«Вы б там сказали, в городе, – поддержала женщина, красиво прибирая со стола, – чтоб оперетту прислали. Тоже ж тут живут люди, и людям охота».
«Скажу», – пообещал Юрий, влезая в пальто.
«На месте все выясним», – сказал завклубом.
Он переобул валенки, белые надел, выходные. И они снова пошли через все Сямозеро. Уже свет горел в домах и на улице. Еще похолодало. Над фонарями, пронзительно вверх, стояли тугие, морозные столбы света. Казалось, что их можно резать ножом – такие тугие. На вторых этажах щелкали форточки: сетки с продуктами, которые весь день болтались за окном, исчезали в глубине комнат. Кончался рабочий день, хозяйки готовили ужин.
«Так-то я все организовал: уборку, стулья. Проследил лично. Дрова завезли, сухие…»
«Градусник есть?» – спросил Юрий.
«Что?» – не понял завклубом.
«Градусник. Ну, термометр…»
«Найдем, – заверил завклубом. – Да чего мерить? Нормальная температура. Жилая. Топим. Сильно не рекомендуют топить: возможен угар, печки старые. Но подходящая температура».
В фойе клуба сидела местная кассирша, разложив на скамье ленты билетов. Ленты были длинные и разного цвета – от яростно-синего до блекло-голубого, почти серого. Кассирша раскладывала их как карточки лото, добиваясь, по-видимому, ей одной ясного художественного эффекта.
Она обрадовалась живым людям.
«Десять билетов продала, – похвалилась кассирша. – В управлении. Да еще племяшке. Чего девке дома сидеть?»
«Значит, тридцать два?» – уточнил Юрий.
«Тридцать два всего», – подтвердила кассирша.
«Уже неплохо?» – вопросительно сказал завклубом.
Юрий вошел в зал. Зал он помнил, летом здесь были. Сцена ничего, работать можно. Звук, правда, застревает в середине зала и до последних рядов добирается с трудом. Но об этом можно не волноваться: тридцать два – не двести. Круглые печи топились вовсю, даже мимо проходить душно. Зато уже в трех шагах было свежо. Руки мерзнут. Хоть и после улицы. Окна изнутри приметно заросли наледью.
«Интересный узор», – кивнул на окна Юрий.
«Разрисовало! – охотно засмеялся завклубом, наконец разглядев в Юрии понимающего человека и уже не скрываясь. – Разве такую махину этой пузой натопишь, – он ткнул круглую печку валенком и мгновенно отдернул ногу. – Только для вас стараемся. Перевод дров!»
Юрий поднялся на сцену. Постоял. Прошелся.
Градусник долго не могли отыскать. Или не хотели. Наконец завклубом принес его и молча передал Юрию.
Градусник показал на сцене плюс шесть.
«В зале побольше, – сказал завклубом. – Еще нагреется.
«Градуса два-три набежит, – подтвердила кассирша. – Больше – навряд, через окна выносит, а два-три, бог даст, набежит».
«Остальное – надышат, – бодро сказал завклубом. – Все равно же не раздеваться, у нас и вешалки нет. А население привычное. Пересидят. Хлопать будут сильнее – нагреются».
«А мы как же?» – поинтересовался Юрий.
Завклубом на секунду смутился, но тут же нашел выход:
«Если потом горячего внутрь, ничего. Тут главное – сразу пропустить, не дать остыть организму».
«Не дадим остыть», – сказал Юрий.
«С собой есть?» – понимающе прищурился завклубом.
«Деньги за билеты нужно вернуть. Вы уж возьмите, пожалуйста, на себя», – попросил Юрий кассиршу.
«Как – вернуть? – ахнула та. – Зачем же?»
«Потому что спектакля у вас сегодня не будет…»
«Это кто же принял такое решение?» – сказал завклубом.
«Я принял», – сказал Юрий.
«Вас никто не уполномочивал, – сказал тертый завклубом. – Мы еще поглядим, что скажут другие товарищи артисты».
До гостиницы дошли молча. Перед ней по-прежнему стояла «татра», пламенея под снегом.
Черный человек теперь рылся в моторе. Будто на ощупь искал в набитом чемодане зубную щетку. Он покосился на толстый скрип валенок и спросил без раздражения:
«Коля, куда ты девал троста?» – Интонация в точности повторялась. Будто Юрий и не ходил полтора часа. Будто черный человек забыл все, кроме вечной проблемы троса.
Наташа собиралась к спектаклю. Сказала, как главное:
«Тебе там воды оставили. Давай полью…»
Разглядела брюнета за Юрием, в коридоре.
«Что? Поклонник большого искусства?»
Когда все собрались в номере, Юрий доложил:
«Тридцать два билета и на сцене – шесть».
