И если будешь говорить другое, то соврешь. И знаешь, что я тебе скажу, — с веселым огоньком в светлых глазах перебил сам себя Санин, — и теперь ты тоскуешь не оттого, что жизнь вообще тебя не удовлетворяет, а оттого, что Лида тебя до сих пор не полюбила! Ведь правда?— Ну, это ты уже глупости говоришь! — вскрикнул Новиков, вспыхивая, как его красная рубашка, и на его добрых спокойных глазах выступили слезы самого наивного и искреннего смущения.— Какие глупости, когда ты из-за Лиды света белого не видишь!.. Да у тебя от головы до пят так и написано одно желание — взять ее. А ты говоришь — глупости!Новиков странно передернулся и торопливо заходил по аллее. Если бы это говорил не брат Лиды, он, может быть, тоже смутился бы, но ему было так странно слышать именно от Санина такие слова о Лиде, что он даже не понял его хорошенько.— Знаешь что, — пробормотал он, — ты или рисуешься, или…— Что? — улыбаясь, спросил Санин.Новиков молча пожал плечами, глядя в сторону. Другой вывод заключался в определении Санина как дурного, безнравственного, как понимал это Новиков, человека. Но этого он не мог сказать Санину, потому что всегда, еще с гимназии, чувствовал к нему искреннюю любовь. Выходило так, что ему, Новикову, нравился дрянной человек, а этого, конечно, быть не могло. И оттого в голове Новикова сделалось смутно и неприятно. Напоминание о Лиде было ему больно и стыдно, но так как Лиду он обожал и сам молился на свое большое и глубокое чувство к ней, то не мог сердиться на Санина за это напоминание: оно было и мучительно, и в то же время жгуче приятно. Точно кто-то горячей рукой взялся за сердце и тихонько пожимал его.Санин молчал и улыбался, и улыбка у него была внимательная и ласковая.— Ну, придумай определение, а я подожду, — сказал он, — мне не к спеху.Новиков все ходил по дорожке, и видно было, что он искренне мучится. Прибежал Милль, озабоченно посмотрел вокруг и стал тереться о колени Санина. Он, очевидно, был рад чему-то и хотел, чтобы все знали о его радости.— Славная ты моя собачка! — сказал Санин, гладя его.Новиков с трудом удерживался, чтобы не заспорить снова, но боялся, чтобы Санин опять не коснулся того, что больше всего на свете его самого интересовало. А между тем все другое, что приходило ему в голову, казалось пустым, неинтересным и мертвым при воспоминании о Лиде.— А… а где Лидия Петровна! — машинально спросил он именно то, что хотел спросить, но чего спросить не решался.— Лида? А где ей быть… На бульваре с офицерами гуляет. В это время все барышни у нас на бульвареС тоскливым уколом смутной ревности Новиков возразил.— Лидия Петровна… как она, такая умная, развитая, проводит время с этими чугуннолобыми господами…— Э, друг! — усмехнулся Санин, — Лида молода, красива и здорова, как и ты… и даже больше, потому что у нее есть то, чего у тебя нет: жадность ко всему!.. Ей хочется все изведать, все перечувствовать… Да вот и она сама.. Ты только посмотри на нее и пойми!.. Красота-то какая!Лида была меньше ростом и гораздо красивее брата. В ней поражали тонкое и обаятельное сплетение изящной нежности и ловкой силы, страстно-горделивое выражение затемненных глаз и мягкий звучный голос, которым она гордилась и играла. Она медленно, слегка волнуясь на ходу всем телом, как молодая красивая кобыла, спустилась с крыльца, ловко и уверенно подбирая свое длинное серое платье. Путаясь шпорами и преувеличенно ими позванивая, за нею шли два молодых, красивых офицера, в блестящих сапогах и туго обтянутых рейтузах.— Это кто же красота, я? — спросила Лида, наполняя весь сад своею красотой, женской свежестью и звучным голосом. Она протянула Новикову руку и покосилась на брата, к которому все не могла приноровиться и понять, когда он смеется, а когда говорит серьезно.Новиков крепко пожал ее руку и так густо покраснел, что на глазах у него выступили слезы. Но Лида этого не заметила, она уже давно привыкла чувствовать на себе его робкие благоговеющие взгляды и они не волновали ее.— Добрый вечер, Владимир Петрович, — весело и звонко щелкая шпорами и весь изгибаясь, как горячий веселый жеребец, сказал тот офицер, который был старше, светлее волосами и красивее.