А те, кто хоть раз в жизни нормально на ногах постоял, в жалости не очень-то нуждаются. Понял, майор? Ну давай еще раз попрощаемся. Иди. У меня еще дел много.
Но никаких дел у Юры Кислицына в эту ночь не было. Сразу же после ухода майора Феди он убрал со стола, вымыл и тщательно вытер посуду, выкурил две сигареты, глядя в черное окно, потом лег и практически мгновенно уснул. Во сне он улыбался, и если бы кто мог его увидеть, то определенно решил бы, что перед ним счастливый и спокойный человек, видящий во сне смеющихся детей, зеленые деревья и только что отпустивший волну мокрый песчаный берег.
На следующий день Юрий Тимофеевич завизировал заявление по собственному желанию, написанное его секретарем, подписал его у Льва Алексеевича, посетовав на непосильную нагрузку последних месяцев, которая окончательно подорвала здоровье инвалида, узнал, что поздравлять Тищенко они стартуют в пятнадцать тридцать, и отъехал куда-то с водителем Володей. Вернулся он в контору со свертками, заперся в кабинете и переоделся в новый, только что купленный черный костюм. Костюм был на два номера больше, и брюки пришлось ушивать прихваченной из дома иголкой с ниткой, но зато бронежилет под пиджаком заметить было никак невозможно.
Ровно в пятнадцать тридцать его новенькая “Волга” пристроилась в хвост “Вольво” Льва Алексеевича и понеслась к префектуре. Юра сидел на заднем сиденье и держал в руках ворох пунцовых роз на длинных стеблях. На красных завернутых лепестках сверкали капельки воды.
“Кровь – не водица”, – вспомнил Юра. И прогнал ненужную мысль.
В вестибюле префектуры их встретил охранник, сперва прогнал через раму Льва Алексеевича, который перехватил у Юры букет, а потом проверил и самого Юру.
– Куда зажигалку-то дел? – спросил страж, когда Юра беспрепятственно миновал раму.
Юра весело махнул рукой.
– Выкинул к черту. Решил бросить курить. Вот и выкинул, чтобы не напоминала.
– Давно бросил? – поинтересовался охранник, скосив глаз на стоящую перед ним пепельницу.
– Полчаса назад, – серьезно ответил Юра.
– Ага! – сказал охранник. – Интересно, на сколько тебя хватит.
– Да как сказать, – протянул Юра задумчиво. – Думаю, что теперь уж навсегда.
– Не зарекайся! – крикнул охранник вдогонку, когда Лев Алексеевич и Юра спешили вверх по покрытой ковром лестнице.
Личная охрана Тищенко стояла в приемной и сортировала приходящих. Время от времени один из телохранителей забирал у Зины список с именами вновь прибывших, исчезал за дверью кабинета, потом появлялся, клал перед Зиной бумажку, и она командовала:
– Товарищи из налоговой могут заходить. И архитектурный надзор тоже.
Товарищи хватали временно сложенные в угол букеты, выдвигали вперед пакеты и коробочки. Втягивали животы и всасывались в кабинет. Выходить в эту дверь никто не выходил, потому что в комнате отдыха, где юбиляр принимал подношения, была еще одна дверь, и у нее тоже дежурил охранник, выпускающий гостей.
Увидев Кислицына, Зиночка улыбнулась и помахала ему рукой:
– Здравствуйте, Юрий Тимофеевич! Давно не заходили.
Это была чистая правда, потому что с момента поступления в мусорную контору все отношения с Зиной Юра порвал.
Он тоже улыбнулся, подошел к Зине и выудил из внутреннего кармана необъятного пиджака сверток.
– Это, Зиночка, вам. Рад видеть.
Он нагнулся к ее уху.
– Зинуля, у нас с начальником, – он кивнул в сторону мусорного директора, – к тебе просьба большая. Когда будешь нас запускать, сделай так, чтобы мы зашли только вдвоем. Мы, кроме подарка, еще одну штуку должны Петру Ивановичу передать. Лучше, чтобы посторонних не было. Поняла?
Зина посмотрела на Юру и кивнула понимающе. Она была приучена к тому, что часто у разных людей возникает потребность побеседовать с ее шефом без лишних глаз.
В это время Лев Алексеевич уже принял у дежурящего в приемной телохранителя длинный кожаный чемоданчик с ружьем и пакет с магазинами. Протянул пакет Юре.
– Твой подарок.
