придешь в себя. Ты уже принадлежишь к элите.
* * *
Эти воспоминания я пишу в психиатрической лечебнице бывшего русского православного монастыря на Хоккайдо. Я лег в эту лечебницу по совету Тоёхико Савада, чтобы излечиться от наркомании, и провел в ней десять недель. Врач сказал, что болезнь не перешла еще в хроническую форму. Затрудняет мое выздоровление лишь то, что я сам без достаточной любви, даже безразлично отношусь к своему физическому и духовному состоянию, сказал он. По его же совету я начал писать воспоминания.
Мое выздоровление шло успешно именно в то время, когда я писал главы первой части, особенно страницы, где рассказывалось, как я бежал из деревни, чтобы участвовать в воображаемой войне. Когда я приступил ко второй части, болезнь неожиданно снова ухудшилась. Я попытался, как историк, опираясь на определенную историческую концепцию, написать историю своей жизни. Моя концепция состояла в том, что летом 1945 года я безвозвратно опоздал на войну. Я даже думал назвать свои записки «Самооправдание опоздавшего на войну».
Однако больничный критик, киноактер, страдающий острым неврозом на почве мании боязни заболеть сифилисом, узнав о моей исторической концепции, сказал:
– Итак, человека делают сумасшедшим факты истории? Но скажи тогда, почему все твои сверстники не стали сумасшедшими? Если б я по неосторожности не переспал с актрисой, больной сифилисом в третьей стадии, я бы тоже не стал сумасшедшим.
В крови моего сознания плавают сотни миллионов спирохет. Критика моего товарища справедлива, подумал я, и прервал свои воспоминания, но зато моя болезнь усугубилась. Я хочу описать еще ужасный мазохистский сон, который я видел. В нем я изо всех сил занимался самооправданием за то, что опоздал.
В центре монастыря, построенного незадолго до времен профессора Кларка, стоит церковь. Ее наружные стены сплошь расписаны яркими картинами рая и ада. Страдания и муки импозантных покойников в аду изображены в отличие от буддийского ада крайне эротично. И так же, как рай наполнен радостью, немало радостей сулит и христианский ад. Что выбрать? Я стою перед проблемой выбора. Молодые обитатели психиатрической лечебницы предпочитают ад, и совсем не потому, что там изображены обнаженные женщины, просто в нем много другого, что привлекает их.
А я стою нагой в чистилище. Черти заслушали мое самооправдание и вызвали на допрос в качестве свидетеля киноактера, страдающего манией боязни заболеть сифилисом, и приговорили меня к смертной казни. Вдруг в общественной уборной, находившейся в еще более мрачной глубине ада, я вижу пляшущего от радости бродягу. Тут появился палач и, засунув меня в какую-то воронку, стал молотить палкой, заталкивая вглубь. Он хотел задушить меня в этой воронке. Вторично умереть в аду странно, но, когда я уже смирился с тем, что вынесенный мне приговор действительно собираются приводить в исполнение, воронка вдруг засверкала сиреневато-золотистым цветом, стала прозрачной и мне открылся рай. Ангелы убили дьявола, Иисус Христос, еще младенцем, запел: «Прекрасен наш край! Прекрасны мы!», и я благодаря тому, что смертный приговор был приведен в исполнение, оказался спасенным из ада опоздавших и смог приобщиться к сонму святых уже в качестве душеприказчика опоздавших. Храм – это бескрайний луг, и по нему мчится в изуродованном «фольксвагене», грустно улыбаясь и хмурясь от встречного ветра, еще один душеприказчик, св. лже-Джери Луис, спасшийся от ада благодаря самоубийству. Он самый мужественный святой.
После этого сна я снова взялся за свои воспоминания, и я планировал в последней части изобразить себя выдающимся героем, человеком, не остановившимся перед убийством Тоёхико Савада и приговоренным к смертной казни как преступник, совершивший целую серию убийств. Так я должен был закончить – воспоминания душеприказчика всех опоздавших. И на последних страницах я бы гордо шествовал к виселице, сияя достоинством. Как настоящий герой, пользующийся всеобщим поклонением, а не трус, капитулировавший перед Тоёхико Савада, промолчавший, когда его преступление свалили на несчастного лже-Джери Луиса. Но мои записки так и остались незаконченными. Мне не дал закончить преданный людям врач, случайно узнавший о моих кровожадных планах и выписавший меня из клиники на две недели раньше срока.
