Вечер был тихий и прозрачный.Юрию стало грустно. Он слишком много жил в больших каменных городах, и хотя всегда думал, что любит природу, она оставалась для него пустынной и не смягчала его чувств, не успокаивала, не радовала его, а возбуждала в нем непонятную, мечтательную, болезненную грусть.— А.. Ты уже встал, пора! — сказала Ляля, входя в комнату.Юрий отошел от окна.Тяжелое чувство от сознания своего обособленного и неопределенного положения и тихая грусть, возбужденная умиранием дня, сделали то, что Юрию было неприятно видеть свою сестру веселой и слышать ее звонкий, беззаботный голос.— Тебе весело? неожиданно для самого себя спросил он.— Вот тебе и на! — воскликнула Ляля, делая большие глаза, но сейчас же рассмеялась еще веселее, точно вопрос брата напомнил ей что-то очень забавное и радостное. — Что это тебе вздумалось справляться о моем веселье… Я никогда не скучаю… Некогда.И, принимая серьезный вид и, видимо, гордясь тем, что говорит, она прибавила:— Такое интересное теперь время, что прямо грех скучать!.. Я теперь занимаюсь с рабочими, а потом много времени отнимает библиотека… Без тебя мы здесь народную библиотеку устроили. И хорошо пошла!В другое время это было бы интересно Юрию и возбудило бы его внимание, но теперь что-то мешало ему.Ляля делала серьезное лицо и забавно, как ребенок, ждала одобрения, а потому Юрий сделал над собою усилие и сказал:— Вот как!— Где же мне еще скучать! — довольно протянула Ляля.— А вот мне все скучно, — опять невольно возразил Юрий.— Любезно, нечего сказать! — шутя возмутилась Ляля. — Всего несколько часов дома… да и те проспал, а уже скучает!— Ничего не поделаешь, это от Бога! — с легким оттенком самодовольства возразил Юрий. Ему казалось, что скучать лучше и умнее, чем веселиться.— От Бога, от Бога! — притворно дуясь, пропела Ляля и замахнулась на него рукой. — У-у!..Юрий не замечал, что ему уже весело. Звонкий голос и жизнерадостность Ляли быстро и легко разогнали тяжелое чувство, которое он считал серьезным и глубоким. И Ляля бессознательно не верила в его тоску, а потому нисколько не обиделась его заявлениям.Юрий, улыбаясь, смотрел ей в лицо и говорил:— Мне никогда не бывает весело! Ляля смеялась, точно он сообщал ей что-то очень забавное и веселое.— Ну, ладно, рыцарь печального образа! Никогда, так и никогда. Пойдем лучше, я представлю тебе одного молодого человека… приятной наружности… Идем!Ляля, смеясь, тянула брата за руку.— Постой, что же это за приятный молодой человек?— Мой жених! — звонко и весело выкрикнула Ляля прямо в лицо Юрию и в восторге от смущения и радости закружилась по комнате, раздувая платье.Юрий и раньше из писем отца и самой Ляли знал, что молодой доктор, недавно приехавший в их город, ухаживает за Лялей, но не знал еще, что это дело решено.— Вот как! — протянул он удивленно, и ему было странно, что эта маленькая, такая чистенькая и свеженькая Ляля, которую он все еще считал полудевочкой, уже имеет жениха и скоро выйдет замуж, сделается женщиной, женой. Он почувствовал к сестре нежность и неопределенную тихую жалость.Юрий обнял Лялю за талию и пошел с ней вместе в столовую, где уже горела лампа, блестел большой, ярко начищенный самовар, и сидели Николай Егорович и незнакомый плотный, но молодой человек нерусского типа, со смуглым лицом и быстрыми любопытными глазами.Он развязно, любезно и спокойно поднялся навстречу Юрию.— Ну, познакомимся…— Анатолий Павлович Рязанцев, — комически-торжественно провозгласила Ляля, забавно вывертывая руку ладонью вверх.— Прошу любить и жаловать, — так же шутя прибавил Рязанцев.Они с искренним желанием приязни пожали руки и одну секунду думали почему-то поцеловаться, но не поцеловались и только дружелюбно и внимательно поглядели в глаза друг другу.«Вот какой у нее брат!» — с удивлением подумал Рязанцев, ожидавший, что у бойкой, белокурой и цветущей маленькой Ляли брат должен быть такой же светлый и жизнерадостный. А Юрий был высок, худ и черен, хотя так же красив, как и Ляля, и даже похож на нее тонкими правильными чертами лица.