Пальцы его слегка подрагивали. "Война за квадратный метр", - прочел он название большой заметки и сразу понял, это про него.
"От супругов Полубояриновых потоком идут жалобы и письма: то их обижают, то они чем-то недовольны..."
У Павла Семеновича запершило в горле; он взял стакан с водой, стоявший возле плевательницы на зубоврачебном кресле, и, отпив несколько глотков, сунул стакан на металлическую розетку, но не попал. Стакан грохнулся на пол. Мария Ивановна дернулась и обругала Павла Семеновича. Тот и бровью не повел. Он мельком пробежал начало статьи, где описывалась суть дела: как, с какой целью, каким методом Павел Семенович перенес дверь в коридор и захватил общую территорию. Что пострадали от этого невинные люди и что Фунтикова, к сожалению, пошла на поводу частнособственнических интересов Полубояриновых и сама ввела в заблуждение исполком депутатов трудящихся.
"Но кто же они, эти недовольные своим положением граждане Полубояриновы?" - спрашивал автор, и тут Павел Семенович понял, что начинается самое главное.
"Хозяин квартиры на особом положении, он инвалид. И инвалид рассчитывает на заслуженное внимание общества. Были войны - были и ранения. Но Павлу Семеновичу, увы, не пришлось повоевать. Когда-то еще мальчиком, играя во дворе, он нашел ржавую гранату, стал разбирать ее... Произошел взрыв, и Павел Семенович стал калекой. Ну, что же? И такие инвалиды окружены у нас заботой. Товарищи относились к нему с участием, государство выплачивает ему пенсию - двадцать три рубля (после того как он стаж набрал).
Полубояринов понял это по-своему. Ему не по душе пришлось, что в зубной кабинет к нему прислали молодого специалиста, и он всяческими путями стал его выживать. Я, мол, инвалид, и условия мне нужны особые. Но, к его немалому удивлению, случилась осечка - молодого специалиста поддержали, а Полубояринова уволили.
Вскоре он еще раз убедился, что в социалистическом обществе не дадут пропасть человеку, не оставят его один на один со своей бедой. Из области, куда он послал жалобу, позвонили в больницу и, обратите внимание, не потребовали, ибо для этого не было никаких оснований, а попросили принять Полубояринова на работу. И его приняли.
Ненадолго он притих. Но вскоре опять принялся за старое. Прикидываясь неким правдолюбцем, Полубояринов строчит письма во все инстанции со своими бредовыми проектами и тем самым треплет государственным людям нервы. То ему, видите ли, мост понадобился через реку, то захотелось торф копать, то у нас луга не там распаханы, то он грязи лечебные открыл в Пупковом болоте. И всех обвиняет в том, что мы якобы не используем ресурсы. Послушаешь товарища Полубояринова, и можно подумать, что мы живем где-нибудь в отсталой Африке. А ведь у самого Полубояринова в квартиру проведен "голубой огонь", то есть газ. Более того, входная дверь по его первому требованию и вопреки существующему положению была обита дерматином за счет домоуправления. Будто и мелочь, а говорит о многом.
Не пора ли товарищу Полубояринову открыть глаза на нашу действительность и поглядеть воочию вокруг себя. Вы же, т.Полубояринов, обливаете все грязью... Что же касается вашего общественного лица и ваших целей, то они вполне понятны каждому, после того как вы захватили полтора квадратных метра чужой жилплощади. Виктор Сморчков".
- Подлец! - сказал Павел Семенович, засовывая газету в карман.
- А ты дурак! Его же Федулеев к нам подослал. С целью!
- Откуда ты знаешь?
- Бона, секрет какой. Это он мне за приемник отомстил.
Надо сказать, что Федулеев три года назад отдыхал на Рижском взморье и купил там "Спидолу" за счет редакции. Но приемник оставил у себя. Этим летом он принес в редакцию паспорт и сказал, что приемник испортился, спишите, мол, его. Создали комиссию, акт составили, расписались. Федулеев утвердил его и передал Марии Ивановне. "Спишите с баланса". - "Не могу, срок не вышел". - "Он разбился". - "Извиняюсь, но акт на разбивку надо составлять отдельно. И разбитый приемник приложите..." Федулеев тяжко засопел. "Что ж я вам, черепки хранить буду?" - "Дак ведь порядок установлен". - "А мое указание для вас не порядок?" Мария Ивановна в тот раз уступила, но Федулеев долгое время был с ней сух и неразговорчив.
- И Федулеев твой подлец, - сказал Павел Семенович.
- Он и мотоцикл хочет присвоить таким же макаром. Но, будь спокоен, этот номер у него не пройдет.