Юра взял пакет, устроился на диване, с которого только что вскочила очередная группа поздравляющих, и стал ждать вызова.
Ждать пришлось не так чтобы очень долго. Минут тридцать.
Тищенко был уже заметно навеселе и с двумя ярко-красными полосками помады на левой щеке. На столе рядом с блюдом с фруктами и большими подносами с бутербродами красовалось около десятка опорожненных и початых бутылок. На подоконнике, подпирающем снизу заложенную кирпичом и заштукатуренную оконную нишу, стояли рюмки, стопки и фужеры со следами разнообразных напитков. Почти половину комнаты отдыха занимали уже принятые подношения.
Лев Алексеевич аккуратно положил чемоданчик на стол, вручил Тищенко букет и взял протянутую ему рюмку водки.
– Что же можно сказать, – проникновенным голосом произнес он. – Вот прошел еще один год. И наступил юбилей. Как раз год назад в это время мы вот так же сидели… Говорили… Я что хочу сказать. Я помню, Петр Иванович, как вы со мной когда-то беседу проводили. Время тогда сложное было. И если бы не вы, Петр Иванович, мне бы тогда была, прямо скажем, хана. Но вы мне тогда, Петр Иванович, сказали замечательные слова. Помните? Я тебе поверю, вы тогда сказали, и вытащу тебя, но ты, рвань рублевая, – помните, Петр Иванович, – мне за это отслужишь. И вот я тогда вам сказал, что отслужу, и служу по сю пору, и буду служить верой, Петр Иванович, и правдой. И я за вас, Петр Иванович, хочу выпить как за настоящего мужика.
Он преданно посмотрел в хмельные глаза Тищенко, перевел взгляд на Юру, и строго провозгласил:
– За мужика!
– А теперь, – сказал Лев Алексеевич, лихо опрокинув свою рюмку и кладя ладонь поверх черного чемоданчика, – подарок. Сюрприз, так сказать.
– Ух ты, – радостно удивился Тищенко, щелкнув замками и увидев в бархатной нише внутри черное металлическое чудище со складным прикладом. – Это что ж такое?
Лев Алексеевич ткнул Юру в бок, тот вышел вперед и стал объяснять. Он кратко обрисовал стрелковые особенности “Сайги”, показал, как регулируется оптический прицел, дважды с лязгом откинул и снова сложил приклад, после чего взял свой скромный пакетик и выложил перед потрясенным Тищенко вторую часть подарка.
– А это, Петр Иванович, – объяснил Юра, – уже снаряженные магазины. Меньше двух снаряженных магазинов ни один охотник с собой никогда не имеет. Потому что для снаряжения нужно время, а его часто не оказывается. Особенно если идешь на кабана…
– На кабана?
– Да. Или еще на кого-нибудь, кто может представлять опасность для жизни, если не убить с первого же выстрела. А теперь, смотрите, Петр Иванович. Вот так вставляется магазин. Вот это затвор. Его надо передернуть, чтобы патрон пошел в ствол. – Юра с оглушительным лязгом грохнул затвором. – Затвор нельзя придерживать, надо отпускать. Иначе наверняка будет перекос патрона. Вот и все. Карабин готов.
– Здорово, – искренне сказал вроде бы даже протрезвевший от такого подарка Тищенко. – Ну-ка дай я сам попробую.
И вот тут произошло то, чего ни Лев Алексеевич, ни его шеф и наставник никак уж не могли ожидать. Кислицын, вместо того чтобы послушно отдать ружье его законному владельцу, сделал шаг назад, вскинул карабин и нажал курок. Раздался грохот, комнату отдыха затянуло дымом, выброшенная гильза опрокинула стоящую на столе рюмку. Телевизор “Сони”, подаренный кем-то из предыдущих гостей, превратился в жалкую кучку из осколков стекла и пластмассы.
– Смотри, – сказал Юра, обращаясь к Тищенко и игнорируя своего непосредственного начальника. – Смотри, гнида, что делает картечь.
Это приглашение было частично обращено и к дежурившему у выхода в коридор телохранителю, который влетел в комнату и сейчас обалдело таращился на почти вплотную приблизившееся к его груди дуло “Сайги”.
– Стоять! – приказал Юра всем находящимся в комнате. – И тихо. А ты, – это охраннику, – пиджак расстегни. Медленно. Вот так. Теперь двумя пальцами достань пистолет. Хорошо. Положи сюда. И встань рядом с ними.