Юрий же, глядя на Рязанцева, подумал, что вот тот самый человек, который в маленькой, чистенькой и свеженькой, как весеннее утро, девочке Ляле полюбил женщину. Полюбил, конечно, совершенно так же, как и сам Юрий любил женщин. И почему-то это было неприятно и неловко было смотреть на Рязанцева и Лялю, точно те могли догадаться об его мыслях.Они чувствовали, что многое и важное должны сказать друг другу. Юрию хотелось спросить:— Вы любите Лялю?.. Чисто ли, серьезно ли?.. Ведь жалко, гадко будет, если вы ее обманываете… Она такая чистая, невинная!А Рязанцев бы ответил:— Да, я очень люблю вашу сестру, да ее и нельзя не любить: посмотрите, какая она чистенькая, свеженькая, хорошенькая, как мило она меня любит и какой у нее милый вырез возле шеи…Но вместо этого Юрий не сказал ничего, а Рязанцев спросил:— Вы высланы надолго?— На пять лет, — ответил Юрий.Николай Егорович, ходивший по комнате, на мгновение задержался, но справился и продолжал ходить чересчур правильными размеренными шагами старого военного. Он еще не знал подробностей высылки сына и это неожиданное известие кинулось ему в голову.«Черт знает что такое!» — мысленно вспыхнул он.Ляля поняла это движение отца и испугалась. Она боялась всяких ссор, споров и неприятностей и попыталась перевести разговор.«Какая я глупая, — мысленно укоряла она себя, — как не догадаться предупредить Толю».Но Рязанцев не знал сути дела и, ответив на вопрос Ляли, хочет ли он чаю, опять стал расспрашивать Юрия.— Что же вы теперь намерены делать?Николай Егорович хмурился и молчал. И вдруг Юрий почувствовал его молчание, и прежде чем успел сообразить последствия, в нем закипело раздражение и упрямство. Он нарочно ответил:— Ничего пока…— Как так ничего? — останавливаясь, спросил Николай Егорович. Голоса он не повысил, но в звуках его ясно послышался затаенный укор.— Как ты можешь говорить «ничего», как у тебя хватает совести говорить это, точно я обязан держать тебя на своей шее!.. Как ты смеешь забывать, что я стар, что тебе давно пора самому хлеб зарабатывать? Я ничего не говорю, живи, но как ты сам этого не понимаешь! — сказал этот тон.И тем острее чувствуя его, потому что сознавал за отцом право так думать, Юрий тем не менее оскорбился всем существом своим.— Да так, ничего… что же мне делать? — вызывающе ответил он.Николай Егорович хотел сказать что-то резкое, но промолчал и только, пожав плечами, опять стал ходить из угла в угол тяжелыми размеренными на три темпа шагами. Джентльменское воспитание не позволило ему раздражиться в первый же день приезда сына.Юрий следил за ним блестящими глазами и уже не мог сдерживаться, весь ощетинившись и насторожившись, чтобы вцепиться в малейший повод. Он прекрасно сознавал, что сам вызывает ссору, но уже не мог владеть своим упрямством и раздражением.Ляля чуть не плакала и растерянно переводила умоляющие глаза с брата на отца. Рязанцев наконец понял, и ему стало жаль Лялю. Он поспешно и не очень ловко перевел разговор на другую тему.Вечер прошел скучно и натянуто. Юрий не мог считать себя виноватым, потому что не мог согласиться, что политическая борьба не его дело, как думал Николай Егорович. Ему казалось, что отец не понимает самой простой вещи, потому что стар и неразвит, и он бессознательно чувствовал его виновным в своей старости и неразвитости и злился. Разговоры, которые поднимал Рязанцев, его не занимали, и, слушая вполуха, он все так же напряженно и злобно следил за отцом своими черными блестящими глазами.К самому ужину пришли Новиков, Иванов и Семенов.Семенов был больной чахоткою университетский студент, уже несколько месяцев живший в этом городе на уроке. Он был очень некрасив, худ и слаб, и на его преждевременно состарившемся лице неуловимо, но жутко лежала тонкая тень близкой смерти. Иванов был народный учитель, длинноволосый, широкоплечий и нескладный человек.Они вместе гуляли на бульваре и, узнав о приезде Юрия, зашли поздороваться.С их приходом все оживилось. Начались остроты, шутки и смех. За ужином все пили и Иванов больше всех.За те несколько дней, которые прошли со времени ею неудачного объяснения с Лидой Саниной, Новиков немного успокоился. Ему стало казаться, что отказ был случайным, что он сам виноват в нем, не подготовив Лиду. Но все-таки ему было мучительно стыдно и неловко ходить к Саниным. Поэтому он старался видеться с Лидой не у них, а будто случайно встречаясь с нею то у знакомых, то на улице. И оттого, что Лида, жалевшая его и чувствовавшая себя как будто виноватой, была с ним преувеличенно ласкова и внимательна, Новиков опять стал надеяться.