- Плевать мне на ваш мотоцикл! Мне оправдаться надо, иначе жизни не будет.
- А я о чем говорю? - Мария Ивановна вскочила с кресла. - Иди сейчас же в местком к себе и проси, чтоб опровержение дали.
Председателем больничного месткома был старый доктор Долбежов. Он принимал больных в амбулатории.
- Николай Илларионович, помогите! Меня оклеветали, - сказал, входя в кабинет доктора, Павел Семенович.
- Бота, вота, нашел чему дивиться, - забубнил глуховатым баском Долбежов. - Собака лает - ветер уносит.
- Меня не просто так, а через газету.
- Эка невидаль твоя газета. Где она?
Павел Семенович отчеркнул карандашом то место, где было написано про его увольнение из больницы. Долбежов прочел:
- Ничего особенного. Обыкновенная брехня.
- Брехня-то на мою личность, Николай Илларионович.
- Э-э, голубчик! Мало ли что вынесли наши личности. А это сущие пустяки.
- Ну, этого я не ожидал от вас! - Павел Семенович как-то оторопело глядел на старого доктора. - Вы не хотите мне помочь?
- Чем я могу вам помочь? - с огорчением сказал доктор.
- Как чем? Пойдем к редактору, скажем, что это ложь. Потребуем опровержения.
- И вы полагаете, нас послушают?
- Мы докажем! Документы с собой возьмем. Ну, я прошу вас, Николай Илларионович!
Доктор как-то грустно улыбнулся, снял халат, надел серый полотняный пиджачок с мятыми лацканами, натянул старомодный белый картуз с высоким околышем, палку суковатую взял.
- Пошли!
Они прихватили с собой старую выписку из решения ЦК профсоюза медработников о восстановлении Полубояринова на работе и двинулись в редакцию. Доктор шел насупившись - козырек на глаза, палку ставил твердо, прямой, как аршин проглотил. Сбоку, чуть поодаль, вихлял плечами, припадая на левую ногу, Павел Семенович и говорил, говорил без умолку:
- Тут главное дело не в том, большая обида или малая. Спуску давать нельзя, вот в чем принцип. Ежели ты видишь несправедливость и миришься в душе своей, ты как бы в роли некоего соучастника находишься. Это вроде греха: не страшен грех, совершенный перед богом, а страшно, когда не замечают его. Грешить греши, да раскаивайся. Ведь дурной пример заразителен. Иной начнет дубье ломать и вот похваляется перед честным народом: "Сторонись, не то голоса лишу!" Тут бы сгрудиться всем, цап-царап его, милака! Да на видное местечко, за ушко, за ушко: "А ну-ка, держи ответ перед народом. Почто превышаешь?" Но не тут-то было... Он за дубину, а мы в кусты. Иной любитель, глядя на эту разгульную картину, возьмет дубину еще потяжельше. "Ты так их глушишь, а я эдак умею. Еще похлеще тебя..." А мы возле подворотни да под забором про закон толкуем превышают, мол. Эх, наро-од!
Когда Федулееву доложила секретарша, что в приемную Колтун привел доктора (Колтуном Павла Семеновича прозывали), тот сердито крикнул, чтобы за дверью слышали:
- Я "скорую помощь" не вызывал. У нас все здоровы.
Но принять принял.
Он сидел за столом и будто бы читал свежую полосу, склонив свою крупную лысеющую голову. В таком положении он и встретил их - не в силах оторваться, чтоб почуяли, уж до чего важным делом занят был. Доктор Долбежов и Павел Семенович стояли у двери, ждали.
- По какому поводу? - спросил наконец Федулеев и повел бровью; мутный серый глаз его округлился, второй, прикрытый сонным веком, все еще косился на газету. Федулеев гордился, что может смотреть эдак вразлет.
Долбежов держал картуз в полусогнутой руке, словно каску:
- У нас не минутная просьба, - доктор не хотел говорить от порога.
- К сожалению, я занят, - все еще не соглашался Федулеев.
- Мы сможем подождать, - смиренно, но твердо стоял на своем доктор.
Второй глаз Федулеева тоже приоткрылся и уперся в доктора:
- Хорошо, садитесь.
Федулеев указал на стандартный диван с высокой спинкой, обтянутый черным дерматином. Они сели. Долбежов поставил палку промеж колен, картуз на нее повесил. Павел Семенович как-то осел головой в плечи и - спина дугой, будто из него пружину вынули.
- Ну, я вас слушаю, - сказал Федулеев.
- Мы пришли выразить свой протест по поводу заметки, опубликованной в сегодняшнем номере вашей газеты, - отчеканивая каждое слово, начал доктор.