Юра взял пистолет охранника, убедился, что обойма на месте, и передернул ствол, внимательно следя исподлобья за пленными. Аккуратно положив пистолет в карман пиджака и продолжая не спускать глаз с трех окаменевших от неожиданности и страха фигур, он подошел к телефону и, не снимая трубку, набрал номер внутренней связи.
– Я взял трех заложников, – сказал он, перебивая верещанье встревоженной непонятным грохотом Зины. – Я вооружен охотничьим ружьем и пистолетом системы “Макаров”. Если кто-нибудь попытается войти в комнату, заложники будут немедленно убиты. Можете сообщить в милицию.
Потом он поманил охранника, сделал шаг назад и кивнул в сторону стоящих на столе бутылок.
– Работай, – скомандовал Юра. – День рождения продолжается. Я пить не буду. И юбиляру больше не наливай. С него хватит.
* * *
Оперативную обстановку капитан Коровин понимал хорошо. Вооруженный террорист захватил префекта и еще двоих. Один из заложников был начальником фирмы, в которой террорист работал, а второй – телохранителем префекта. К частным охранным агентствам капитан всегда относился с презрением, считая их совершенно ненужным наростом на теле общества, занятым исключительно обеспечением собственного благосостояния и профессионально ни к чему не пригодным. А сейчас капитан с тайным удовольствием отмечал, что это его мнение подтверждается самой жизнью. Надо быть полным кретином, чтобы влететь в комнату, в которой только что прозвучал выстрел, и дать себя обезоружить.
Еще капитана развлекала остроумная комбинация, в результате которой террористу удалось пронести оружие в одно из самых охраняемых зданий в системе московского руководства. Ведь это надо же – дождаться дня рождения префекта, через телохранителей купить ружье, спрятать его в приемной, а потом в открытую взять его в руки и пойти якобы поздравлять юбиляра!
Человек, придумавший и реализовавший такую штуку, вызывал у капитана невольную симпатию. Хотя Коровин и понимал, что разойтись с террористом будет непросто. Судя по всему, операция замышлялась и готовилась давно, и считать участие в ней префекта Тищенко простой случайностью никак нельзя. У террориста с Тищенко явно есть какие-то счеты. Поэтому любые сведения о личности преступника и его связи с префектом исключительно важны.
А сейчас, пока Коровин ожидал, что кто-нибудь где-нибудь обнаружит хоть какие-то оперативные материалы на Кислицына, он вынужден был констатировать, что в стратегическом плане занятая бандитом позиция весьма выгодна для последнего. Эта чертова комната отдыха когда-то представляла собой помещение для архива и использовалась по назначению. Потом, во времена победившей демократии, ее стали перестраивать. Вместо обитой листовым железом древесностружечной двери с окошечком, выглядывающим в коридор, была установлена настоящая бронированная дверь, которая сейчас наглухо заперта изнутри. Бесшумно вскрыть ее не удастся, и при первой же попытке взлома террорист немедленно начнет расправу с захваченными заложниками. Можно было бы попробовать отвлекающий маневр, но здесь тоже есть свои проблемы. Единственное окно заложено кирпичом. Хозяин комнаты явно хотел максимально отгородиться от внешнего мира, исключив всякую возможность съема информации. Что же касается второй двери – ведущей из комнаты отдыха в рабочий кабинет Тищенко, – то и к ней приблизиться не удастся, потому что террорист ее предусмотрительно распахнул настежь, полностью обеспечив себе обзор всех пятнадцати метров, отделяющих его от входа в кабинет.
Интересно, что сейчас до приемной, где скучает ожидающая приказа группа захвата, из комнаты отдыха доносятся громко исполняемые песни. Поют двое, явно пьяные в дым. Похоже, что это начальник Кислицына и идиот-телохранитель. Уже прозвучали “Подмосковные вечера”, “Вихри враждебные” и песенка Крокодила Гены. После каждого концертного номера эти же двое, явно по команде, троекратно орут “Тищенко – козел”. Пронырливый журналист из “Московского комсомольца”, похоже, успел это зафиксировать до того, как был обнаружен и выдворен.
Один раз террорист вышел на связь. Требований никаких не предъявил. Вежливо пообщался с капитаном Коровиным, спросил, какие русские народные песни он любит. После этого, собственно, и началось пение. Затем капитан дважды звонил террористу сам, пытался выяснить намерения. Но от разговоров Кислицын уклонился, сообщив лишь, что у них происходит процесс поздравления с юбилеем, скоро должен закончиться, и все будет хорошо.