— Вот что, господа, — сказал он, когда они уже уходили, — давайте-ка устроим пикник в монастыре… А?Загородный монастырь был обычным местом прогулок, потому что стоял на горе, в красивом привольном и речном месте, недалеко от города и дорога туда была хороша.Ляля, больше всего на свете любившая всякий шум, прогулки, купанье, катанье на лодке и беготню по лесу, с увлечением ухватилась за эту мысль.— Непременно, непременно… А когда?— Да хоть и завтра! — ответил Новиков.— А кого же мы пригласим еще? — спросил Рязанцев, которому тоже понравилась мысль о прогулке. В лесу можно было целоваться, обниматься и быть в раздражающей близости к телу Ляли, которое остро дразнило его своей свежестью и чистотой.— Да кого… Вот нас… шестеро. Позовем Шафрова.— Это кто же такой? — спросил Юрий.— Юный студиозус один тут есть такой.— Ну… а Людмила Николаевна пригласит Карсавину и Ольгу Ивановну.— Кого? — опять переспросил Юрий. Ляля засмеялась.Увидишь! — сказала она и загадочно-выразительно поцеловала кончики пальцев.— Вот как, — улыбнулся Юрий, — посмотрим, посмотрим…Новиков помялся и неестественно равнодушно прибавил:— Саниных можно позвать.— Лиду непременно! — воскликнула Ляля не столько потому, что ей нравилась Санина, сколько потому, что знала о любви Новикова и хотела сделать ему приятное. Она была очень счастлива своей любовью, и ей хотелось, чтобы и все вокруг были так же счастливы и довольны.— Только тогда придется и офицеров звать, — язвительно вставил Иванов.— Что ж, позовем… чем больше народу, тем лучше.Все вышли на крыльцо.Луна светила ярко и ровно. Было тепло и тихо.— Ну ночь, — сказала Ляля, незаметно прижимаясь к Рязанцеву.Ей не хотелось, чтобы он уходил. Рязанцев крепко прижал ее круглую теплую ручку локтем.— Да, ночь чудная! — сказал он, придавая этим простым словам особенный, только им двоим понятный, смысл.— Да будет ей благо, — басом отозвался Иванов, — а я спать желаю Покойной ночи, синьоры!И он зашагал по улице, размахивая руками, как мельница крыльями.Потом ушли Новиков и Семенов. Рязанцев долго прощался с Лялей под предлогом совещания о пикнике.— Ну, бай, бай, — шутя сказала Ляля, когда он ушел, потянулась и вздохнула, с сожалением покидая лунный свет, теплый ночной воздух и то, к чему они звали ее молодое цветущее тело.Юрий подумал, что отец еще не спит и что если они останутся вдвоем, то неприятное и ни к чему не ведущее объяснение будет неизбежным.— Нет, — сказал он, глядя в сторону, на голубоватый туман, тянущийся пеленой за черным забором над рекой, — я еще не хочу спать… Пойду пройдусь.— Как хочешь, — отозвалась Ляля тихим и странно нежным голосом. Она еще раз потянулась, зажмурилась, как кошечка, улыбнулась куда-то навстречу лунному свету и ушла. Юрий остался один. С минуту он неподвижно стоял и смотрел на черные тени домов и деревьев, казавшиеся глубокими и холодными, потом встрепенулся и пошел в ту сторону, куда медленно ушел Семенов.Больной студент не успел уйти далеко. Он шел тихо, согнувшись и глухо покашливая, и его черная тень бежала за ним по светлой земле. Юрий его догнал и сразу заметил происшедшую в нем перемену: во все время ужина Семенов шутил и смеялся едва ли не больше всех, а теперь он шел грустно, понуро и в его глухом покашливании слышалось что-то грозное, печальное и безнадежное, как та болезнь, которою он был болен.— А, это вы! — рассеянно и, как показалось Юрию, недоброжелательно сказал он.— Что-то спать не хочется. Вот, провожу вас, — пояснил Юрий.— Проводите, — равнодушно согласился Семенов. Они долго шли молча. Семенов все покашливал и горбился.— Вам не холодно? — спросил Юрий, так только, потому что его начинало тяготить это унылое покашливание.— Мне всегда холодно, — как будто с досадой возразил Семенов.Юрию стало неловко, точно он нечаянно коснулся больного места.— Вы давно из университета? — опять спросил он. Семенов ответил не сразу.— Давно, — сказал он.