Тихая музыка смолкла, и Эвуня, не отрывая глаз от диапозитива, свободной рукой нашарила деревянный швейцарский домик, стоявший на этажерке. Приподняла крышу домика, мы на секунду увидели крошечную мебель и малюсенькую лестницу, но Эвуня тут же закрыла крышку. И швейцарский домик начал наигрывать негромкую мелодию, а я догадался, что это старинная музыкальная шкатулка.
Пока я сидел на корточках под дверью, у меня затекла нога и по ней забегали мурашки; я хотел пошевелить стопой, но то ли сам зацепился за Себастьяна, то ли он споткнулся о мою ногу — короче, внезапно мы оба с диким грохотом ввалились в комнату.
Эвуня вскочила с кресла. Себастьян попытался быстро подняться, но только скользил костлявыми лапами по вишневым доскам пола, скользил и скользил, принимая все более комичные позы и в отчаянии бормоча:
— Прошу прощения, извините, пожалуйста, мы хотели как лучше, то есть мы, так сказать, с коллегой располагаем некоторыми сведениями, в связи с чем хотели бы помочь, да-да, именно помочь, а вернее, в случае необходимости оказать помощь, словом, с помощью помощи помочь освободиться.
Наверное, он так бы и елозил по полу до поздней ночи, если б в какой-то момент не растянулся во весь рост. И, конечно, притворился, будто лежать так ему очень удобно. Девочка все это время стояла около нас, приложив палец к губам.
— Меня никто не сумеет освободить, — тихонько вздохнула она. — Никому это не удастся. Терп всех убьет.
— Кто? — хрипло спросил я.
Эвуня посмотрела в мою сторону, но я не мог бы с уверенностью сказать, что она меня видит.
— Он. Терп, — повторила шепотом. — Боже, были бы живы мои родители…
Кругленькая слезинка упала с ее неправдоподобно длинных ресниц на щеку. Очень странная слезинка, в которой сверкнул отблеск зеленых листьев каштана, красные блики заходящего солнца, холодная синева безоблачного неба.
Себастьян вдруг начал задыхаться. Хрипел, храпел, хватался лапами за свою огромную черную морду.
— Пожалуйста… убежим вместе… навсегда… я знаю путь… на другую планету… к хорошим людям…
Эвуня на минуту заколебалась, но потом решительно сказала:
— Нет. Не сегодня. Может быть, в другой раз. Я должна отыскать что-то очень важное, для меня это самая дорогая память.
— Заклинаю вас, — прерывающимся голосом завыл Себастьян. — Завтра, возможно, будет уже поздно. Бежим. Все готово в дорогу.
— Тише. Умоляю. Не сегодня.
И вторая слеза скатилась из второго глаза. Я почувствовал странный соленый вкус во рту.
— Он уже сюда идет. Я слышу его шаги. Он вас застрелит, — с отчаянием прошептала она и подтолкнула нас к двери.
— Мы вернемся, — тихо всхлипнул Себастьян, покорно скользя по полу. — Не отнимайте у нас надежды.
— Хорошо. Я буду ждать. Все время буду ждать. Пока, мои рыцари.
Ошеломленные и взволнованные, мы выкатились на темную веранду с выбитыми стеклами. Где-то кто-то пел протяжным печальным голосом — то ли за рекой, то ли еще дальше, в дремучих лесах, в высоких, как хлеба, травах, на болотах, где по ночам пугают людей блуждающие огоньки; таким мне представлялся мир, окружавший долину.
Невдалеке, по-видимому за углом дома, снова глухо прозвучал выстрел.
— Бежим, старик, — простонал Себастьян.
Мы опрометью бросились к малиннику и сразу окунулись в душный воздух, насыщенный резкими предвечерними запахами. Не разбирая дороги, помчались по направлению к железной ограде.
— Ох, бляха муха, — вдруг прошипел Себастьян. Я хотел спросить, почему он ругается, но в этот момент почувствовал, что какое-то чудовище цапнуло меня зубами за ногу. Вцепилось мертвой хваткой, крепко сжало зубами голень. Я с криком обернулся, но позади никого не было. Только мерно покачивались красные веточки малины, которые я задел. Левая нога утопала в буйной траве. Я раздвинул стебли. Две страшные зубастые железные скобы пожирали мою бедную ногу, точно спаржу. Себастьян смотрел на меня с жуткой болью в черных глазах.
— Я попался в силок, — неуверенно сказал я.
— Гораздо хуже, старик. Это капкан.
— А ты?
— Я — в силок. Это, конечно, чепуха, но лапами не пошевелить. Если б ты мог подойти и помочь…
— Хорошо тебе говорить. Этот капкан мне сейчас ногу перегрызет.