Сейчас середина октября. Я в Токио, мы с женой готовимся к путешествию в Европу. Я уеду еще до выборов губернатора, нужно затоптать ростки скандала. Жена родит ребенка лже-Джери Луиса во Франции. Если скандал не вспыхнет, Тоёхико Савада победит на выборах и я стану зятем одного из самых могущественных людей Токио. Тоёхико Савада уже выдвинут кандидатом от консервативной партии и вступил в предвыборную борьбу, которая состоит в том, чтобы обливать грязью своих противников. Официально мы сообщим о нашей женитьбе телеграммой из Парижа в самый разгар предвыборной борьбы.
Предстоящая женитьба и рождение ребенка сразу же освободили жену от комплекса насилия, от воспоминаний о пережитой трагедии, и грустная грешница превратилась в счастливую будущую мать. Я взял за правило каждый день вести с женой спокойные разговоры о беременности и будущих родах. Это может показаться странным, но теперь она искренне уверена, что отец ребенка я. На щеке у жены остался огромный шрам, она не видит правым глазом, но начинает, кажется, верить, что это у нее от автомобильной катастрофы, в которую мы с ней попали. И лаская изуродованную беременную женщину, я испытываю глубокую тоску, как пожилой, много переживший человек.
Единственным драматическим событием, нарушившим мирный ход тех дней, было известие о том, что Кан Мён Чхи в конце концов нашел свою жену и они решили вместе уехать в Северную Корею. (Ну что же, пусть хоть один Кан восстановит свою честь.) Последнюю, самую страшную опасность я пережил в конце октября, когда укол, который пришлось сделать, проходя выездные формальности, напомнил мне о дурной привычке. Мне вдруг почудилось, что я приближаюсь к площади в Синдзюку, где стоит общественная уборная. Эти воспоминания были для меня совсем не радостными. Я снова вспомнил страдания тех дней, когда боролся с наркоманией, страдал от бессилия, вспомнил, как я падал в мрачную бездонную яму, утыканную бесчисленными шипами. Но все же однажды мне захотелось встретиться с унылым торговцем с ночной площади.
Под предлогом, что я хочу поискать в магазинах иностранной книги литературу по детскому питанию, я отправился искать его. И не нашел. Я купил книгу в яркой обложке: голый светловолосый младенец поглощает из огромной тарелки еду. Я искал торговца и не нашел. Он бежал от меня, а если бы нашелся торговец, решившийся продать наркотик упитанному, розовощекому, хорошо одетому господину, да еще с книгой о детском питании под мышкой, он оказался бы крушителем авторитетов, революционером.
Призрак ареста, суда, смертного приговора испарился, но вместе с ним исчезла и мечта стать душеприказчиком опоздавших.
Я чувствую, что уже не молод. У меня появилось брюшко, спина потеряла гибкость, утром и по вечерам на меня нападает беспричинная тоска, мучит чувство одиночества. Я превращаюсь в человека средних лет. Да, я действительно уже не молод. Как и предсказывал политик, я, видимо, уже не скажу обществу «нет» и буду тихо и спокойно ждать. Ждать, пока во мне созреет «молодость, превратившаяся в прошлое». Но это будет уже не мое время, а время кого-то другого во мне.
Сейчас я заканчиваю свои воспоминания. Я не герой, пробуждающий пыл людских сердец, и не душеприказчик опоздавшего поколения. Я такой же, как ты.
Обманутое поколение
Перед вами роман известного японского писателя Кэндзабуро Оэ «Опоздавшая молодежь». Раскройте его, чтобы послушать исповедь молодого японца, судьба которого – зеркало жизни целого поколения послевоенной Японии.
Это поколение называли «опоздавшим», потому что оно не успело на войну. Но думается, что правильнее всего назвать этих японцев обманутым поколением.