Чем больше тянулось время, тем сильнее казалось капитану, что вся эта история, и вправду, может закончиться с минуты на минуту. Что заложники выйдут живыми. Что самое главное сейчас – не лезть на рожон, не пытаться штурмовать комнату, тем более что совершенно непонятно, как это сделать, и не поддаваться на поступающие из города истерические вопли с требованиями немедленно что-нибудь предпринять. Потому что здесь явно происходит нечто необычное.
* * *
Юра жутко устал. В когда-то роскошной комнате отдыха отвратительно воняло. Не спасала и не могла спасти открытая дверь в кабинет, потому что именно туда, к столу Тищенко, он отправлял мочиться качающегося от двух выпитых бутылок водки телохранителя (вход в личный туалет префекта пришлось заблокировать, так как снять внутренний замок Юре, не рискующему расстаться с оружием, не удалось). Там же, в кабинете, по второму разу вывернуло и Льва Алексеевича, не привыкшего к подобным дозам спиртного. Первый фонтан рвоты оросил стол с подарками и валяющееся на полу тело Петра Ивановича Тищенко.
Картина мести, которую Юра так долго вынашивал, померкла и выцвела. Он не стал убивать Тищенко, хотя именно это и планировал с самого начала. Он еще видел, как нажимает курок карабина, и как вырывающаяся из дула картечь с полуметрового расстояния разрывает в клочья брюхо его врага. Но вся его решимость улетучилась, когда первым выстрелом он разнес вдребезги телевизор, и выученная наизусть фраза “смотри, что делает картечь”, потрясла его самого не меньше, чем предполагаемую жертву.
Чем больше времени проходило, тем отчетливее он понимал, что убить не сможет.
И он тянул с развязкой, придумывая самые невероятные вещи, лишь бы хоть чуточку подольше ничего не решать. Он раздел Тищенко, разрезав его одежду ножницами, и избил в кровь прикладом карабина. Потом несколько раз ударил лежащего стулом, развалившимся при втором ударе. Но каждый раз придерживал руку, так как что-то не позволяло ему нанести удар в полную силу. И сейчас скулящий и ворочающийся на полу префект, уже обделавшийся от смертного страха, был намного живее, чем он сам. И безусловно живее, чем два других заложника – мертвецки пьяных и лежащих в обнимку под заложенным кирпичом окном.
Юра прекрасно знал, что время работает против него, и всячески старался поставить в тупик бригаду, которая наверняка блокировала все здание. Идея с песнями пришла ему в голову по наитию и почему-то сразу показалась на редкость удачной. Он следил за тем, чтобы Лев Алексеевич и телохранитель дружно выпивали, потом заедали водку остатками фруктов, называл песню, убеждался, что слова более или менее знакомы, и отдавал приказ к исполнению. Юра сам дирижировал, пиная время от времени ногой Тищенко и заставляя его подтягивать. Когда песня заканчивалась, он давал отмашку, и пьяная парочка орала во все горло: “Тищенко – козел!”
Иногда он развлекался, снимая происходящее на подаренную Тищенко видеокамеру.
Но теперь веселье закончилось. Клоуны перепились, песни иссякли. Осталось только – он сам да голый окровавленный префект Тищенко, извозившийся в кале и блевотине.
Что странно – с каждой минутой Тищенко будто бы набирался сил. Он был гол и беззащитен, грязен и мерзостен, он валялся под столом, и на него было направлено ружье, которое могло в любую секунду размазать его по полу. Но в лице его, еще час назад изуродованном гримасой ужаса, залитом слюной и слезами, уже проявлялась былая сила. Будто бы осознаваемая только и исключительно Юрой невозможность нажать на курок непостижимым образом передалась Тищенко, и он понял, что побеждает.
Эта крепнущая уверенность поверженного врага окончательно добивала Юру, уничтожая энергию, с которой он шел на дело, планируя, просчитывая, ошибаясь и вновь продвигаясь вперед. Он физически почувствовал, что история закончилась, присел перед Тищенко на корточки и, не выпуская карабина из рук, взглянул поверженному префекту в лицо.
