Работа не самая вдохновляющая, но все лучше, чем носиться по авторемонтной площадке или развозить пиццу, имхо.
После обеда я сижу за стойкой, ожидая тех, кто придет заявить права на свою собственность, или отвечаю на звонки. В часы пик, разумеется, дел больше всего, но часов с трех пополудни работа скорее напоминает отдых. Самый частый посетитель – мои воспоминания.
***
Листья такие зеленые, что кажутся синими. Мы с Андзю играем в гляделки: пристально смотрим друг на друга, и тот, кто заставит другого улыбнуться и отвести взгляд, выигрывает. Я корчу Андзю рожицы, но ей нипочем. В ее глазах Клеопатры пляшут бронзовые искорки. Она выигрывает. Она выигрывает – как всегда,– приблизив свои широко раскрытые глаза к моим. Потом возвращается на свою ветку и сквозь лист смотрит на солнце. Закрывает солнце растопыренной ладошкой. Небольшая перепонка между большим и указательным пальцами ее руки наливается ярко-красным цветом. Она смотрит на море.
– Сейчас будет прилив.
– Отлив.
– Прилив. Твой камень-кит уже ныряет.
Мои мысли заняты чудесными футбольными подвигами.
– Я раньше действительно верила в то, что ты рассказывал про камень-кит.
Крученые подачи и стремительные броски вниз, чтобы отбить головой.
– Ты нес такую чушь.
– А?
– Про то, что он волшебный.
– Кто волшебный?
– Камень-кит, глухота!
– Я не говорил, что он волшебный.
– Говорил. Ты говорил, что это настоящий кит, которого бог грома превратил в камень, и что однажды, когда мы подрастем, мы поплывем к нему, и, как только мы на него ступим, заклятие исчезнет, и он будет так благодарен, что отвезет нас, куда мы пожелаем, даже к Маме и Папе. Я так сильно старалась представить себе это, что иногда даже видела, будто в телескоп. Мама надевала жемчужное ожерелье, а Папа мыл машину.
– Я никогда ничего такого не говорил.
– Говорил, говорил. И на днях я поплыву к нему.
– Никогда, ни в коем случае, ты не заплывешь так далеко. Девчонки не так хорошо плавают, как мальчишки.
Андзю лениво пытается пнуть меня в голову.
– Я легко могу туда доплыть!
– В мечтах. Это очень далеко.
– В твоих мечтах.
Волны разбиваются о серый китовый бок.
– Может быть, это действительно кит,– высказываю я предположение.– Окаменелый.
Андзю фыркает.
– Это просто кусок скалы. Он даже не похож на кита. В следующий раз, когда мы пойдем на секретный пляж, я доплыву до него – вот увидишь,– заберусь на него и буду над тобой смеяться.
Паром на Кагосиму уползает за горизонт.
– Завтра в это время…– начинаю я.
– Да, да, завтра в это время ты будешь в Кагосиме. Вы встанете очень рано, чтобы успеть на паром и приехать в начальную городскую школу к десяти утра. Третьи классы, потом вторые, потом ваш матч. Потом вы пойдете в ресторан при девятиэтажном отеле, будете есть и слушать, как господин Икэда объясняет, почему вы проиграли. А в воскресенье утром вернетесь обратно. Ты мне это уже миллион раз говорил, Эйдзи.
– Что ж поделать, если ты завидуешь.
– Завидую? Тому, как одиннадцать вонючих мальчишек гоняют мешок с воздухом по колено в грязи?
– Раньше футбол тебе нравился.
– Раньше ты мочился на футон.
– Ох.
– Ты завидуешь, что я еду в Кагосиму, а ты – нет.
– Андзю высокомерно молчит.
Скрип дерева. Я не ожидал, что Андзю так быстро потеряет интерес к нашему спору.
– Смотри,– говорит она.
Андзю поднимается во весь рост, расставляет ноги, пытаясь встать поустойчивей, отпускает руки…
– Прекрати,– говорю я.
И моя сестра прыгает в пустоту
Крик вырывается из моей груди
Андзю проносится мимо и со смехом приземляется на ветку внизу, а потом снова ныряет вниз – к следующей ветке. Она исчезает в листве, но смех ее слышится еще долго.
***
Стрелки «Фудзифильма» показали два часа и двинулись дальше. Ночь, как она есть, набита минутами; но они одна за другой истекают. Моя капсула набита Хламом. Посмотрите значение слова «хлам» в словаре, и вы получите картинку моей капсулы над «Падающей звездой». Жалкая колония в империи Хлама. Старый телевизор, футон из рисовой соломы, складной столик, поднос с разрозненной кухонной утварью, спасибо жене Бунтаро, чашки с грибковыми культурами, ревущий холодильник с хромированными нашлепками. Вентилятор. Стопка журналов «Скрин», от которых избавился Бунтаро. С Якусимы я привез только рюкзак с одеждой, «Дискмен», диски с записями Джона Леннона и гитару. В день моего приезда Бунтаро посмотрел на нее с опаской.