Санин уже знал и то, что его фамилия была Зарудин, и то, что он ротмистр, и то, что он настойчиво и упрямо добивается любви Лиды. Другой офицер был поручик Танаров, который считал Зарудина образцом офицера и старался во всем подражать ему. Но он был молчалив, не очень ловок и хуже Зарудина лицом.Танаров так же щелкнул шпорами, но ничего не сказал.— Ты! — слишком серьезно ответил Санин сестре.— Конечно, конечно… красота, и прибавь, неописанная! — засмеялась Лида и бросилась в кресло, скользнув взглядом по лицу брата. Подняв обе руки к голове, отчего выпукло обрисовалась высокая упругая грудь, она стала откалывать шляпу, упустила в песок длинную, как жало, булавку и запутала в волосах и шпильках вуаль. — Андрей Павлович, помогите!.. — жалобно и кокетливо обратилась она к молчаливому поручику.— Да, красота! — задумчиво повторил Санин, не спуская с нее глаз.Лида снова покосилась на него недоверчивым взглядом.— Все мы здесь красавцы, — сказала она.— Мы что, — блестя белыми зубами, засмеялся Зарудин, — мы только убогая декорация, на которой еще ярче, еще пышнее обрисовывается ваша красота!— А вы красноречивы! — удивился Санин, и в его голосе неуловимо прозвучал оттенок насмешки.— Лидия Петровна хоть кого сделает красноречивым! — заметил молчаливый Танаров, стараясь отцепить шляпку Лиды и дергая ее за волосы, отчего она и сердилась и смеялась.— А и вы тоже красноречивы! — удивленно протянул Санин.— Оставь их, — с удовольствием, неискренно шепнул Новиков.Лида, прищурившись, посмотрела прямо в глаза брату, и по ее потемневшим зрачкам Санин ясно прочел:— Не думай, что я не вижу, кто это такие! Но я так хочу! Это мне весело! Я не глупее тебя и знаю, что делаю!Санин улыбнулся ей.Шляпка наконец была отцеплена, и Танаров торжественно перенес ее на стол.— Ах, какой вы, Андрей Павлович! — мгновенно меняя взгляд, опять жалобно и кокетливо воскликнула Лида, — вы мне всю прическу испортили… Теперь надо идти в дом…— Я этого никогда не прощу себе! — смущенно пробормотал Танаров.Лида встала, подобрала платье и, возбуждающе чувствуя на себе взгляды мужчин, безотчетно смеясь и изгибаясь, взбежала на крыльцо.Когда она ушла, все мужчины почувствовали себя вольнее и как-то сразу опустились и осели, утратив ту нервную напряженность движений, которую все мужчины принимают в присутствии молодой и красивой женщины. Зарудин вынул папиросу и, с наслаждением закуривая, заговорил. Слышно было, что он говорит только по привычке всегда поддерживать разговор, а думает совсем о другом.— Сегодня я уговаривал Лидию Петровну бросить всей учиться петь серьезно. С ее голосом карьера обеспечена!— Нечего сказать, хорошая дорога! — угрюмо и глядя в сторону возразил Новиков.— Чем же плохая? — с искренним удивлением спросил Зарудин и даже папиросу опустил.— Да что такое артистка?.. Та же публичная женщина! — с внезапным раздражением ответил Новиков.Его мучило и волновало то, что он говорил, потому что говорила в нем ревность, страдающая при мысли, что женщина, тело которой он любит, будет выступать перед другими мужчинами, быть может, в костюмах вызывающих, обнажающих это тело, делающих его еще грешнее, заманчивее.— Слишком сильно сказано, — приподнял брови Зарудин.Новиков посмотрел на него с ненавистью: в его представлении Зарудин был именно одним из тех мужчин, которые хотят любимой им женщины, и его мучительно раздражало, что Зарудин красив.— Ничуть не сильно… Выходить чуть не голой на сцену! Ломаться, изображать сцены сладострастия под взглядами тех, кто завтра уйдет от нее так же, как уходят от публичной женщины, заплатив деньги. Нечего сказать, хорошо!— Друг мой, — возразил Санин, — каждой женщине приятно, чтобы любовались ее телом прежде всего. Новиков досадливо вздернул плечами.— Что ты за пошлости говоришь!— Черт их знает, пошлости это или нет, а только это правда. А Лида была бы эффектна на сцене, я бы посмотрел.Хотя при этих словах у всех шевельнулось инстинктивное жадное любопытство, всем стало неловко. И Зарудин, считая себя умнее и находчивее других, счел своим долгом вывести всех из неловкого положения.— А что же, по-вашему, женщине делать?.. Замуж выйти?.. На курсы ехать и погубить свой талант?.. Ведь это было бы преступлением против природы, наградившей ее своими лучшими дарами!