– Что, сука? – спросил Юра. – Нормальный юбилей получился? Тебе не интересно узнать, как я докопался до твоих штучек? А? Вохровцу своему спасибо скажи. Дедушке Пискунову. Очень дедушка бабки любит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9
Но никаких дел у Юры Кислицына в эту ночь не было. Сразу же после ухода майора Феди он убрал со стола, вымыл и тщательно вытер посуду, выкурил две сигареты, глядя в черное окно, потом лег и практически мгновенно уснул. Во сне он улыбался, и если бы кто мог его увидеть, то определенно решил бы, что перед ним счастливый и спокойный человек, видящий во сне смеющихся детей, зеленые деревья и только что отпустивший волну мокрый песчаный берег.
На следующий день Юрий Тимофеевич завизировал заявление по собственному желанию, написанное его секретарем, подписал его у Льва Алексеевича, посетовав на непосильную нагрузку последних месяцев, которая окончательно подорвала здоровье инвалида, узнал, что поздравлять Тищенко они стартуют в пятнадцать тридцать, и отъехал куда-то с водителем Володей. Вернулся он в контору со свертками, заперся в кабинете и переоделся в новый, только что купленный черный костюм. Костюм был на два номера больше, и брюки пришлось ушивать прихваченной из дома иголкой с ниткой, но зато бронежилет под пиджаком заметить было никак невозможно.
Ровно в пятнадцать тридцать его новенькая “Волга” пристроилась в хвост “Вольво” Льва Алексеевича и понеслась к префектуре. Юра сидел на заднем сиденье и держал в руках ворох пунцовых роз на длинных стеблях. На красных завернутых лепестках сверкали капельки воды.
“Кровь – не водица”, – вспомнил Юра. И прогнал ненужную мысль.
В вестибюле префектуры их встретил охранник, сперва прогнал через раму Льва Алексеевича, который перехватил у Юры букет, а потом проверил и самого Юру.
– Куда зажигалку-то дел? – спросил страж, когда Юра беспрепятственно миновал раму.
Юра весело махнул рукой.
– Выкинул к черту. Решил бросить курить. Вот и выкинул, чтобы не напоминала.
– Давно бросил? – поинтересовался охранник, скосив глаз на стоящую перед ним пепельницу.
– Полчаса назад, – серьезно ответил Юра.
– Ага! – сказал охранник. – Интересно, на сколько тебя хватит.
– Да как сказать, – протянул Юра задумчиво. – Думаю, что теперь уж навсегда.
– Не зарекайся! – крикнул охранник вдогонку, когда Лев Алексеевич и Юра спешили вверх по покрытой ковром лестнице.
Личная охрана Тищенко стояла в приемной и сортировала приходящих. Время от времени один из телохранителей забирал у Зины список с именами вновь прибывших, исчезал за дверью кабинета, потом появлялся, клал перед Зиной бумажку, и она командовала:
– Товарищи из налоговой могут заходить. И архитектурный надзор тоже.
Товарищи хватали временно сложенные в угол букеты, выдвигали вперед пакеты и коробочки. Втягивали животы и всасывались в кабинет. Выходить в эту дверь никто не выходил, потому что в комнате отдыха, где юбиляр принимал подношения, была еще одна дверь, и у нее тоже дежурил охранник, выпускающий гостей.
Увидев Кислицына, Зиночка улыбнулась и помахала ему рукой:
– Здравствуйте, Юрий Тимофеевич! Давно не заходили.
Это была чистая правда, потому что с момента поступления в мусорную контору все отношения с Зиной Юра порвал.
Он тоже улыбнулся, подошел к Зине и выудил из внутреннего кармана необъятного пиджака сверток.
– Это, Зиночка, вам. Рад видеть.
Он нагнулся к ее уху.
– Зинуля, у нас с начальником, – он кивнул в сторону мусорного директора, – к тебе просьба большая. Когда будешь нас запускать, сделай так, чтобы мы зашли только вдвоем. Мы, кроме подарка, еще одну штуку должны Петру Ивановичу передать. Лучше, чтобы посторонних не было. Поняла?
Зина посмотрела на Юру и кивнула понимающе. Она была приучена к тому, что часто у разных людей возникает потребность побеседовать с ее шефом без лишних глаз.
В это время Лев Алексеевич уже принял у дежурящего в приемной телохранителя длинный кожаный чемоданчик с ружьем и пакет с магазинами. Протянул пакет Юре.
– Твой подарок.
Юра взял пакет, устроился на диване, с которого только что вскочила очередная группа поздравляющих, и стал ждать вызова.