«Я категорически! Безобразие! У меня горло!»
«Ага, – сказал Юрий, припечатывая взглядом завклубом. – Все уже сделано. Деньги кассирша вернет. Только ночевать придется. Второй конец не осилить. И Раиса Матвеевна до утра отлежится…»
Он еще говорил, но уже кожей чувствовал, как во сне. Будто ведешь решающий монолог в полном зале, и вдруг люди начинают беззвучно вставать и медленно растекаться в тысячи дверей, сквозь стены, просто истаивать в воздухе. Уже кричишь, а они все равно растворяются. Исчезают. И уже хватаешь ртом воздух. И задыхаешься в одиночестве.
«Утром пораньше выедем и к обеду будем дома», – закончил Юрий уже в пустоте. Хотя никто никуда не вышел. И даже не переменил позы.
Тишина длилась долго.
«Может, в театр позвонить?» – сказала, наконец, Наташа.
«Теплее от этого не станет», – усмехнулся Юрий.
«Некогда уже звонить», – сказал дядя Миша.
«Мы вообще-то все подготовили: уборка, стулья, билеты распространили среди населения, – опять перечислил завклубом. – Печки надо было, конечно, пораньше затопить. Тут я лично недоглядел, признаю. Но еще нагреется! К нам театр редко ездит, недоглядел. А люди, конечно, соберутся…»
Опять все молчали. Но было в этом молчании нечто обнадеживающее. И завклубом закончил решительно:
«В другой раз мы, конечно, предусмотрим. Учтем. А сегодня, по-моему, товарищи артисты, мы все проявим сознательность».
«Вы уже проявили», – прервал Юрий.
«Юрий Павлович, безусловно, прав, – сказал дядя Миша. – Работать в таких условиях прямо-таки нельзя. Надо же с этим когда-то покончить. Я так считаю: сегодня, видно, уже придется все-таки отыграть, раз приехали, а в городе жестко поставим вопрос перед дирекцией. И перед управлением культуры, если нужно».
«Придется уж», – вздохнула Дарья Степановна.
«Да почему же придется?» – сказал Юрий по возможности спокойно.
«Потому, деточка, – объяснила она, – что потом не расхлебаешь. Вы молодой, а я знаю».
«Я совершеннолетний, мне тридцать четыре. Я тоже знаю».
«Вот я и говорю: молодой».
«Сыграем, чего там…» – сказал свое слово Петя Бризак. Ему тут все в новинку, и спор этот вокруг спектакля ему просто претит: приехал, отработали – и обратно, – вот как он понимает жизнь.
«Уж я знаю. Скажут, срываем план. Комиссию создадут. Ходи объясняй. Им в городе не дует».
«У меня весь второй акт в сарафанчике, – поежилась Наташа. – Но вообще-то можно, конечно. Перетерплю».
«Кофточку сверху накинь», – посоветовал дядя Миша.
«Придется», – сказала Наташа.
«Только предупреждаю: в последний раз, – сказал вдруг Витимский. В нем-то уж Юрий был уверен, как в себе. – Пора все-таки объяснить кой-кому, что актеры тоже люди».
«Объясним», – веско сказал дядя Миша.
«Я еще никогда не подводил, если театру нужно. Но прямо предупреждаю: чтобы в последний раз, и категорически!»
«А горло?» – напомнил Юрий.
«Настоящие актеры даже умирают посреди спектакля», – улыбнулся заслуженный артист. Голос был больной, а улыбка пышно-торжественной.
Глупо мешать человеку чувствовать себя героем. Тем более если идет игра на публику. Витимский явно работал сейчас на заведующего клубом, бессознательно грезя о резонансе. Хотя бы районного масштаба.
«Хватит, опоздаем», – сказал Петя Бризак.
«Мне еще с прической возня, – вздохнула Дарья Степановна. – Раньше парикмахеры были в театре – боги! А теперь чего сам наделаешь с головой, то и ладно…»
«Решено, – подытожил дядя Миша. – Сегодня отыграем, а уж потом пусть дирекция думает».
«Вы как хотите, – сказал Юрий. – А я сегодня работать не буду».
«Это несерьезно, Юрий Павлыч», – улыбнулся дядя Миша.
«Не надо, Мазини, ладно!» – сказала Наташа.
«Наоборот, надо. По-моему, пора».
«Выходит, что мы все…» – обиделся Витимский.
Прежде всего почему-то они обиделись. Как будто Юрий для себя что-то выгадал, ущемив всех остальных.
«Ничего не выходит», – сказал он.