Себастьян долго молчал.
— Все, конец, — наконец проговорил он. — Надо смириться.
— Это как понимать, приятель?
— Мы позовем на помощь. Он, этот Терп, придет и…
И осекся, уставившись в небо. Можно было подумать, сейчас завоет на бледный призрак луны, маячивший над крышей усадьбы.
— И что? — спросил я.
— И нас застрелит.
— Застрелит?
— Да, старик, просто застрелит. Я тебя, кстати, предупреждал. Мне-то плевать. Я готов к самому худшему. Все равно жизнь осточертела. Конец так конец. Я не против.
— Да это же игра. Чего ты несешь? Перегрелся, что ли?
— Игра там, у нас во дворе, — мрачно произнес Себастьян. — Отсюда не возвращаются.
— Но мы ведь однажды вернулись.
— Потому что я знаю секрет. Но на этот раз ничего не получится. Кто рискует, старик…
Где-то рядом раздался шорох. Кто-то, борясь с колючими ветками, продирался сквозь малинник.
— Наберись мужества, чтобы с достоинством взглянуть в глаза смерти, — сдавленным голосом сказал Себастьян. — Прощай, старик.
Мы напряженно вглядывались в гущу малинника. Из кустов медленно высунулась седенькая голова, загорелое лицо с белыми, точнее, зеленоватыми усами, а затем и вся тщедушная фигура старика в рубашке без воротничка, в диагоналевых штанах и огромных валенках, подбитых кусками старой покрышки.
— От и вляпались, — сказал старичок с очень странными интонациями — то ли певучими, то ли жалобными.
— Он говорит, плохи наши дела, — быстро перевел Себастьян. Старичок согласно закивал серебряной головой.
— Выпустите нас, — повелительно сказал я. — У нас мало времени. Мы нездешние.
— А нельзя отпускать, — добродушно улыбаясь, не то запел, не то заплакал старичок. — Попались — терпите.
— Старый человек, — торжественно произнес Себастьян, — неужели ты возьмешь на свою ветхую совесть нашу молодую кровь?
— Ишь ты, какая хитрая сявка, — протяжно удивился седенький старикан. — Беда заставила, так по-людски заговорил. Нет, зайчатки, не могу я вас отпустить. Паныч Терп злой, ох какой злой барчук. Кто сюда раз войдет, тому хана. Навсегда.
Себастьян почему-то не спешил переводить речь старика. А я не знал ни что такое «сявка», ни что такое «хана». Хотя нетрудно было догадаться, что «сявка» имеет мало общего с титулом лорда, а «хана» может предвещать только большую беду.
Старичок присел на обросший грибами пень и стал невозмутимо сворачивать цигарку над жестяной коробочкой с табаком и листочками папиросной бумаги. Старательно послюнив край листка, проговорил задумчиво:
— А Винцусь наш, горемыка, круглый сирота, как однова пропал, так на всю жизнь и сгинул. Плохо ему у нас было аль обижал кто? Мы со старухой от зари до зари горбатились, чтоб ка-быздоха этого в люди вывести, сам священник его привечал и грамоте учил. А он, бедные вы мои зайчатки, только и делал, что проклинал нашу жизнь, по другой томился. И вот взял да убежал, мы и не знаем, на каком он свете, где приткнулся, чего делает.
— Может, над другими людьми измывается? — хмуро пробормотал Себастьян.
Старичок закурил ловко свернутую цигарку и вздохнул.
— Может, и так. Он у нас чувствительный, ты его и пальцем не тронь, а сам иной раз любого достанет. Горючими слезами заливается, клянет поганый мир, себя, постылого, и так, рыдаючи, живым огнем припекает ближних. И в кого он только, аман проклятый, уродился?
— Может быть, в деда с бабкой? — осторожно предположил Себастьян.
— Брешешь, зайчик. Это ж мы ему дед с бабкой будем. И вас тоже жалко, ой как жалко. А тебя, — он ткнул в Себастьяна желтым от табака пальцем, — тебя больше всего. Ишь какая здоровущая псина, породистый небось, а? Один ошейник чего стоит. Хозяева кучу денег потратили, а ты шляешься по чужим садам.
— Вообще-то, мы бы могли разузнать про Винцуся, — небрежно бросил я.
— А вы что, дачники?
— Да, мы из города.
— Неужто из этого — самого главного?
— Из самого главного.
— И не встречали Винцуся?
— Пока нет. Но можно постараться.
— Вы его, зайчатки, ищите среди больших людей. Он у нас высоносый, характер — не приведи Господь.
— Как же мы будем искать? Сперва нужно из вашего сада выйти.