– Ты ведь не собираешься эту штуку подключать?
– Нет,– ответил я.
– Акустическую можешь оставить,– сказал он.– Но если притащишь электрическую, окажешься на улице. Так записано в договоре.
Я не собираюсь с ней общаться. Ни за что. Она попытается отговорить меня от поисков отца. Интересно, сколько времени понадобится таракану, чтобы умереть? Клеевая ловушка называется «тараканий мотель», на стенках у нее нарисованы окна, двери и цветы. Искусственные тараканы машут всеми шестью лапками: «Заходите, заходите!» В качестве приманки внутри лежит пахнущий луком пакетик – в любом приличном токийском супермаркете можно купить ловушки с запахом карри, креветок и копченостей. Когда я вошел, Таракан меня поприветствовал. Он даже не потрудился изобразить испуг. Он усмехнулся. И кто же у нас теперь смеется последним? Я! Нет. Он. Я не могу уснуть. На Якусиме ночь значит сон. Больше заняться особенно нечем. В Токио ночь не значит сон. Панки гоняют по торговым пассажам на скейтах. Хостессы подавляют зевоту и поглядывают на «ролексы» клиентов. Бандиты Якудзы чинят разборки на опустевших строительных площадках. Школьники младше меня устраивают турниры по секс-гимнастике в отелях любви. Где-то наверху мой собрат по бессоннице спускает в туалете воду. Труба у меня за головой начинает петь.
Прошлая среда, мой второй день в качестве трутня на вокзале Уэно. В обеденный перерыв оттягиваюсь по-большому в туалетной кабинке, покуривая «Салем». Вдруг слышу, как открывается дверь, скрипит «молния» и по фарфору писсуара бьет струя мочи. Потом раздается голос – это Суга, повернутый на компьютерах тип, чье место я займу в конце недели, когда он вернется в колледж. Очевидно, думает, что он здесь один.
– Извините, вы – Суга? Это ваша вина?
Он говорит не своим обычным голосом, а голосом мультяшного персонажа – такие упражнения наверняка здорово дерут связки.
– Не хочу вспоминать, не хочу вспоминать, не хочу вспоминать. Не заставляйте. Нельзя меня заставлять. Не заставите. Забудьте! Забудьте! Забудьте!
Его голос становится обычным – вкрадчивым и гнусавым:
– Я не виноват. Такое со всяким могло случиться. С кем угодно. Не слушайте их.
Я в затруднении. Если я сейчас выйду, мы оба будем смущены до чертиков. У меня такое ощущение, будто я подслушал, как он во сне бормочет какой-то секрет. Но если и дальше сидеть здесь, что я еще услышу? Как он расчленил труп у себя в ванной и кусок за куском выбрасывал его вместе с мусором? Если он обнаружит меня, то решит, что я подслушивал. Спускаю воду и долго-долго натягиваю брюки. Когда я наконец выхожу из кабинки, Сути Уже нет. Мою руки и возвращаюсь в офис кружным путем, мимо журнальных киосков. Госпожа Сасаки разбирается с клиентом. Суга сидит в задней комнате, поедая свой обед; я предлагаю ему «Салем». Он говорит, что не курит. Я забыл, вчера он уже говорил мне. Подхожу к зеркалу, притворяясь, будто что-то попало в глаз. Если я буду слишком любезен, до него может дойти, что это я слышал, как он изображает потерю памяти.
Вернувшись за стойку, Суга взгромоздился на табуретку и уткнулся в журнал «МастерХакер». У Сути странное телосложение – излишек веса сосредоточен вокруг живота, а задница совсем плоская. Руки длинные, как у инопланетянина. Он страдает экземой. На лице лекарствам удалось ее подавить, но тыльная сторона ладоней покрыта чешуйками, и даже в жару он носит рубашки с длинным рукавом, чтобы скрыть руки. В заднем помещении меня ждет тележка с вещами, потерянными в послеполуденных поездах. Суга ухмыляется:
– Ну что, уже пообщался с Заместителем Начальника Вокзала Аоямой?
Я киваю. Суга откладывает журнал.