— Ух, — с нескрываемой насмешкой сказал Санин, — а ведь и в самом деле! Как это преступление мне самому в голову не пришло!Новиков злорадно засмеялся, но из приличия возразил Зарудину:— Почему же преступление: хорошая мать или хороший врач в тысячу раз полезней всякой актрисы!— Ну-у! — с негодованием протянул Танаров.— И неужели вам не скучно все эти глупости говорить? — спросил Санин.Зарудин поперхнулся начатым возражением, и всем вдруг показалось, что говорить об этом действительно скучно и бесполезно. Но тем не менее все обиделись. Стало тихо и совсем скучно.Лида и Марья Ивановна показались на балконе. Лида расслышала последнюю фразу брата, но не поняла, в чем дело.— Скоро же вы до скуки договорились! — весело заметила она. — Пойдемте к реке. Там хорошо теперь…И, проходя мимо мужчин, она чуть-чуть потянулась всем телом и глаза у нее на мгновение стали загадочны и темны, что-то обещая, что-то говоря.— Прогуляйтесь до ужина, — сказала Марья Ивановна.— С наслаждением, — согласился Зарудин, щелкая шпорами и подавая Лиде руку.— А мне, надеюсь, можно с вами? — стараясь говорить ядовито, отчего у него все лицо приняло плаксивое выражение, спросил Новиков.— А кто же вам мешает? — через плечо, смеясь, спросила Лида.— Иди, брат, иди, — посоветовал Санин, — и я бы пошел, если бы, к сожалению, она не была слишком уверена в том, что я ей брат!Лида странно вздрогнула и насторожилась. Потом быстро окинула брата глазами и засмеялась коротко и нервно.Марью Ивановну покоробило.— Зачем ты эти глупости говоришь? — грубо спросила она, когда Лида ушла, — оригинальничаешь все!..— И не думаю, — возразил Санин.Марья Ивановна посмотрела на него с недоумением. Она совершенно не могла понять сына, не знала, когда он шутит, когда говорит серьезно, что думает и чувствует тогда, когда все другие, понятные ей люди думают и чувствуют то же или почти то же, что и она сама. По ее понятиям выходило так, что человек должен чувствовать, говорить и делать всегда то, что говорят и делают все люди, стоящие с ним наравне по образованию, состоянию и социальному положению. Для нее было естественным, что люди должны быть не просто людьми, со всеми индивидуальными особенностями, вложенными в них природой, а людьми, влитыми в известную общую мерку. Окружающая жизнь укрепляла ее в этом понятии: к этому была направлена вся воспитательная деятельность людей и в этом смысле больше всего отделялись интеллигентные от неинтеллигентных: вторые могли сохранять свою индивидуальность и за это презирались другими, а первые только распадались на группы, соответственно получаемому образованию. Убеждения их всегда отвечали не их личным качествам, а их положению: всякий студент был революционер, всякий чиновник буржуазен, всякий артист свободомыслящ, всякий офицер с преувеличенным понятием о внешнем благородстве, и когда вдруг студент оказывался консерватором или офицер анархистом, то это уже казалось странным, а иногда и неприятным. Санин по своему происхождению и образованию должен был быть совсем не тем, чем был, и как Лида, Новиков и все, кто с ним сталкивался, так и Марья Ивановна смотрела на него с неприятным ощущением обманутого ожидания. С чуткостью матери Марья Ивановна замечала то впечатление, которое производил сын на всех окружающих, и оно было ей больно.Санин видел это. Ему очень хотелось успокоить мать, но он не знал, как это сделать. Сначала ему даже пришло в голову притвориться и высказать матери самые успокоительные мысли, но он ничего не мог придумать, засмеялся, встал и ушел в дом. Там он лег на кровать и стал думать о том, что люди хотят весь мир обратить в монастырскую казарму, с одним уставом для всех, уставом, ясно основанном на уничтожении всякой личности и подчинении ее могучей власти какого-то таинственного старчества. Он начал было размышлять над судьбою и ролью христианства, но это показалось ему так скучно, что он незаметно заснул и проспал до глубокого вечера.Марья Ивановна, проводив его глазами, тяжело вздохнула и задумалась тоже. Думала она о том, что Зарудин явно ухаживает за Лидой, и ей хотелось, чтобы это было серьезно.