- Личные протесты не принимаются, - оборвал его Федулеев.
- Заметка называется: "Война за квадратный метр" и касается личности работника нашей больницы Полубояринова.
- А вам лично какое до этого дело? - пытался опять сбить его Федулеев.
- Там, по крайней мере, в одном пункте допущено грубое искажение истины. Вот оно, отчеркнуто карандашом, - доктор положил газету перед Федулеевым.
Тот одним глазом покосился на газету, но читать не стал.
- Речь идет о сознательном искажении фактов, то есть клевете. Вот вам выписка из постановления профсоюза медработников, опровергающая эту ложь, - доктор вынул выписку и положил ее перед Федулеевым. - На этом основании вы должны дать опровержение.
Доктор обе руки наложил на картуз, висевший на палке, и, вскинув острый подбородок, умолк.
Федулеев повертел в руках эту выписку, как китайскую грамоту, и отложил на конец стола:
- Разберемся! Я только не понимаю, что нужно вам лично? Почему вы вмешиваетесь в это дело? - спросил он доктора. На Павла Семеновича даже не глядел.
- Я председатель месткома больницы. Считайте мое заявление не личным, а от коллектива.
- Коллектива? Кто же это утвердил вам коллектив для расследования фактов печати?
- Мы уж как-нибудь сами назначим и утвердим.
- Сами? Ну так и занимайтесь своей больницей. А печать - дело общественное. Газета - районный орган. Так вот, в райкоме есть бюро. Обратитесь туда. Если нужно, соберут и утвердят такую комиссию. Но включат вас туда или нет, не знаю.
- Это все, что вы сможете нам сказать? - доктор встал.
- Вопрос исчерпан, - Федулеев погрузился в свою газету; голова и плечи - все объемно, внушительно: шеи, как ненужной детали, совсем нет.
Доктор напялил картуз по самые уши и, грохая палкой, пошел вон.
9
На другой день Павел Семенович с Марией Ивановной поехали в область. Поехали на ночь глядя, чтобы утром быть в облисполкоме, а к вечеру обернуться в Рожнов. Автобусом добрались до Стародубова, чтобы пересесть на поезд местного значения, который прозывался "Малашкой". Приходил он в Вышгород утром - удобно и за ночлег платить не надо. И билет на "Малашку" стоил вдвое дешевле, чем на обычный пассажирский поезд.
Каждый раз, когда они попадали в Стародубово, на большую дорогу, они испытывали странное чувство облегчения и потерянности. Будто их раньше на приколе держали, как лошадей; и вот сорвались они на свободу, зашли бог знает куда - и радостно вроде бы, и что делать не знают.
Поначалу любовались, как всегда, кирпичными корпусами старого конезавода, высокими резными башнями по углам, зубчатым карнизом, затейливо сплющенными фигурными оконцами, острыми гранеными шпилями... Ну, что за диво! Дворец, да и только... И зачем тому барину понадобилось возводить такие хоромы для лошадей? Чудак. Санаторий бы здесь открыть.
Ужинали в высокой бревенчатой чайной. Народ за столиками гудел, больше все шофера в черных замасленных пиджачках да фуфайках, пили только перцовую - от нее не пахнет. Два мотоциклиста с белыми шлемами на коленях, в коротеньких курточках под черную кожу угощали за столиком красным вином кудрявых девиц; те слушали их, прыскали в сторону, потом откидывались на стуле и заливались звонким смехом. А мотоциклисты в такие минуты все перемигивались.
"Дуры вы, дуры! - хотелось сказать Марии Ивановне. - Или вы не видите, что они замышляют?"
- А не выпить ли нам по маленькой? - спросил Павел Семенович, тоже поглядывавший на этих развеселых девиц.
Мария Ивановна аж вздрогнула:
- С каких это доходов? И что за веселье приспичило?
- Эх, Маша! Однова живем. Как говорится - проверяй жизнь радостью. Ежели ты прав, тебе должно быть радостно. Вот веришь или нет, а мне сейчас радостно!
- Его на смех, дурака, подняли, а он радуется.
- Да не в этом дело... Я своего добиваюсь, вот что главное-то. Пока я отстаиваю свою правду, я уважаю себя.
- Вот завтра приедем к начальству, получишь по морде и радуйся.
- Опять двадцать пять! Ну и получу, а дальше что?
- Утрешься, и больше ничего, - сказала Мария Ивановна с какой-то злорадной усмешкой.
- А уверенность моя пошатнется? Нет! Укрепится только... Пойду дальше, выше! Пусть, пусть бьют... Но кто будет прав? Вот в чем закорюка.
- Кому нужна твоя правота?