– Не позволяй себя запугать. Он не такая большая шишка, какой себя мнит. Имхо, его скоро уволят. Готовятся большие передвижки, госпожа Сасаки говорила на прошлой неделе. Меня это не волнует. С понедельника у меня начинается интернатура в «Ай-би-эм». А еще через неделю – опять в универ. Мне дают отдельный кабинет для работы над диссертацией. Заходи как-нибудь. Императорский универ, девятый этаж. Это рядом с Отяномидзу. Я нарисую, как пройти, а там позвонишь с проходной. Я пишу магистерскую по системному программированию, но, между нами и находками говоря, все это академическое дерьмо – лишь прикрытие вот для чего.– Он помахивает своим «МастерХакером».– Я один из пяти лучших хакеров Японии. Мы все знаем друг друга. Обмениваемся сообщениями. Взламываем системы и оставляем свои метки. Как те, кто рисует граффити. В Японии нет такого компьютера, который я не мог бы взломать, вот. В Пентагоне – ты ведь знаешь, что такое Пентагон, да, мозговой центр американской обороны – есть секретный сайт под названием «Священный Грааль». Защиту для него разрабатывают лучшие компьютерщики, вот. Если ты взламываешь «Священный Грааль», значит, ты лучше, чем они, и тогда появляются люди в черном и предлагают тебе работу. Вот чем я хочу заняться. В Императорском универе стоят самые скоростные модемы по эту сторону двадцать пятого века. Стоит мне получить доступ к этим малюткам, и я в дамках. И тогда, у-у-ух, я смотаюсь из этой выгребной ямы под названием Токио. Полный улет. Вы больше в жизни меня здесь не увидите.
Работая, смотрю, как Суга читает «МастерХакер». Каждый раз, дочитав очередную колонку текста, он вздергивает брови. Интересно, что Суга не назвал бы выгребной ямой? Что может осчастливить Сугу? Странно, но, когда я вспоминаю, что буду жить здесь лишь до тех пор, пока не найду своего отца, Токио мне почти нравится. У меня такое чувство, будто я на каникулах на другой планете, где выдаю себя за местного жителя. Может, я даже останусь здесь еще на какое-то время. Мне нравится показывать проездной сотрудника ЯЖД контролеру у турникета. Мне нравится, что никто не сует свой нос в чужие дела. Нравится, Что рекламные плакаты меняют раз в неделю – на Якусиме их меняют раз в десять лет. Мне нравится каждый день ездить в метро от Кита-Сэндзю до Уэно, нравится тот отрезок пути, когда поезд идет под уклон, ныряет под землю и превращается в подводную лодку. Мне нравится смотреть, как мимо на разной скорости проходят другие подводные лодки, и можно в шутку воображать, что едешь в обратную сторону. Мне нравится ловить взгляды пассажиров в параллельных окнах – будто одновременно вспоминаются две истории. По утрам отрезок между Кита-Сэндзю и Уэно забит до невероятия. Когда поезд меняет скорость, мы, трутни, все, как один, апатично качаемся и пошатываемся. Обычно только любовники и близнецы становятся так близко друг к другу. Мне нравится, что в подводной лодке не нужно ничего решать. Нравится приглушенный стук колес. Токио – это один огромный механизм, состоящий из деталей помельче. Трутням известно предназначение лишь их собственных крохотных винтиков. Интересно, каково предназначение Токио? Для чего он? Я уже выучил названия станций между тем местом, где живу, и Уэно. Я знаю, где стать, чтобы сойти как можно ближе к выходу в город. «Никогда не садись в первый вагон,– говорит дядя Асфальт.– Если поезд с чем-нибудь столкнется, его раздавит всмятку – и будь предельно внимателен на платформе, когда поезд подходит, чтобы тебя не столкнули под колеса». Я люблю вдыхать настой из запахов пота, духов, раздавленной еды, копоти, косметики. Я люблю вглядываться в отражения лиц, пока не покажется, что я могу листать их воспоминания. Подводные лодки возят трутней, черепа возят воспоминания, и то, что для одного человека – выгребная яма, для другого может быть раем.
***
– Эйдзи!
Андзю, кто же еще. Луна сияет, словно прилетевший за добычей НЛО, воздух насыщен благовониями, которые бабушка воскуряет в жилых комнатах, чтобы отпугнуть комаров. Андзю говорит шепотом, чтобы не разбудить ее:
– Эйдзи!
Забравшись на высокий подоконник, она обхватывает колени руками. На татами и выцветшей фусуме пляшут бамбуковые тени.
– Эйдзи! Ты не спишь?
– Сплю.
– Я наблюдала за тобой. Ты – это я, только мальчик. Но ты храпишь.
Она хочет разбудить меня, вот и злит.
– Не храплю.
– Храпишь, как свинья. Угадай, где я была.
– Дайте мне поспать.
– В туалетной яме.
– На крыше! Туда можно залезть по балконному шесту. Я нашла дорогу. Там так тепло. Если смотреть на Луну долго-долго, то увидишь, как она движется. Я не могла уснуть. Какой-то настырный комар все время меня будил.