Серебристый старичок погрозил мне пальцем и запел добродушно:
— Ой, ты тоже хитрющий. Я вас отпущу, а меня паныч Терп выгонит взашей.
— По-другому никак нельзя. Мы тихонько, без шуму, на цыпочках. Никто не узнает.
— Ой, чего-то тебя в краску бросило. Ты, часом, не врешь, зайчик?
— Нет так нет, — обиженно сказал я.
— Ишь ты, нравный, как наш Винцусь. — Старичок подошел ко мне и тяжело опустился на колени. — А не обманешь старого человека?
— Вы что? Я себе не враг. Старичок со вздохом открыл капкан:
— Ну, с Богом, зайчатки.
И все-таки, видно было, освобождать нас ему не хотелось. Особенно долго он возился с силками Себастьяна. Кряхтел и постанывал, свободной рукой похлопывая пса-изобретателя по жесткому заду. Наверно, просто жаль было выпускать на свободу такого великолепного зверя.
Мы опрометью кинулись к ограде. Наша поспешность встревожила старика.
— Погодите, аманы. Хоть бы спасибо сказали. Куда вас несет? Поговорим чуток про жизнь.
Но мы уже были по другую сторону ограды.
Поднялся какой-то странный предвечерний ветер. Большие деревья страдальчески гнулись, громко шелестя тяжелыми от листвы ветвями. Красные отблески последних лучей солнца сновали по мокрой траве, как огромные белки.
Задыхаясь, мы выбежали на проселочную дорогу, которая вела через луг к реке.
— Вырвались, — сказал я, жадно глотая смолистый воздух.
Себастьян молчал, низко опустив голову. Казалось, он обнюхивает иссохший придорожный мох. Я ткнул его в бок, похожий на стиральную доску:
— Что случилось? Себастьян?
Он очнулся и заморгал полными слез черными глазами.
— Sorry. Задумался. Все в порядке.
— Себастьян, что все это значит? Там, в усадьбе, ты дрожал, как смородинное желе. Едва на ногах стоял, я прекрасно видел.
Пес-изобретатель нетвердым шагом двинулся вперед, тяжело ступая огромными лапами по колеям, полным рассыпчатого, как зола, песка.
— Пустяки, старик. Что-то я расклеился. Видать, день такой.
Я понял, что он ничего больше не скажет. Солнце пряталось за горизонт. Мы шли в темнеющем воздухе, где, как в нагревшемся за жаркий день пруду, чередовались теплые и холодные слои.
Из-под куста шиповника кто-то поднялся. На фоне алюминиевого неба возник знакомый неопрятный клюв с прилипшими ячменными зернышками.
— Эй вы, недотепы, — проскрипел петух. — Померяемся силой?
Себастьян притворился, что не услышал вызова. Цыпа поплелся за нами по обочине.
— Может, вам здесь не нравится, а? — настырно допытывался он, преодолевая отвратительную икоту. — Может, вы нам вообще делаете одолжение?
Поскольку мы молчали, он обратился к кому-то невидимому, кравшемуся рядом в высокой траве.
— Видала, Феля, прохиндеев? Небось на званый ужин приглашены, вон как шпарят. Интеллигенты паршивые.
Эти идиотские зацепки в конце концов меня обозлили.
— Ты что людей задираешь, неряха? Поди лучше на реку и вымой свой сопливый клюв.
Цыпа онемел. Расправил хилые крылья и застыл, окаменев от негодования, а потом, поднатужившись, распушил свои жалкие перышки и заорал душераздирающим голосом:
— Они нас оскорбили, слыхала, Феля? Обидели грубым словом. И кого? Нас, местных мирных, безобидных трудяг.
Себастьян молча припустил к реке. Верно, знал, что делает. Я трусцой побежал за ним.
— Погодите, голодранцы столичные! — вопил Цыпа. — Я вам покажу. На всю жизнь отобью охоту. Только подождите, остановитесь на минутку, у меня ноги болят. Да погодите вы, козлы, стойте, чтоб вас черт, не то прокляну!
Его вопли постепенно превращались в жалобные причитания. А мы все быстрее бежали к реке, которая встретила нас холодным пронзительным шумом. Вокруг быстро сгущался мрак, пахнущий разогретой мятой, мрак невидимых летучих мышей, запутывающихся в человеческих волосах, мрак, насыщенный стрекотанием сверчков, мрак, запомнившийся по каким-то сказкам.