Ждать пришлось не так чтобы очень долго. Минут тридцать.
Тищенко был уже заметно навеселе и с двумя ярко-красными полосками помады на левой щеке. На столе рядом с блюдом с фруктами и большими подносами с бутербродами красовалось около десятка опорожненных и початых бутылок. На подоконнике, подпирающем снизу заложенную кирпичом и заштукатуренную оконную нишу, стояли рюмки, стопки и фужеры со следами разнообразных напитков. Почти половину комнаты отдыха занимали уже принятые подношения.
Лев Алексеевич аккуратно положил чемоданчик на стол, вручил Тищенко букет и взял протянутую ему рюмку водки.
– Что же можно сказать, – проникновенным голосом произнес он. – Вот прошел еще один год. И наступил юбилей. Как раз год назад в это время мы вот так же сидели… Говорили… Я что хочу сказать. Я помню, Петр Иванович, как вы со мной когда-то беседу проводили. Время тогда сложное было. И если бы не вы, Петр Иванович, мне бы тогда была, прямо скажем, хана. Но вы мне тогда, Петр Иванович, сказали замечательные слова. Помните? Я тебе поверю, вы тогда сказали, и вытащу тебя, но ты, рвань рублевая, – помните, Петр Иванович, – мне за это отслужишь. И вот я тогда вам сказал, что отслужу, и служу по сю пору, и буду служить верой, Петр Иванович, и правдой. И я за вас, Петр Иванович, хочу выпить как за настоящего мужика.
Он преданно посмотрел в хмельные глаза Тищенко, перевел взгляд на Юру, и строго провозгласил:
– За мужика!
– А теперь, – сказал Лев Алексеевич, лихо опрокинув свою рюмку и кладя ладонь поверх черного чемоданчика, – подарок. Сюрприз, так сказать.
– Ух ты, – радостно удивился Тищенко, щелкнув замками и увидев в бархатной нише внутри черное металлическое чудище со складным прикладом. – Это что ж такое?
Лев Алексеевич ткнул Юру в бок, тот вышел вперед и стал объяснять. Он кратко обрисовал стрелковые особенности “Сайги”, показал, как регулируется оптический прицел, дважды с лязгом откинул и снова сложил приклад, после чего взял свой скромный пакетик и выложил перед потрясенным Тищенко вторую часть подарка.
– А это, Петр Иванович, – объяснил Юра, – уже снаряженные магазины. Меньше двух снаряженных магазинов ни один охотник с собой никогда не имеет. Потому что для снаряжения нужно время, а его часто не оказывается. Особенно если идешь на кабана…
– На кабана?
– Да. Или еще на кого-нибудь, кто может представлять опасность для жизни, если не убить с первого же выстрела. А теперь, смотрите, Петр Иванович. Вот так вставляется магазин. Вот это затвор. Его надо передернуть, чтобы патрон пошел в ствол. – Юра с оглушительным лязгом грохнул затвором. – Затвор нельзя придерживать, надо отпускать. Иначе наверняка будет перекос патрона. Вот и все. Карабин готов.
– Здорово, – искренне сказал вроде бы даже протрезвевший от такого подарка Тищенко. – Ну-ка дай я сам попробую.
И вот тут произошло то, чего ни Лев Алексеевич, ни его шеф и наставник никак уж не могли ожидать. Кислицын, вместо того чтобы послушно отдать ружье его законному владельцу, сделал шаг назад, вскинул карабин и нажал курок. Раздался грохот, комнату отдыха затянуло дымом, выброшенная гильза опрокинула стоящую на столе рюмку. Телевизор “Сони”, подаренный кем-то из предыдущих гостей, превратился в жалкую кучку из осколков стекла и пластмассы.
– Смотри, – сказал Юра, обращаясь к Тищенко и игнорируя своего непосредственного начальника. – Смотри, гнида, что делает картечь.
Это приглашение было частично обращено и к дежурившему у выхода в коридор телохранителю, который влетел в комнату и сейчас обалдело таращился на почти вплотную приблизившееся к его груди дуло “Сайги”.
– Стоять! – приказал Юра всем находящимся в комнате. – И тихо. А ты, – это охраннику, – пиджак расстегни. Медленно. Вот так. Теперь двумя пальцами достань пистолет. Хорошо. Положи сюда. И встань рядом с ними.
