Неужто г–н "Владимиров" умеет это делать медленно и печально, с четкой рациональной рефлексией?
А вот с Климентом г–н "Владимиров" (пишу в кавычках, ибо уверен, что это псевдоним) все совсем переврал (но у него алиби: он сам Климента не читал, а просто доверился поверхностному парижскому богослову Павлу Евдокимову[82]).
Климент не хулит женщину, а просто уговаривает ее не упиваться. Он пишет, что женщинам ни к чему терять свою красоту и – по деликатной их природе – им не к лицу пьяная отрыжка[83]. Контекст «Педагога» «Как ты можешь такое делать – а еще девочка!». Никакого выпада против женщины здесь нет. А рериховцы трактуют, что по Клименту неприлична сама природа женщины.
– И все же слишком часто сегодня говорят, что христианство унизило женщину, а язычество ее превозносит. Может, все же нет дыма без огня? Не унижает ли женщину библейская версия о создании женщины из ребра? Как любят шутить мужчины – из единственной кости, не содержащей мозга?
– Шутка эта, может, и остроумная, только вот к библейским смыслам прямого отношения не имеет. Если внимательно читать первые главы книги Бытия, то нельзя не обратить внимание на то, что мужчина создан из внешнего – из праха земного. Женщина же создана из внутреннего, из сокровенного, она взята от сердца (от ребра). Жена дана только в саду, и не раньше. Женщина – дитя Эдемского сада. Мужчина создан вне сада, но женщина – именно райское создание.
То, что женщина создается из ребра мужчины – это заслон на пути спекуляций на тему о "недочеловечности" женщины[84].
Далее. Когда Адам видит женщину впервые, он произносит очень странные слова: “Оставит человек отца своего и мать свою и прилепится к жене своей; и будут два одна плоть”.
Эти слова сегодня привычны для нас, поэтому мы не замечаем их странности. А ведь перед нами формула классического матриархата! Мужчина оставляет своих отца и мать и приходит к жене в дом. В последующих культурах ведь было совсем иначе: невеста оставляла дом родителей и приходила под крышу к мужу. Отголоски этого сохраняются до сих пор: если муж переселяется на квартиру к жене, это воспринимается как нечто ненормальное. Библия же изначально предполагает нечто совершенно непривычное для нас: муж прилепляется к жене… Но затем все это изменилось.
– Каким образом? В результате так называемого “грехопадения”?
– Грехопадение не связано со сферой пола в вульгарном понимании: оно не состояло в сексуальном общении между Адамом и Евой, как это часто почему–то предполагается. Церковь никогда ТАК не воспринимала драму грехопадения. Не в этом было их грехопадение, а в том, что люди не поверили Творцу…
Вместе с тем, грехопадение имело прямое влияние на отношения между полами. Мы видим, как последствия грехопадения изменяют изначальный замысел Бога о человеке: “К мужу твоему влечение твое, и он будет господствовать над тобой”, – говорит Бог жене уже после греха. Итак, вначале говорится, что муж будет уходить к жене, а кончается рассказ об эдемском саде тем, что теперь жена будет уходить к мужу. Значит, что–то произошло в промежутке.
А в промежутке было то, что жена была одна перед древом познания. Что там произошло – это долгий разговор и прямо к нашей теме не относящийся, но когда она все–таки вкусила плод с “древа познания”, то вернулась к мужу и предложила ему соучаствовать в этой трапезе. Так почему жена захотела, чтобы муж стал соучастником ее проступка? Мне известны два толкования этого текста.
Иудейско–раввинистическое толкование погружает нас в глубины женской психологии. Согласно этому объяснению, Ева почувствовала, что умирает. И тогда она подумала: “Как же так, вот я умру, а Адам останется жить, и Бог даст ему новую жену, и он будет с нею счастлив, но без меня! Да не будет этого!”[85]. И решает отравить Адама. Чтобы понять это раввинистическое сказание, нужно знать, что с иудейской точки зрения Ева – это вторая жена Адама, а не первая. Первой была Лилит (в Библии о ней ни слова). Ева знала, что жена может быть другой – поэтому она идет на такой поступок.
Ну, а православное толкование этого места дает Ефрем Сирин (святой, живший в IV веке). Он обращает внимание на то, что, когда человек совершает очень серьезный грех, он ощущает приступ радости: “Надо же: я смог! я переступил! я не такой, как прочие”. Приходит леденящая эйфория: когда человек падает, первые секунды своего падения он воспринимает с восторгом… Ужас приходит потом. Когда Ева преступила заповедь, она как раз почувствовала эту эйфорию, она почувствовала себя богиней. И вот тогда она идет к Адаму, чтобы показать ему свое новое качество: “вот, видишь, я начинала свой славный жизненный путь всего лишь в качестве твоего ребрышка, а сейчас я – богиня. Я возвращаюсь к тебе, чтобы научить тебя жить”. Ева ощущает себя богиней и идет показать свое новое достоинство мужу: "Я теперь стою на этой сцене!". Жена идет к мужу, "надеясь, что уже божеством вернется к тому, от кого произошла человеком"[86]. В женщине пробуждается жажда власти и господства.