- Да мне же самому.
- Ну и дурак.
- Нет, Маша, ты меня должна понять, должна. Правде нужно, чтобы в нее верили.
Павел Семенович поймал за руку официантку и попросил чекушку водки.
Мария Ивановна сперва отнекивалась пить: "Кабы изжога не замучила?" А выпив стопку, раскраснелась и повеселела:
- Ты какой-то бесчувственный. Его бьют, а он говорит: мало. Недаром тебя Колтуном прозвали.
- Подумаешь, беда какая! Но главное, Маша, главное! Ничего они из меня не выбьют. На своем стоял и стоять буду. - Павел Семенович широко размахнулся и погрозил кому-то пальцем.
- Пошли на волю, а то тарелки побьешь. - Мария Ивановна взяла его под руку, и они заковыляли к дверям.
Вечер был теплый, тихий, с тем ранним дремотно-синим туманом, который загодя до полного заката повисает над землей только ранней осенью. Небо было еще светлым, но деревья уже потемнели. Посреди старинного изреженного парка, на самом юру, в окружении четырех искалеченных лип стояла церквушка с пятью куполами без крестов, крытыми черным рубероидом. Оттуда доносился торопливый и тупой перестук мукомольного двигателя да гортанный галдеж галочьей стаи, летавшей над липами.
- Пойдем-ка, мать, полюбуемся на красоту божью, - сказал Павел Семенович.
- Там любоваться-то нечем. Все уж давно растащено.
- На травке посидим, молодость вспомним. Все равно идти некуда. До поезда еще далеко.
- Так-то оно так, - вроде бы и соглашалась Мария Ивановна.
- Вот и хорошо. Пошли, мать! - Он обнял ее за плечи.
- А может быть, в Дом культуры сходим? Там, говорят, картинная галерея открылась, - сказала Мария Ивановна в некоторой нерешительности.
- Лучше этой картины не нарисуешь. - Павел Семенович указал рукой на заброшенный парк. - В клубе народ, а тут мы одни. Устал я, Маша.
- Ну, пойдем, пойдем... - Мария Ивановна обняла за талию обмякшего Павла Семеновича и повела его по старой выщербленной аллее.
Они сели возле церкви на потемневшую от времени и дождей лавочку заломанного чахлого куста сирени. Перед ними широким распадком протянулся до самой речки пустырь. Когда-то здесь были пруды с водопадами, лодками... Посреди каждого пруда возвышался остров с беседкой в цветущей кипени сирени да жасмина.
Мария Ивановна вспомнила, как она в тридцатом году, тогда еще комсомолка, приезжала сюда на кустовой слет активистов-избачей. "Даешь темп коллективизации!", "Вырвем жало у кулака!" - кричали они и подымали кверху руки. А потом катались на этих прудах в лодках и пели. Им надели красные нарукавные повязки и кормили в столовой по талонам... Как давно это было!
Павел Семенович курил и покашливал. Потом, загасив о подошву папироску, сказал:
- Я вот о чем подумал: живем мы вроде понарошке. В игру какую-то играем. И все ждем чего-то другого. Будто она, эта разумная жизнь, за дверью стоит. Вот-вот постучится и войдет.
- Ждешь-пождешь, да с тем и подохнешь, - сказала Мария Ивановна. Видать, наша суета и есть жизнь. Другой, Паша, наверно, не бывает.
Подошел от мукомолки сторож, древний старичок в опрятном сереньком пиджачке и в синей косоворотке, застегнутой на все пуговицы:
- Покурить, извиняюсь, у вас не найдется?
Павел Семенович вынул пачку "Беломорканала". Старичок закурил, присел на лавочку.
- Дальние? - спросил он.
- Из Рожнова, - ответил Павел Семенович.
- По делу или к родственникам отдохнуть?
- В область едем. "Малашку" ждем. А тут места знакомые. Сидим вот, пруды вспоминаем, - сказал Павел Семенович.
- Да что вы помните!
- Мы-то? - оживилась Мария Ивановна. - Даже острова помним. На котором острове сирень росла, на котором жасмин.
- Было, было, - закивал старичок. - Да что пруды?! Фанталы били. Белые лебеди плавали... Какие же были аллеи! Перекрещенные и так, и эдак. И кирпичом выстланы. На ребро клали кирпич-то.
- А вы что, работали в саду? - спросила Мария Ивановна.
- Всякое случалось, - уклончиво ответил старичок. - Сад был бога-атый. Дерева все заграничные посажены. Вот, бывало, начнет снег выпадать - они и зацветут.
- Зачем же они в такую пору зацветали? - спросил Павел Семенович. Цвет померзнет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10