— Лидочке уже двадцать лет, — тихо шли ее мысли, — Зарудин, кажется, хороший человек. Говорят, он в этом году получит эскадрон… Только долгов за ним не оберешься! И к чему я этот сон отвратительный видела… Ведь сама знаю, что чепуха, а из головы нейдет!Этот сон, который приснился Марье Ивановне в тот самый день, когда Зарудин был у них в доме первый раз, почему-то действительно мучил ее А снилось ей, что Лида, в белом платье, шла по полю, покрытому травами и цветами.Марья Ивановна села в кресло, по-старушечьи подперла голову рукой и долго смотрела в постепенно темнеющее небо. Маленькие, но тягучие и докучные мысли ползли у нее в голове, и ей было грустно и страшно чего-то. III Когда уже совсем стемнело, вернулись гулявшие. Из глубины сада, мягко затонувшего в темноте, послышались их оживленные яркие голоса.Веселая раскрасневшаяся Лида подбежала к Марье Ивановне. От нее пахло раздражающе свежим и молодым запахом реки и красавицы женщины, возбужденной до крайнего напряжения обществом молодых, ей нравящихся, ею возбужденных мужчин.— Ужинать, мама, ужинать! — затормошила она ласково улыбавшуюся мать. — А пока Виктор Сергеевич нам споет.Марья Ивановна пошла распорядиться ужином и, уходя, думала уже о том, что судьба такой интересной, красивой, здоровой и понятной ей девушки, как Лида, не может не быть счастливой.Зарудин и Танаров ушли в зал, к роялю, а Лида села в стоявшее на балконе кресло-качалку и потянулась гибко и страстно.Новиков молча ходил по скрипящим доскам балкона, искоса взглядывая на лицо, высокую грудь и вытянутые из-под платья стройные ноги в черных чулках и желтых туфельках, но она не замечала ни его взглядов, ни его самого, вся охваченная могучим и обаятельным ощущением первой страсти. Она совсем закрыла глаза и загадочно улыбалась сама себе.В душе Новикова была обычная борьба: он любил Лиду, но в ее чувстве не мог разобраться. Иногда ему казалось, что она любит его, иногда — нет. И тогда, когда он думал, что «да», ему казалось вполне возможным, легким и прекрасным, что ее молодое, стройное и чистое тело сладострастно и полно будет принадлежать ему. А когда думал, что «нет», та же мысль казалась ему бесстыдной и гнусной, и тогда он ловил себя на чувственности и называл себя низменным, дрянным человеком, недостойным Лиды.Новиков шагал по доскам и загадывал:— Если ступлю правой ногой на последнюю доску, то «да», и надо объясниться, а если левой, то…Ему не хотелось думать, что будет тогда.На последнюю доску он ступил левой ногой, облился холодным потом и сейчас же сказал себе:— Фу, какие глупости! Точно старая баба… Ну… Раз, два, три… со словом «три» прямо подойду и скажу. Как я скажу? Все равно. Ну раз… два… три… Нет, до трех раз… Раз, два, три… раз, два…Голова у него горела, во рту пересохло, и сердце колотилось так, что ноги дрожали.— Да будет вам топтаться! — с досадой сказала Лида, открывая глаза. — Слушать мешаете!Только теперь Новиков заметил, что Зарудин поет. Молодой офицер пел старинный романс: Я вас любил, любовь моя, быть может,В моей груди угасла не совсем Пел он недурно, но так, как поют люди мало развитые: заменяя выражение криком и замиранием голоса. И пение Зарудина показалось чрезвычайно неприятным Новикову.— Это что же, собственного сочинения? — спросил он с непривычным чувством злобы и раздражения.— Нет… Не мешайте! Сидите смирно! — капризно приказала Лида. — Если музыку не любите, так на луну смотрите.Совершенно круглая и еще красная луна, действительно, медленно и таинственно выглянула из-за черных верхушек сада. Ее легкий неуловимый свет заскользил по ступенькам, по платью Лиды и по ее улыбающемуся собственным мыслям лицу. Тени в саду сгустились и стали черными и глубокими, как в лесу.Новиков вздохнул.— Лучше уж на вас, — неловко сказал он и подумал: — Какие я пошлости способен говорить!Лида засмеялась.— Фу, какой дубовый комплимент!— Я не умею комплиментов говорить, — угрюмо возразил Новиков.— Да замолчите… слушайте же! — досадливо дернула плечами Лида. Но пусть она вас больше не тревожит,Я не хочу печалить вас ничем! Звуки рояля звонкими кристальными всплесками отдавались в зеленом сыром саду. Лунный свет все яснел, а тени становились все глубже и черней.
1 2 3 4 5 6