Именно этот грех, грех переломанных межчеловеческих отношений, и врачует Бог… Бог не наказывает за преступление, а врачует, исцеляет появившуюся болезнь. Бог не дает бессмысленных наказаний. Вспомним, что слово наказание несет двоякий смысл: наказание как некая дисциплинарная акция, и наказание как наказ, вразумление. Наказуя, Господь вразумляет. Он дает лекарство. Не мстит, но лечит.
Если мы стоим в аптеке, где люди выписывают различные лекарства, то по тому, что они покупают, мы можем понять, что у них болит. Так же и здесь: Господь прописывает лекарство, которое врачует отношения между мужем и женой. Но: если именно сюда прилагается лекарство – значит, именно тут и произошел перелом. Значит, именно межчеловеческие отношения надо врачевать. В них вторглись отношения власти и властной похоти. Господь этот надлом выправляет в другую сторону. Раз жажда господства впервые появилась именно в женщине, то теперь жена ставится в отношение послушания к мужчине. В глазах Бога вообще нередко те, кто ставят себя первыми, становятся последними, а последние могут стать первыми.
– А где мы видим, что мужу дается господство над женой?
– Прежде всего это те строчки, которые я уже упоминал: о влечении жены к мужу и о том, что муж будет господствовать над женой. О том же говорит и другой библейский эпизод: это наречение Адамом имени своей жене. Отныне (и только отныне), то есть с конца третьей главы книги Бытия, она – Ева. В Эдеме была "жена"; Ева появляется уже после изгнания. Но почему Адам раньше не дает имя жене? Ведь еще раньше он нарекал имена животным. Почему же имя жене не было дано сразу после этого? Именно потому, что дать имя – значит проявить верховенство. Но верховенство мужа над женой появляется только после греха. После того, как Бог определяет их новые взаимоотношения. Нет, не забыл муж дать имя жене, и не не успел это сделать до грехопадения, а просто не мог, точнее – не имел права. И поэтому наименование жены – это не просто последнее действие человека в Эдеме, но и первое событие, произошедшее уже после наказания людей Богом.
– Но почему были созданы двое и разные? Как Церковь трактует “разность” мужчины и женщины? И почему не сразу двое?
– Конечно, это можно по–разному толковать. Мне, например, довелось слышать толкование западноберлинских богословок–феминисток, по мнению которых, тот факт, что сначала создан Адам, а потом женщина, означает, что целью творения Божия была женщина; мужчина же – не более, чем полуфабрикат, использованный Богом для создания венца творения…
Но все же, если читать библейский текст посерьезнее, то мы увидим, что перед нами рассказ не только о первой семье, но и о чем–то большем. Вообще, Библия представляет не столько хронику жизни первых людей, сколько икону – осмысление базовых событий человеческой истории. Это не протокольная запись очевидца и современника, это рассказ о том, что должен знать о себе самом каждый человек. Это сборник архетипов.
В каждом из нас живет мужское и женское начало. В той главе Библии, которая описывает грехопадение, нет имен “Адам” или “Ева”, там стоит “га Адам” – это имя существительное с артиклем. Это не имя, а понятие: “Человек как таковой” (артикль от этого понятия отпадет позже – в Быт. 4,25 – и тогда понятие станет личным именем; вместо “га–Адам” появится просто Адам). И есть жена, у которой тоже еще нет имени. Здесь едины мужское и женское начало, возможно даже в одном и том же существе (не путать с гермафродитами языческих мифов): “когда Бог сотворил человека, мужчину и женщину сотворил их, и нарек им имя: человек” (Быт. 5,1–2). Как видим, “га–адам” (“человек) – это одно имя на двоих…
Действительно, в каждом человеке есть то, что традиционно считается мужским началом, и то, что считается женским. Разум и чувства. Воля и чувствительность… Муж в повествовании об Эдеме – это разумно–рассудочная часть человеческой души, а с женственностью соответственно связываются чувства.
Почему же человечество двусоставно? Просто библейское повествование с самого начала утверждает, что мир имеет право быть разнообразным. Христианство – это религия плюрализма, а не монизма. Многие индийские философы, например, говорят, что есть только "Единое" – "Непостижимое", "Непознаваемое", "Неизреченное", а все остальное только кажется, но бытием не обладает. Поэтому если какая–то реальность нам кажется отличной от "Единого", то значит наш ум помрачен и загрязнен.
А Библия поясняет: быть не–Богом – это не грех. Быть иным, чем Бог, – это не проклятье. Бог такими нас создал. Он Сам любуется разнообразием мира (“И увидел Бог, что это хорошо”). Так и человеческая природа с самого начала оказывается разнообразной, носящей в себе мужское и женское начало.