– А меня будит моя настырная сестра. Завтра у меня футбольный матч. Мне нужно выспаться.
– Значит, тебе нужно ночью чего-нибудь съесть, чтобы подкрепиться. Смотри.
Сбоку стоит поднос. Омоти, соевый соус, маринованный дайкон, арахисовое печенье, чай. У нас будут неприятности.
– Когда Пшеничка узнает, она…
Андзю выражением лица и голосом пытается изобразить Пшеничку:
– Может, ваша мать и дала вам кости, малютки, но за то, что у вас в голове, благодарите только меня!
Я смеюсь, как всегда.
– Ты одна ходила на кухню?
– Я сказала привидениям, что я – одна из них, и они мне поверили.
Андзю подпрыгивает и бесшумно приземляется мне в ноги. Я понимаю, что сопротивление бесполезно, поэтому сажусь и кусаю скрипучий кусок маринованной редьки. Андзю проскальзывает ко мне под футон и макает омоти в блюдце с соевым соусом.
– Мне снова снилось, что я летаю. Только приходилось махать крыльями изо всех сил, чтобы удержаться в воздухе. Я видела, как целая толпа людей ходит туда-сюда, а еще ту полосатую цирковую палатку, где жила мама. Я уже хотела спикировать на нее, когда этот комар меня разбудил.
– Ты поосторожней со своими падениями.
– Андзю жует.
– Что?
– Если тебе приснится, что ты падаешь и бьешься о землю, ты на самом деле умрешь, прямо в постели.
Какое-то время Андзю продолжает жевать.
– Кто так говорит?
– Ученые так говорят.
– Чепуха.
– Ученые это доказали!
– Если тебе приснилось, что ты упал, ударился о землю и умер, как может кто-нибудь узнать, что тебе снилось?
Я обдумываю эту мысль. Андзю молча наслаждается победой. Лягушки то начинают свой концерт, то умолкают, будто миллионы маримб. Где-то далеко спит море. Мы громко жуем одну омоти за другой. Вдруг Андзю начинает говорить странным голосом – я не помню, чтобы она когда-нибудь раньше так говорила:
– Я больше не вижу ее лица, Эйдзи.
– Чьего лица?
– Маминого. А ты?
– Она болеет. Она лежит в специальной больнице.
Голос Андзю дрожит.
– А если это неправда?
А?
– Это правда!
У меня такое чувство, будто я проглотил нож.
– Она такая же, как на фотографиях.
– Это старые фотографии.
Почему сейчас? Андзю вытирает глаза ночной рубашкой и отводит взгляд. Я слышу, как она стискивает зубы и давит что-то в горле.
– Сегодня после обеда, когда ты был на тренировке, Пшеничка послала меня в магазин госпожи Танака купить пачку стирального порошка. Там была госпожа Оки со своей сестрой из Кагосимы. Они стояли в глубине магазина и не сразу меня заметили, поэтому я все слышала.
Нож вонзается мне в кишки.
– Слышала что?
– Госпожа Оки сказала: «Эта девчонка Миякэ, конечно, здесь не показывается». Госпожа Танака сказала: «Конечно, у нее нет на это права». Госпожа Оки сказала: «Не смеет. Бросила двоих детишек на бабушку и дядьев, а сама живет в Токио со своими роскошными мужчинами, модными квартирами и машинами». Потом она увидела меня.
Нож поворачивается. Сдавленно всхлипывая, Андзю ловит ртом воздух.
– И что?
– Выронила яйца и поскорее вышла.
В лунном свете тонет мотылек. Я вытираю Андзю слезы. Они такие теплые. Потом она отталкивает меня и упрямо съеживается.
– Послушай.– Я гадаю, что бы такое сказать.– Эта госпожа Оки со своей сестрой из Кагосимы и госпожа Танака вместе с ними – ведьмы, которые пьют собственную мочу.
Я предлагаю ей кусок маринованного дайкона, но Андзю качает головой. Лишь бормочет:
– Разбитые яйца. Повсюду.
***
«Фудзифильм» показывает 02:34. Спать. Спать. Ты засыпаешь. Твои веки тяжелееееееют. Дайте мне поспать. Пожалуйста. Мне завтра на работу. Уже сегодня. Закрываю глаза – и вижу тело, падающее в никуда. Кубарем. Таракан до сих пор сражается с клеем. У тараканов есть особые органы чувств, благодаря которым они пускаются наутек еще до того, как информация об опасности поступит в мозг. И как только ученые выясняют такие вещи? Тараканы даже книги едят, если не попадется ничего посочнее. Кошка бы вышибла из Таракана дух. Кошка. Кошка знает тайну жизни и смерти. Среда, вечер, я возвращаюсь с работы.
– Ну, как дела в конторе, любезный?
Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":
Полная версия книги 'Сон №9'
1 2 3 4 5 6 7 8
После обеда я сижу за стойкой, ожидая тех, кто придет заявить права на свою собственность, или отвечаю на звонки. В часы пик, разумеется, дел больше всего, но часов с трех пополудни работа скорее напоминает отдых. Самый частый посетитель – мои воспоминания.
***
Листья такие зеленые, что кажутся синими. Мы с Андзю играем в гляделки: пристально смотрим друг на друга, и тот, кто заставит другого улыбнуться и отвести взгляд, выигрывает. Я корчу Андзю рожицы, но ей нипочем. В ее глазах Клеопатры пляшут бронзовые искорки. Она выигрывает. Она выигрывает – как всегда,– приблизив свои широко раскрытые глаза к моим. Потом возвращается на свою ветку и сквозь лист смотрит на солнце. Закрывает солнце растопыренной ладошкой. Небольшая перепонка между большим и указательным пальцами ее руки наливается ярко-красным цветом. Она смотрит на море.
– Сейчас будет прилив.
– Отлив.
– Прилив. Твой камень-кит уже ныряет.
Мои мысли заняты чудесными футбольными подвигами.
– Я раньше действительно верила в то, что ты рассказывал про камень-кит.
Крученые подачи и стремительные броски вниз, чтобы отбить головой.
– Ты нес такую чушь.
– А?
– Про то, что он волшебный.
– Кто волшебный?
– Камень-кит, глухота!
– Я не говорил, что он волшебный.
– Говорил. Ты говорил, что это настоящий кит, которого бог грома превратил в камень, и что однажды, когда мы подрастем, мы поплывем к нему, и, как только мы на него ступим, заклятие исчезнет, и он будет так благодарен, что отвезет нас, куда мы пожелаем, даже к Маме и Папе. Я так сильно старалась представить себе это, что иногда даже видела, будто в телескоп. Мама надевала жемчужное ожерелье, а Папа мыл машину.
– Я никогда ничего такого не говорил.
– Говорил, говорил. И на днях я поплыву к нему.
– Никогда, ни в коем случае, ты не заплывешь так далеко. Девчонки не так хорошо плавают, как мальчишки.
Андзю лениво пытается пнуть меня в голову.
– Я легко могу туда доплыть!
– В мечтах. Это очень далеко.
– В твоих мечтах.
Волны разбиваются о серый китовый бок.
– Может быть, это действительно кит,– высказываю я предположение.– Окаменелый.
Андзю фыркает.
– Это просто кусок скалы. Он даже не похож на кита. В следующий раз, когда мы пойдем на секретный пляж, я доплыву до него – вот увидишь,– заберусь на него и буду над тобой смеяться.
Паром на Кагосиму уползает за горизонт.
– Завтра в это время…– начинаю я.
– Да, да, завтра в это время ты будешь в Кагосиме. Вы встанете очень рано, чтобы успеть на паром и приехать в начальную городскую школу к десяти утра. Третьи классы, потом вторые, потом ваш матч. Потом вы пойдете в ресторан при девятиэтажном отеле, будете есть и слушать, как господин Икэда объясняет, почему вы проиграли. А в воскресенье утром вернетесь обратно. Ты мне это уже миллион раз говорил, Эйдзи.
– Что ж поделать, если ты завидуешь.
– Завидую? Тому, как одиннадцать вонючих мальчишек гоняют мешок с воздухом по колено в грязи?
– Раньше футбол тебе нравился.
– Раньше ты мочился на футон.
– Ох.
– Ты завидуешь, что я еду в Кагосиму, а ты – нет.
– Андзю высокомерно молчит.
Скрип дерева. Я не ожидал, что Андзю так быстро потеряет интерес к нашему спору.
– Смотри,– говорит она.
Андзю поднимается во весь рост, расставляет ноги, пытаясь встать поустойчивей, отпускает руки…
– Прекрати,– говорю я.
И моя сестра прыгает в пустоту
Крик вырывается из моей груди
Андзю проносится мимо и со смехом приземляется на ветку внизу, а потом снова ныряет вниз – к следующей ветке. Она исчезает в листве, но смех ее слышится еще долго.
***
Стрелки «Фудзифильма» показали два часа и двинулись дальше. Ночь, как она есть, набита минутами; но они одна за другой истекают. Моя капсула набита Хламом. Посмотрите значение слова «хлам» в словаре, и вы получите картинку моей капсулы над «Падающей звездой». Жалкая колония в империи Хлама. Старый телевизор, футон из рисовой соломы, складной столик, поднос с разрозненной кухонной утварью, спасибо жене Бунтаро, чашки с грибковыми культурами, ревущий холодильник с хромированными нашлепками. Вентилятор. Стопка журналов «Скрин», от которых избавился Бунтаро. С Якусимы я привез только рюкзак с одеждой, «Дискмен», диски с записями Джона Леннона и гитару. В день моего приезда Бунтаро посмотрел на нее с опаской.