Юра взял пистолет охранника, убедился, что обойма на месте, и передернул ствол, внимательно следя исподлобья за пленными. Аккуратно положив пистолет в карман пиджака и продолжая не спускать глаз с трех окаменевших от неожиданности и страха фигур, он подошел к телефону и, не снимая трубку, набрал номер внутренней связи.
– Я взял трех заложников, – сказал он, перебивая верещанье встревоженной непонятным грохотом Зины. – Я вооружен охотничьим ружьем и пистолетом системы “Макаров”. Если кто-нибудь попытается войти в комнату, заложники будут немедленно убиты. Можете сообщить в милицию.
Потом он поманил охранника, сделал шаг назад и кивнул в сторону стоящих на столе бутылок.
– Работай, – скомандовал Юра. – День рождения продолжается. Я пить не буду. И юбиляру больше не наливай. С него хватит.
* * *
Оперативную обстановку капитан Коровин понимал хорошо. Вооруженный террорист захватил префекта и еще двоих. Один из заложников был начальником фирмы, в которой террорист работал, а второй – телохранителем префекта. К частным охранным агентствам капитан всегда относился с презрением, считая их совершенно ненужным наростом на теле общества, занятым исключительно обеспечением собственного благосостояния и профессионально ни к чему не пригодным. А сейчас капитан с тайным удовольствием отмечал, что это его мнение подтверждается самой жизнью. Надо быть полным кретином, чтобы влететь в комнату, в которой только что прозвучал выстрел, и дать себя обезоружить.
Еще капитана развлекала остроумная комбинация, в результате которой террористу удалось пронести оружие в одно из самых охраняемых зданий в системе московского руководства. Ведь это надо же – дождаться дня рождения префекта, через телохранителей купить ружье, спрятать его в приемной, а потом в открытую взять его в руки и пойти якобы поздравлять юбиляра!
Человек, придумавший и реализовавший такую штуку, вызывал у капитана невольную симпатию. Хотя Коровин и понимал, что разойтись с террористом будет непросто. Судя по всему, операция замышлялась и готовилась давно, и считать участие в ней префекта Тищенко простой случайностью никак нельзя. У террориста с Тищенко явно есть какие-то счеты. Поэтому любые сведения о личности преступника и его связи с префектом исключительно важны.
А сейчас, пока Коровин ожидал, что кто-нибудь где-нибудь обнаружит хоть какие-то оперативные материалы на Кислицына, он вынужден был констатировать, что в стратегическом плане занятая бандитом позиция весьма выгодна для последнего. Эта чертова комната отдыха когда-то представляла собой помещение для архива и использовалась по назначению. Потом, во времена победившей демократии, ее стали перестраивать. Вместо обитой листовым железом древесностружечной двери с окошечком, выглядывающим в коридор, была установлена настоящая бронированная дверь, которая сейчас наглухо заперта изнутри. Бесшумно вскрыть ее не удастся, и при первой же попытке взлома террорист немедленно начнет расправу с захваченными заложниками. Можно было бы попробовать отвлекающий маневр, но здесь тоже есть свои проблемы. Единственное окно заложено кирпичом. Хозяин комнаты явно хотел максимально отгородиться от внешнего мира, исключив всякую возможность съема информации. Что же касается второй двери – ведущей из комнаты отдыха в рабочий кабинет Тищенко, – то и к ней приблизиться не удастся, потому что террорист ее предусмотрительно распахнул настежь, полностью обеспечив себе обзор всех пятнадцати метров, отделяющих его от входа в кабинет.
Интересно, что сейчас до приемной, где скучает ожидающая приказа группа захвата, из комнаты отдыха доносятся громко исполняемые песни. Поют двое, явно пьяные в дым. Похоже, что это начальник Кислицына и идиот-телохранитель. Уже прозвучали “Подмосковные вечера”, “Вихри враждебные” и песенка Крокодила Гены. После каждого концертного номера эти же двое, явно по команде, троекратно орут “Тищенко – козел”. Пронырливый журналист из “Московского комсомольца”, похоже, успел это зафиксировать до того, как был обнаружен и выдворен.
Один раз террорист вышел на связь. Требований никаких не предъявил. Вежливо пообщался с капитаном Коровиным, спросил, какие русские народные песни он любит. После этого, собственно, и началось пение. Затем капитан дважды звонил террористу сам, пытался выяснить намерения. Но от разговоров Кислицын уклонился, сообщив лишь, что у них происходит процесс поздравления с юбилеем, скоро должен закончиться, и все будет хорошо.