Тягостный получился вечер. Разговаривать сразу не о чем. Вроде не о чем, каждый сам в себе переваривает и сторонится другого. Даже сидеть в номере всем вместе трудно. А выйдешь на люди – того хуже. Идешь по коридору и чувствуешь каждый палец в ботинке. И вроде пиджак на тебе не так. И галстук косо. Как на сцене в момент блистательного провала. Даже молоденькая дежурная глядит на тебя осуждающе. А командировочные оборачиваются вслед: «Вот он! Этот! Испугался, видите ли, низких температур! Лишил любознательных сям-озерцев единственной культурной радости!» Может, никто и не смотрит. А кажется. Действительно, ведь лишил. Но когда-нибудь надо было решиться.
Свои же и надулись. Себя же и наказал. Сто сорок километров – сюда, сто сорок – обратно. Прогулочка. Как раз чтоб измерить температуру в клубе. В другой раз они, конечно, натопят. Но сейчас не легче от этого. Даже если прав.
Словом, когда на следующий день возвращались в город, песен в автобусе не было. Юрий даже сначала уселся один на задней скамье, демонстративно. Потом уж Наташа к нему пересела.
«Теперь жди крупного разговора», – вздохнула Наташа.

4

Юрий остановился и стряхнул снег с лица. Налепило. Пока разбирался с этой историей, ноги бесконтрольно несли сами. От швейной фабрики они его далеко унесли. Но ничем новым не удивили, скучные ночи. Принесли, конечно, в знакомый двор. Ленин звонок засел в памяти смутной тревогой.
Все вечно и неизбежно. В высокой коляске спит незамерзаемый грудник. Откуда-то сверху тонко сочится обязательное: «Если друг оказался вдруг». Пять серых этажей, сломанных под углом, скучно обжимают двор. Ничто здесь не изменилось со вчерашнего вечера. Только каток перед первым подъездом стал еще шире и, возможно, прибавится еще один перелом. К двум, которые уже были. Тогда каток, безусловно, засыплют песком. Девчонка в искусственной шубке цвета горячих потрохов, тащит ведро на помойку. Помойка тоже на месте. И ржавый частный гараж, запертый до весны тремя замками. Девчонка высыпала из ведра, стукнула по дну и пробежала обратно. Юрий проводил ее взглядом. Да, цвет оглушительный. Рядом с такой шубкой он бы нипочем не пошел, у Борьки просто нет вкуса. Вернее, он, как и Лена, сразу цепляется за существо вещи, форма для них не имеет значения.
Эту девчонку Юрий несколько раз видел с Борькой. Они вместе возвращались из школы, Борька, пыхтя, тащил два портфеля и что-то умное говорил, заглядывая девчонке з лицо. Для этого он все неловко забегал вперед и даже вставал на цыпочки: девчонка почти на голову выше Борьки. Борька что-то совсем не растет, тоже в Лену. Девчонка смешно нагибалась к Борьке и скалила неровные зубы.
Насколько мог уловить Юрий, Борька дружил больше всего с этой девчонкой и еще с одним парнем из соседнего дома. Парня этого Юрий даже как-то застал у Борьки. У него было маленькое выпуклое лицо, слишком твердое для пятиклассника. Определившееся какое-то, – отметил тогда Юрий. И сразу захотелось разговорить этого парня. Но тот отвечал неохотно и удрал уже через несколько минут, оставив в душе Юрия смутную тревогу.
«Кто это?» – спросил он по возможности небрежно.
«Вовчик Сорокин», – сказал Борька с явным задиром.
«Что? Хороший малый?»
«Вовчик?!» – переспросил Борька таким тоном, что Юрий сразу понял, как безнадежно далеко ему до этого Вовчика.
Они долго и разобщенно молчали. От такого молчания рядом с Борькой Юрий уставал больше, чем от неожиданного прогона целого спектакля перед московской комиссией. Он только старался, чтобы Борька не заметил, как тяжело ему так молчать.
Борька тогда все-таки не выдержал и прямо спросил:
«Он тебе не понравился?»
«Почему? – уклонился Юрий. – Я его просто не знаю».
И тут же пожалел, что не покривил душой. Уже через пять минут он понял, что своим ответом резко углубил неприметную трещину между собой и сыном. Впрочем, тогда он еще делал вид, во всяком случае перед Леной, что никакой трещины нет.
А ведь еще прошлой весной Борька запросто забегал к Юрию в театр и даже обижался: «Ты почему вчера на классное собрание не пришел?» – «У меня же днем репетиция, ты же знаешь. Мама ходила?» – «Ага, – Борька небрежно кивал на „мама“. – Я же хотел, чтобы ты пришел». – «Не все ли равно?» – говорил Юрий. Он был тогда спокоен за себя с Борькой и даже лениво гордился сам перед собой, как ладно все у него сложилось: сына он не потерял, они в одном городе, просто квартиры разные, и никаких трагедий. Страшно даже подумать, что Хуттер мог получить другой театр, и тогда Юрий сюда не приехал бы. «Совсем не все равно!» – обижался Борька. А Юрий делал тогда вид, что не понимает, и очень скрывал, как ему приятно.