– Ты ведь не собираешься эту штуку подключать?
– Нет,– ответил я.
– Акустическую можешь оставить,– сказал он.– Но если притащишь электрическую, окажешься на улице. Так записано в договоре.
Я не собираюсь с ней общаться. Ни за что. Она попытается отговорить меня от поисков отца. Интересно, сколько времени понадобится таракану, чтобы умереть? Клеевая ловушка называется «тараканий мотель», на стенках у нее нарисованы окна, двери и цветы. Искусственные тараканы машут всеми шестью лапками: «Заходите, заходите!» В качестве приманки внутри лежит пахнущий луком пакетик – в любом приличном токийском супермаркете можно купить ловушки с запахом карри, креветок и копченостей. Когда я вошел, Таракан меня поприветствовал. Он даже не потрудился изобразить испуг. Он усмехнулся. И кто же у нас теперь смеется последним? Я! Нет. Он. Я не могу уснуть. На Якусиме ночь значит сон. Больше заняться особенно нечем. В Токио ночь не значит сон. Панки гоняют по торговым пассажам на скейтах. Хостессы подавляют зевоту и поглядывают на «ролексы» клиентов. Бандиты Якудзы чинят разборки на опустевших строительных площадках. Школьники младше меня устраивают турниры по секс-гимнастике в отелях любви. Где-то наверху мой собрат по бессоннице спускает в туалете воду. Труба у меня за головой начинает петь.
Прошлая среда, мой второй день в качестве трутня на вокзале Уэно. В обеденный перерыв оттягиваюсь по-большому в туалетной кабинке, покуривая «Салем». Вдруг слышу, как открывается дверь, скрипит «молния» и по фарфору писсуара бьет струя мочи. Потом раздается голос – это Суга, повернутый на компьютерах тип, чье место я займу в конце недели, когда он вернется в колледж. Очевидно, думает, что он здесь один.
– Извините, вы – Суга? Это ваша вина?
Он говорит не своим обычным голосом, а голосом мультяшного персонажа – такие упражнения наверняка здорово дерут связки.
– Не хочу вспоминать, не хочу вспоминать, не хочу вспоминать. Не заставляйте. Нельзя меня заставлять. Не заставите. Забудьте! Забудьте! Забудьте!
Его голос становится обычным – вкрадчивым и гнусавым:
– Я не виноват. Такое со всяким могло случиться. С кем угодно. Не слушайте их.
Я в затруднении. Если я сейчас выйду, мы оба будем смущены до чертиков. У меня такое ощущение, будто я подслушал, как он во сне бормочет какой-то секрет. Но если и дальше сидеть здесь, что я еще услышу? Как он расчленил труп у себя в ванной и кусок за куском выбрасывал его вместе с мусором? Если он обнаружит меня, то решит, что я подслушивал. Спускаю воду и долго-долго натягиваю брюки. Когда я наконец выхожу из кабинки, Сути Уже нет. Мою руки и возвращаюсь в офис кружным путем, мимо журнальных киосков. Госпожа Сасаки разбирается с клиентом. Суга сидит в задней комнате, поедая свой обед; я предлагаю ему «Салем». Он говорит, что не курит. Я забыл, вчера он уже говорил мне. Подхожу к зеркалу, притворяясь, будто что-то попало в глаз. Если я буду слишком любезен, до него может дойти, что это я слышал, как он изображает потерю памяти.
Вернувшись за стойку, Суга взгромоздился на табуретку и уткнулся в журнал «МастерХакер». У Сути странное телосложение – излишек веса сосредоточен вокруг живота, а задница совсем плоская. Руки длинные, как у инопланетянина. Он страдает экземой. На лице лекарствам удалось ее подавить, но тыльная сторона ладоней покрыта чешуйками, и даже в жару он носит рубашки с длинным рукавом, чтобы скрыть руки. В заднем помещении меня ждет тележка с вещами, потерянными в послеполуденных поездах. Суга ухмыляется:
– Ну что, уже пообщался с Заместителем Начальника Вокзала Аоямой?
Я киваю. Суга откладывает журнал.