Чем больше тянулось время, тем сильнее казалось капитану, что вся эта история, и вправду, может закончиться с минуты на минуту. Что заложники выйдут живыми. Что самое главное сейчас – не лезть на рожон, не пытаться штурмовать комнату, тем более что совершенно непонятно, как это сделать, и не поддаваться на поступающие из города истерические вопли с требованиями немедленно что-нибудь предпринять. Потому что здесь явно происходит нечто необычное.
* * *
Юра жутко устал. В когда-то роскошной комнате отдыха отвратительно воняло. Не спасала и не могла спасти открытая дверь в кабинет, потому что именно туда, к столу Тищенко, он отправлял мочиться качающегося от двух выпитых бутылок водки телохранителя (вход в личный туалет префекта пришлось заблокировать, так как снять внутренний замок Юре, не рискующему расстаться с оружием, не удалось). Там же, в кабинете, по второму разу вывернуло и Льва Алексеевича, не привыкшего к подобным дозам спиртного. Первый фонтан рвоты оросил стол с подарками и валяющееся на полу тело Петра Ивановича Тищенко.
Картина мести, которую Юра так долго вынашивал, померкла и выцвела. Он не стал убивать Тищенко, хотя именно это и планировал с самого начала. Он еще видел, как нажимает курок карабина, и как вырывающаяся из дула картечь с полуметрового расстояния разрывает в клочья брюхо его врага. Но вся его решимость улетучилась, когда первым выстрелом он разнес вдребезги телевизор, и выученная наизусть фраза “смотри, что делает картечь”, потрясла его самого не меньше, чем предполагаемую жертву.
Чем больше времени проходило, тем отчетливее он понимал, что убить не сможет.
И он тянул с развязкой, придумывая самые невероятные вещи, лишь бы хоть чуточку подольше ничего не решать. Он раздел Тищенко, разрезав его одежду ножницами, и избил в кровь прикладом карабина. Потом несколько раз ударил лежащего стулом, развалившимся при втором ударе. Но каждый раз придерживал руку, так как что-то не позволяло ему нанести удар в полную силу. И сейчас скулящий и ворочающийся на полу префект, уже обделавшийся от смертного страха, был намного живее, чем он сам. И безусловно живее, чем два других заложника – мертвецки пьяных и лежащих в обнимку под заложенным кирпичом окном.
Юра прекрасно знал, что время работает против него, и всячески старался поставить в тупик бригаду, которая наверняка блокировала все здание. Идея с песнями пришла ему в голову по наитию и почему-то сразу показалась на редкость удачной. Он следил за тем, чтобы Лев Алексеевич и телохранитель дружно выпивали, потом заедали водку остатками фруктов, называл песню, убеждался, что слова более или менее знакомы, и отдавал приказ к исполнению. Юра сам дирижировал, пиная время от времени ногой Тищенко и заставляя его подтягивать. Когда песня заканчивалась, он давал отмашку, и пьяная парочка орала во все горло: “Тищенко – козел!”
Иногда он развлекался, снимая происходящее на подаренную Тищенко видеокамеру.
Но теперь веселье закончилось. Клоуны перепились, песни иссякли. Осталось только – он сам да голый окровавленный префект Тищенко, извозившийся в кале и блевотине.
Что странно – с каждой минутой Тищенко будто бы набирался сил. Он был гол и беззащитен, грязен и мерзостен, он валялся под столом, и на него было направлено ружье, которое могло в любую секунду размазать его по полу. Но в лице его, еще час назад изуродованном гримасой ужаса, залитом слюной и слезами, уже проявлялась былая сила. Будто бы осознаваемая только и исключительно Юрой невозможность нажать на курок непостижимым образом передалась Тищенко, и он понял, что побеждает.
Эта крепнущая уверенность поверженного врага окончательно добивала Юру, уничтожая энергию, с которой он шел на дело, планируя, просчитывая, ошибаясь и вновь продвигаясь вперед. Он физически почувствовал, что история закончилась, присел перед Тищенко на корточки и, не выпуская карабина из рук, взглянул поверженному префекту в лицо.
– Что, сука? – спросил Юра. – Нормальный юбилей получился? Тебе не интересно узнать, как я докопался до твоих штучек? А? Вохровцу своему спасибо скажи. Дедушке Пискунову. Очень дедушка бабки любит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9