Юрий начал рассказывать о студенческих настроениях, о том, что среди студентов считалось самым важным и современным. Сначала он говорил просто, но потом увлекся, оживился и стал говорить с выражением и горячностью.Семенов слушал и молчал.Потом Юрий незаметно перешел к упадку революционного настроения среди масс. И видно было, что он искренно страдает о том, что говорит.— Вы читали последнюю речь Бебеля? — спросил он.— Читал, — ответил Семенов.— Ну и что?Семенов вдруг с раздражением махнул своей палкой с большим крючком. Его тень так же махнула своей черной рукой, и это движение ее напомнило Юрию зловещий взмах крыла какой-то черной хищной птицы— Что я вам скажу, — торопливо и сбивчиво заговорил Семенов, — я скажу, что я вот умираю…И опять он махнул палкой, и опять черная тень хищно повторила его движение. На этот раз и Семенов заметил ее.— Вот, — сказал он горько, — у меня за спиной смерть стоит и каждое мое движение стережет… Что мне Бебель!.. Болтун болтает, другой будет болтать другое, а мне все равно, не сегодня завтра умирать.Юрий смущенно молчал, и ему было грустно, тяжело и обидно на кого-то за то, что он слышал.— Вот вы думаете, что все это очень важно… то, что случилось в университете и что сказал Бебель… А я думаю, что когда вам, как мне, придется умирать и знать наверное, что умираешь, так вам и в голову не придет думать, что слова Бебеля, Ницше, Толстого или кого еще там. имеют какой-либо смысл!Семенов замолчал.Месяц по-прежнему светил ярко и ровно, и черная тень неотступно шла за ними.— Организм разрушается, — вдруг произнес Семенов совсем другим, слабым и жалким голосом.— Если бы вы знали, как не хочется умирать… Особенно в такую ясную теплую ночь!.. — с жалобной тоской заговорил он, поворачивая к Юрию свое некрасивое, обтянутое кожей лицо, с ненормально блестящими глазами. — Все живет, а я умираю… Вот вам кажется — и должна казаться — избитой эта фраза… А я умираю. Не в романе, не на страницах, написанных «с художественной правдой», а на самом деле умираю, и она не кажется мне избитой. Когда-нибудь и вам не будет казаться… Умираю, умираю и все тут!Семенов закашлялся.— Я вот иногда начну думать о том, что скоро я буду в полной темноте, в холодной земле, с провалившимся носом и отгнившими руками, а на земле все будет совершенно так же, как и сейчас, когда я иду живой. Вы вот еще будете живы… Будете ходить, смотреть на эту луну, дышать, пройдете мимо моей могилы и остановитесь над нею по своей надобности, а я буду лежать и отвратительно гнить. Что мне Бебель, Толстой и миллионы других кривляющихся ослов! — вдруг со злобой резко выкрикнул Семенов.Юрий молчал, растерянный и расстроенный.— Ну, прощайте, — сказал Семенов тихо, — мне сюда.Юрий пожал ему руку и с глубокой жалостью посмотрел на его впалую грудь, согнутые плечи и на его палку с толстым крючком, которую Семенов зацепил за пуговицу своего студенческого пальто. Юрию хотелось что-то сказать, чем-нибудь утешить и обнадежить его, но он чувствовал, что ничем нельзя этого сделать, вздохнул и ответил:— До свиданья.Семенов приподнял фуражку и отворил калитку. За забором еще слышались его шаги и глухое покашливание. Потом все смолкло.Юрий пошел назад. И все, что еще полчаса тому назад казалось ему легким, светлым, тихим и спокойным — лунный свет, звездное небо, тополя, освещенные луной, и таинственные тени — теперь показалось мертвым, зловещим и страшным, как холод огромной мировой могилы.Когда он пришел домой, тихо пробрался в свою комнату и отворил окно в сад, ему в первый раз пришло в голову, что все то, чем он так глубоко, доверчиво и самоотверженно занимался, — не то, что было нужно. Ему представилось, что когда-нибудь, умирая, как Семенов, он будет мучительно, невыносимо жалеть не о том, что люди не сделались благодаря ему счастливыми, не о том, что идеалы, перед которыми он благоговел всю жизнь, останутся не проведенными в мир, а о том, что он умирает, перестает видеть, слышать и чувствовать, не успев в полной мере насладиться всем, что может дать жизнь.Но ему стало стыдно этой мысли, он сделал над собой усилие и придумал объяснение.— Жизнь и есть в борьбе!— Да, но за кого… не за себя ли, не за свою ли долю под солнцем?
1 2 3 4 5 6