– Не позволяй себя запугать. Он не такая большая шишка, какой себя мнит. Имхо, его скоро уволят. Готовятся большие передвижки, госпожа Сасаки говорила на прошлой неделе. Меня это не волнует. С понедельника у меня начинается интернатура в «Ай-би-эм». А еще через неделю – опять в универ. Мне дают отдельный кабинет для работы над диссертацией. Заходи как-нибудь. Императорский универ, девятый этаж. Это рядом с Отяномидзу. Я нарисую, как пройти, а там позвонишь с проходной. Я пишу магистерскую по системному программированию, но, между нами и находками говоря, все это академическое дерьмо – лишь прикрытие вот для чего.– Он помахивает своим «МастерХакером».– Я один из пяти лучших хакеров Японии. Мы все знаем друг друга. Обмениваемся сообщениями. Взламываем системы и оставляем свои метки. Как те, кто рисует граффити. В Японии нет такого компьютера, который я не мог бы взломать, вот. В Пентагоне – ты ведь знаешь, что такое Пентагон, да, мозговой центр американской обороны – есть секретный сайт под названием «Священный Грааль». Защиту для него разрабатывают лучшие компьютерщики, вот. Если ты взламываешь «Священный Грааль», значит, ты лучше, чем они, и тогда появляются люди в черном и предлагают тебе работу. Вот чем я хочу заняться. В Императорском универе стоят самые скоростные модемы по эту сторону двадцать пятого века. Стоит мне получить доступ к этим малюткам, и я в дамках. И тогда, у-у-ух, я смотаюсь из этой выгребной ямы под названием Токио. Полный улет. Вы больше в жизни меня здесь не увидите.
Работая, смотрю, как Суга читает «МастерХакер». Каждый раз, дочитав очередную колонку текста, он вздергивает брови. Интересно, что Суга не назвал бы выгребной ямой? Что может осчастливить Сугу? Странно, но, когда я вспоминаю, что буду жить здесь лишь до тех пор, пока не найду своего отца, Токио мне почти нравится. У меня такое чувство, будто я на каникулах на другой планете, где выдаю себя за местного жителя. Может, я даже останусь здесь еще на какое-то время. Мне нравится показывать проездной сотрудника ЯЖД контролеру у турникета. Мне нравится, что никто не сует свой нос в чужие дела. Нравится, Что рекламные плакаты меняют раз в неделю – на Якусиме их меняют раз в десять лет. Мне нравится каждый день ездить в метро от Кита-Сэндзю до Уэно, нравится тот отрезок пути, когда поезд идет под уклон, ныряет под землю и превращается в подводную лодку. Мне нравится смотреть, как мимо на разной скорости проходят другие подводные лодки, и можно в шутку воображать, что едешь в обратную сторону. Мне нравится ловить взгляды пассажиров в параллельных окнах – будто одновременно вспоминаются две истории. По утрам отрезок между Кита-Сэндзю и Уэно забит до невероятия. Когда поезд меняет скорость, мы, трутни, все, как один, апатично качаемся и пошатываемся. Обычно только любовники и близнецы становятся так близко друг к другу. Мне нравится, что в подводной лодке не нужно ничего решать. Нравится приглушенный стук колес. Токио – это один огромный механизм, состоящий из деталей помельче. Трутням известно предназначение лишь их собственных крохотных винтиков. Интересно, каково предназначение Токио? Для чего он? Я уже выучил названия станций между тем местом, где живу, и Уэно. Я знаю, где стать, чтобы сойти как можно ближе к выходу в город. «Никогда не садись в первый вагон,– говорит дядя Асфальт.– Если поезд с чем-нибудь столкнется, его раздавит всмятку – и будь предельно внимателен на платформе, когда поезд подходит, чтобы тебя не столкнули под колеса». Я люблю вдыхать настой из запахов пота, духов, раздавленной еды, копоти, косметики. Я люблю вглядываться в отражения лиц, пока не покажется, что я могу листать их воспоминания. Подводные лодки возят трутней, черепа возят воспоминания, и то, что для одного человека – выгребная яма, для другого может быть раем.
***
– Эйдзи!
Андзю, кто же еще. Луна сияет, словно прилетевший за добычей НЛО, воздух насыщен благовониями, которые бабушка воскуряет в жилых комнатах, чтобы отпугнуть комаров. Андзю говорит шепотом, чтобы не разбудить ее:
– Эйдзи!
Забравшись на высокий подоконник, она обхватывает колени руками. На татами и выцветшей фусуме пляшут бамбуковые тени.
– Эйдзи! Ты не спишь?
– Сплю.
– Я наблюдала за тобой. Ты – это я, только мальчик. Но ты храпишь.
Она хочет разбудить меня, вот и злит.
– Не храплю.
– Храпишь, как свинья. Угадай, где я была.
– Дайте мне поспать.
– В туалетной яме.
– На крыше! Туда можно залезть по балконному шесту. Я нашла дорогу. Там так тепло. Если смотреть на Луну долго-долго, то увидишь, как она движется. Я не могла уснуть. Какой-то настырный комар все время меня будил.
– А меня будит моя настырная сестра. Завтра у меня футбольный матч. Мне нужно выспаться.