Внезапно у меня мелькнула одна мысль. Вообще-то, я постоянно об этом думаю, а если не думаю, если голова занята другим, ощущаю; это какое-то подобие страха, сотрясающая все тело дрожь, неукротимая пугающая тревога. Еще раз решительно заявляю: я — рационалист, то есть верю единственно и исключительно в человеческий разум. И тем не менее, будучи самым что ни на есть рациональным рационалистом, руководствующимся лишь здравым смыслом, признаю, нет, даже поддерживаю суеверия. Только начинающие и потому особо рьяные рационалисты — как и люди, которые верят в Бога, — высмеивают предрассудки. У верующих практически нет никаких забот. Они могут все на свете объяснить существованием божественной или сатанинской силы. Другое дело уважающий себя опытный рационалист. Ему не пристало все сваливать на волю Божью. А следовательно, он должен серьезно, с научными мерками подходить к любым странным, пускай даже сверхъестественным явлениям. Да и наука рано или поздно реабилитирует суеверия, и они снова будут в почете. Наверно, не стоит излишне увлекаться троекратным сплевыванием через плечо, но и легкомысленно отказываться от этой традиционной практики нельзя.
В данном случае речь идет о Зверочеловекомороке. Это нечто всю жизнь нас преследующее. Сосредоточившее в себе все, чего мы не понимаем в природе, и все, чего не знаем о человеке, и вообще все, чего не ведаем о неведомом. Зверочеловекоморока никто никогда своими глазами не видел, но каждый хорошо знает, фактически с ним сжился, хотя это вовсе не означает, что когда-нибудь перестанет его бояться. Короче, каждый из нас отлично осведомлен о его обычаях, пристрастиях и даже капризах. Самые впечатлительные могут еще и описать нрав, а то и внешний вид Зверочеловекоморока, хотя я считаю, что внешний вид большого значения не имеет.
Вам, наверно, кажется, что я рассказываю про какое-то чудовище, которое сам придумал. А вот и нет: я только его открыл, то есть научными методами обнаружил его присутствие, и делюсь с вами тем, что знаю. Только и всего. Никаких выводов я пока и сам не могу сделать.
Где он, этот Зверочеловекоморок? Он неизменно оказывается рядом в те странные минуты, которые запоминаются на всю жизнь. Он поджидает нас при внезапном пробуждении, когда, задремав после обеда, мы вдруг просыпаемся и видим за окном багровое заходящее солнце, слышим чириканье воробьев, дерущихся посреди дороги, ощущаем дуновение ветра, теребящего занавеску на окне. В первую секунду все кажется нам чужим, пугающим, незнакомым, будто мы только сейчас родились на свет. Вот тогда он, Зверочеловекоморок, тут как тут.
Он с нами в ночной полудреме; осмелев больше обычного, подкарауливает нас в каждом углу, в каждом клочке темноты, преследует, догоняет, куражится, мучает, убивает, а когда мы начинаем метаться в постели, пытаясь задавить в себе панический страх и унять бешено колотящееся сердце, уходит — нехотя, мешкотно, мстительно обещая вернуться.
Иногда он осмеливается нападать в открытую, среди бела дня, а то и в присутствии других людей. Во время болезни, например, вдруг подкрадывается, и ты уже готов бежать куда глаза глядят, сломя голову, лишь бы от него подальше. В другой раз он может застукать тебя в кафе, в самолете, в кино. Возможно, вам случалось видеть людей, которые, кидая по сторонам безумные взгляды, отчаянно пробираются между рядами кресел к выходу в середине сеанса. Эти люди внезапно, ни с того ни с сего, ощутили его близость и потому, лишившись рассудка, здравомыслия, культурных навыков, забыв о правилах хорошего тона, пускаются наутек, не разбирая дороги, как обложенные со всех сторон звери.
Мне-то кажется, что от него, от этого Зверочеловекоморока, нас защищают наши чувства. Может, в этом и есть их главное назначение? Может быть, то, что мы считаем основной задачей органов чувств, когда-нибудь окажется лишь вторичной функцией, случайным набором действий? Обратите внимание, что нападает Зверочеловекоморок на нас тогда, когда наши чувства вроде как парализованы или сном, или болезнью, или еще по каким-нибудь внешним причинам.
Пани Зофья как-то сказала:
— У меня в комнате на полке лежит жвачка. Можешь ее взять.
Я, конечно, знал, что она жвачку в рот не берет, поскольку худеет и строго соблюдает диету. Пани Зофья же, в свою очередь, знала, что я страшно люблю заходить к ней в комнату. Кстати, я даже сам не понимаю почему. Просто не могу с собой совладать.
Было это поздним вечером, но мне не хотелось зажигать свет. Поэтому по длинному извилистому коридору и по ее комнате до самой полки я брел в темноте. Клянусь вам: темноты как таковой я ни капельки не боюсь. Темнота — это всего лишь отсутствие света.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24