Вся система предвоенной и тем более воюющей Японии была направлена на то, чтобы обмануть народ, и прежде всего молодежь. Пусть по-иному, но ее обманывают и сегодня. Однако именно то поколение, о котором пишет Кэндзабуро Оэ, оставаясь жертвой обмана, глубоко ощутило весь трагизм его в военную катастрофу 1945 года, потому что она настигла молодые души как раз тогда, когда они были особенно ранимы.
Крах милитаристской Японии повлек за собой нарастание революционной волны, активизацию рабочего класса, бунт молодых.
Когда через год после окончания войны на Дальнем Востоке я впервые попал в Японию, страна бурлила. Сотни тысяч рабочих бастовали, требуя человеческих условий труда, ликвидации безработицы, подлинной демократизации, наказания военных преступников. Но улицам и площадям Токио, Осака, Кобэ и других городов шествовали колонны демонстрантов под красными знаменами и лозунгами: «Долой кабинет Иосида!» – и неведомо было, дрожала ли мостовая от очередного землетрясения или от могучей поступи демонстрантов. Миллионы японцев затаив дыхание слушали лидера компартии Кюити Токуда. Он просидел в тюрьме восемнадцать лет. Через каждые пять лет его вызывали чтобы спросить: «Отрекаешься от коммунизма?» и каждый раз он бросал своим тюремщикам: «Никогда!» Ничто не могло сломить железного человека, и его устами говорила теперь совесть трудового народа.
Ощетинившись дулами автоматов, берегли подступы к американскому посольству и штабу генерала Макартура солдаты морской нехоты США. За проволочным забором американского военного лагеря, разместившегося рядом с японским парламентом, притаились бронетранспортеры и «джипы» оккупантов – на всякий случай.
Буря нарастала с каждым днем, грозя социальными потрясениями, и беспомощные японские власти взывали к американским оккупантам о помощи. Макартур не замедлил перейти в контратаку, когда возникла угроза всеобщей забастовки 1 февраля 1947 года. Японская реакция окончательно нашла общий язык с оккупантами в том, что касалось наступления на демократические силы. Началась та затяжная битва, которая, проходя подъемы и спады, продолжается на Японских островах и по сей день. Последнее слово в ней еще далеко не сказано.
Обманутое поколение японской молодежи сразу же оказалось в гуще этой битвы. Какая-то часть молодых смогла найти себя в подлинно демократическом движении, глубоко связанном с народом, с рабочим классом. Сегодня из них выросли закаленные борцы на всех фронтах – в политике, искусстве, литературе. Но большинство молодежи тех лет – и это теперь непреложный факт – потонуло в водовороте событий, затянутое грузом обмана, собственной слабостью, разлагающим влиянием среды, пораженной коррупцией, безверием, ложью.
Герой романа, который вы раскрыли, принадлежит именно к этому обманутому большинству. Автор, должно быть, не случайно не называет нам имени героя. В самых последних строках «исповеди» мы читаем: «Сейчас я заканчиваю свои воспоминания. Я не герой, пробуждающий пыл людских сердец, и не душеприказчик опоздавшего поколения. Я такой же, как ты». Этим многое сказано.
«Воспоминания» делятся на две части. В первой герой рассказывает о родной деревне летом 1945 года, во второй – о своей жизни в Токио в пятидесятые годы. Это правдивая, во многом беспощадная исповедь. Молодой писатель заставляет исповедующегося раскрыться до конца, вывернуться наизнанку, и в этом беспощадность автора к своему герою. События развертываются на широком фоне быта и нравов Японии, и читатель, несомненно, сделает для себя немало любопытных открытий.
Интерес к Японии всегда был велик. Об этой стране у нас написано немало книг. Писали именитые писатели, журналисты, общественные деятели, случайные туристы – экзотическая страна Восходящего Солнца многих вдохновляла браться за перо.
Но хороших книг о Японии не так много. Писать о ней трудно, труднее, чем о любой другой стране. Почему? Да, наверное, потому, что на Японских островах, как нигде, столкнулись и причудливо переплелись древность и современность, Восток и Запад, самобытное и пришлое, хорошее и плохое.
Япония – это хаотически запутанный узел географии, истории, экономики, политики, идеологии. Конечно, японская действительность подвержена своим и общим закономерностям, но, чтобы видеть и понимать их, нужно по-настоящему знать страну и ее народ.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42