– Значит, тебе нужно ночью чего-нибудь съесть, чтобы подкрепиться. Смотри.
Сбоку стоит поднос. Омоти, соевый соус, маринованный дайкон, арахисовое печенье, чай. У нас будут неприятности.
– Когда Пшеничка узнает, она…
Андзю выражением лица и голосом пытается изобразить Пшеничку:
– Может, ваша мать и дала вам кости, малютки, но за то, что у вас в голове, благодарите только меня!
Я смеюсь, как всегда.
– Ты одна ходила на кухню?
– Я сказала привидениям, что я – одна из них, и они мне поверили.
Андзю подпрыгивает и бесшумно приземляется мне в ноги. Я понимаю, что сопротивление бесполезно, поэтому сажусь и кусаю скрипучий кусок маринованной редьки. Андзю проскальзывает ко мне под футон и макает омоти в блюдце с соевым соусом.
– Мне снова снилось, что я летаю. Только приходилось махать крыльями изо всех сил, чтобы удержаться в воздухе. Я видела, как целая толпа людей ходит туда-сюда, а еще ту полосатую цирковую палатку, где жила мама. Я уже хотела спикировать на нее, когда этот комар меня разбудил.
– Ты поосторожней со своими падениями.
– Андзю жует.
– Что?
– Если тебе приснится, что ты падаешь и бьешься о землю, ты на самом деле умрешь, прямо в постели.
Какое-то время Андзю продолжает жевать.
– Кто так говорит?
– Ученые так говорят.
– Чепуха.
– Ученые это доказали!
– Если тебе приснилось, что ты упал, ударился о землю и умер, как может кто-нибудь узнать, что тебе снилось?
Я обдумываю эту мысль. Андзю молча наслаждается победой. Лягушки то начинают свой концерт, то умолкают, будто миллионы маримб. Где-то далеко спит море. Мы громко жуем одну омоти за другой. Вдруг Андзю начинает говорить странным голосом – я не помню, чтобы она когда-нибудь раньше так говорила:
– Я больше не вижу ее лица, Эйдзи.
– Чьего лица?
– Маминого. А ты?
– Она болеет. Она лежит в специальной больнице.
Голос Андзю дрожит.
– А если это неправда?
А?
– Это правда!
У меня такое чувство, будто я проглотил нож.
– Она такая же, как на фотографиях.
– Это старые фотографии.
Почему сейчас? Андзю вытирает глаза ночной рубашкой и отводит взгляд. Я слышу, как она стискивает зубы и давит что-то в горле.
– Сегодня после обеда, когда ты был на тренировке, Пшеничка послала меня в магазин госпожи Танака купить пачку стирального порошка. Там была госпожа Оки со своей сестрой из Кагосимы. Они стояли в глубине магазина и не сразу меня заметили, поэтому я все слышала.
Нож вонзается мне в кишки.
– Слышала что?
– Госпожа Оки сказала: «Эта девчонка Миякэ, конечно, здесь не показывается». Госпожа Танака сказала: «Конечно, у нее нет на это права». Госпожа Оки сказала: «Не смеет. Бросила двоих детишек на бабушку и дядьев, а сама живет в Токио со своими роскошными мужчинами, модными квартирами и машинами». Потом она увидела меня.
Нож поворачивается. Сдавленно всхлипывая, Андзю ловит ртом воздух.
– И что?
– Выронила яйца и поскорее вышла.
В лунном свете тонет мотылек. Я вытираю Андзю слезы. Они такие теплые. Потом она отталкивает меня и упрямо съеживается.
– Послушай.– Я гадаю, что бы такое сказать.– Эта госпожа Оки со своей сестрой из Кагосимы и госпожа Танака вместе с ними – ведьмы, которые пьют собственную мочу.
Я предлагаю ей кусок маринованного дайкона, но Андзю качает головой. Лишь бормочет:
– Разбитые яйца. Повсюду.
***
«Фудзифильм» показывает 02:34. Спать. Спать. Ты засыпаешь. Твои веки тяжелееееееют. Дайте мне поспать. Пожалуйста. Мне завтра на работу. Уже сегодня. Закрываю глаза – и вижу тело, падающее в никуда. Кубарем. Таракан до сих пор сражается с клеем. У тараканов есть особые органы чувств, благодаря которым они пускаются наутек еще до того, как информация об опасности поступит в мозг. И как только ученые выясняют такие вещи? Тараканы даже книги едят, если не попадется ничего посочнее. Кошка бы вышибла из Таракана дух. Кошка. Кошка знает тайну жизни и смерти. Среда, вечер, я возвращаюсь с работы.
– Ну, как дела в конторе, любезный?
Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":
Полная версия книги 'Сон №9'
1 2 3 4 5 6 7 8