Толстокожий дурак. Вполне ведь мог успеть в школу, если бы захотел. Когда хотел, успевал. И как еще выламывался перед Борькиной педагогшей, противно вспомнить. Борькина педагогша смотрела на Юрия с обожанием. Ничего не спрашивая, он знал точно, ночами она клеит актеров в альбом. По глазам видно. И теперь она жаждала вставить в альбом Юрия, родителя своего ученика, – это так романтично. А он снисходительно подыгрывал ей.
Последним безоблачным днем было для них с Борькой второе августа. Как раз перед отпуском. Театр тогда расщедрился – вывез всех в лес на своем автобусе.
По скользкому бревну Юрий и Борька перебрались через дремучий овраг, в глубине которого вяло буркал ручей, и даже голосов стало не слышно, как отсекло оврагом. Одни они были. Вокруг первобытно топорщились папоротники. Пахло мокрой осиной и дикими слизняками, возросшими на толстых грибах. Сумрачно было, и ветки дерзко били в лицо, Юрий все задерживал ветки руками, чтобы Борька успел пролезть. Ловким Борька никогда не был и не умел уклоняться: разные острые предметы всегда лупили его, и маленький и побольше он ходил в синяках.
Лена пыталась бороться с его неловкостью. Умолила кого-то, чтобы Борьку взяли в спортшколу, на художественную гимнастику. Борька страшно увлекся гимнастикой, шикарным словом «тренировка», новыми друзьями, которые обезьянами висели на шведской стенке и делали шпагат так легко, будто это раз плюнуть. Борька даже ходить начал тогда особой, спортивной, как ему казалось, походкой: подпрыгивая на ходу. Как кенгуренок. Он и был тогда маленький, смешной кенгуренок, переваливший в третий класс. А Юрий только-только приехал в город, и между ними стремительно нарастала тогда мужская дружба.
Борька месяца три занимался в спортшколе. А потом, как то уже в ноябре, вдруг пришел в театр, когда была репетиция. Юрий сразу выскочил к нему в коридор: «Ты с тренировки?» Борька затряс головой и вдруг ткнулся в рукав Юрию. Оказалось, что он уже две недели на гимнастику не ходил, просто болтался по городу в эти часы. Потому что тренер, гипсовая девушка в облегающих брюках, сказал кому-то: «Мне их на разряд надо тянуть, а что прикажете делать с этим заморышем?» – и ткнула в Борьку пальцем.
Целые две недели Борька терпел, матери сказать боялся. А потом пришел прямо в театр. Юрий тогда только об этом и думал: что Борька к нему пришел, все-таки – к нему. И в нем прямо пело, с великим трудом он изобразил сочувствие и родительское огорчение. Он, конечно, сразу отпросился у Хуттера, и они пошли с Борькой домой – объясняться с Леной.
К пятому классу Борька, конечно, малость окреп и вырос. Но не настолько, чтобы продираться сквозь папоротники. Ему все-таки было трудно, и Юрий держал над ним ветки. И про себя ругал Лену – за бабское воспитание. Будь парень с ним, он рос бы самостоятельным мужиком, это уж точно. В пятом, помнил Юрий, он уже удирал на рыбалку на полную ночь и лихо сплевывал через выбитый зуб, когда мимо проходили девчонки. И курить пробовал, но не понравилось, хоть пришлось сделать вид. А Борька вот даже вздрогнул, когда осина треснула у него за спиной.
Но все-таки было тогда отлично в лесу, второго августа.
Грибов они долго не находили. Потом откуда-то сверху тонко пробился солнечный луч. Неуверенно пошарил в кустах, нырнул глубже, раздвинул папоротники, и оттуда вдруг оранжево блеснула на Юрия тугая шляпа. Юрий шагнул мимо, чтобы Борька первым нашел.
«Подосинник!» – Борька как-то даже всхрапнул, а не крикнул.
Они быстро набрали полную корзину. Редко так везло на грибы, как в тот раз.
Потом навстречу им из кустов – как выпрыгнула – светлая березовая поляна. Юрий бросил куртку в траву и скомандовал: «Отдых!» Борька, визжа, катался по ромашкам. Устал. Близко привалился к Юрию, горячий и уже сонный. Юрий лежал, боясь шевельнуться. Совсем рядом лениво звенело прозрачное небо, и одинокий комар безвредно плыл в нем, как самолет. Или самолет плыл, как комар. Совсем рядом была Борькина щека. И ухо. Уши у Борьки были разные: одно тесно прижималось к голове, как у гончей, а второе – чуть отставлено в сторону, самостоятельное такое правое ухо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20