Мужчина и женщина – разные, но это не значит, что кто–то из них "хуже" другого.
– И все же многие утверждают, что некоторые устои и традиции в Православии нужно менять. Они якобы не подходят сегодня нашему обществу. Допустим, если девушка приходит в церковь в джинсах – это всегда плохо.
– Нет такого человека, который не согласился бы с тем, что в Православной Церкви что–то надо поменять. Вот только каждый по–разному понимает, что именно подлежит перемене. Один скажет, что надо избавиться от модернистского наследия петровской эпохи и вернуться в московскую Русь, воссоздать пение на старообрядческий манер, безо всяких там "Литургий" Чайковского. А другой, например рериховец, скажет, что надо отказаться от веры в то, что Христос воскрес, заменив ее верованием в то, что Христос просто "разложил Свое тело на атомы"[87].
Отношение же к брюкам никак не является устоем Православной Церкви и православной веры. Это не вероучительная, а этикетная форма на сегодняшний день. Но когда–то за этим стояли две серьезные вещи.
Первое. В брюках в старые времена порядочные люди вообще не ходили. Ни мужчины, ни женщины. Так было в Древнем Риме, так было в Палестине, так было в Византии. Люди ходили в туниках. А в брюках ходили варвары: они были кочевниками, все время верхом на лошадях. И вот чтобы не натирать ноги об лошадь, они обматывали ноги тем, из чего потом получились брюки. Когда по Константинополю шел человек в брюках, то своим брючным видом он показывал, что он варвар, то есть не христианин, и его не пускали в храм[88].
Когда варвары стали христианами, этот мотив ушел. Но появился другой, связанный с карнавальными переодеваниями, которые когда–то имели религиозный смысл переворачивания всего наизнанку: мужчины в женской одежде, женщины в мужской, мирянин одевается монахом, нищий – царем, ребенок – стариком, человек – зверем.
Эти переодевания на Святки или Масляницу были рудиментом очень древних языческих ритуалов встречи Нового Года.
Глав ная забота древнего человека – забота об уничтожении истории. Человеку архаического мышления тяжело жить в истории как в пространстве уникального поступка уникальной лично сти. Он чувствует себя надежно, только копируя чей–то поступок, отождествляя себя с героем, который впервые совершил некий акт. То "впервые" оказалось удачным. Значит, если отождествить себя с тем временем и тем героем, можно гарантировать удачу и своего нынешнего проекта. Скажем, полинезийцы, отправлясь с острова на остров, убеждают себя, что это не они плывут, а тот человек, который впервые переплыл океан.
Архаический человек воспринимает историю как экологическую катастрофу. И новогодние ритуалы у всех архаичных народов – попытка возвращения в точку альфа, когда не было ни меня, ни космоса, когда мы еще не грешили и все еще было возможно.
Приходит весна, начинается новый жизненный цикл. И хочется все плохое оставить в прошлом, избавиться от груза ошибок, как бы отменить историю, начать все с начала. А началом всего, первой страницей космической истории был хаос. Соответственно, обновление жизни должно придти через погружение неудавшейся жизни, жизни, коррумпированной неудачами и грехами, в первобытный хаос.
Скоморошество, выворачивание всего наизнанку, смена социальных ролей, смешение мужского и женского, молодого и старого, было разрушением социального космоса, устоявшихся социальных ролей, стереотипов. А, значит, суматоха масляницы есть путь возвращения к докосмическому хаосу – возвращение на ту строительную площадку, на которой можно еще раз попробовать с нуля построить мир новый и, быть может, лучший. Собственно, "Интернационал" мог бы быть прекрасной святочной или масляничной колядкой: старый мир мы "разрушим до основанья, а затем мы наш, мы новый мир построим". Тут поистине "анархия – мать порядка".
Поэтому переодевания мужчин в женщин и наоборот – это своего рода языческая форма покаяния, выражение желания жить по–другому.
Но пришло христианство и принесло иные формы покаянного поведения: изменение не одежд, а сердец. Языческая лучинка на фоне евангельского солнца стала восприниматься не как источник слабенького, но света, а как источник вполне заметного чада…
Церковь понимала этот религиозный подтекст святочных или масленичных праздников. Скоморошество было альтернативой крещения и исповеди, ибо норовило обновить жизнь без покаяния – просто хохмами и переодеваниями…
Память об этом некогда серьезном религиозном языческом подтексте переодеваний повлекла за собой серьезное же, но уже негативное отношение к тому, что женщины надевают мужскую одежду.
И, кстати, нет тут никакой дискриминации именно женщины. Неодобрение "переодеваний" касается всех – независимо от пола. Все мы знаем, что порой приходится выслушивать женщине, если она заходит в храм в "мужских" брюках. Но вы попробуйте представить себе, а что пришлось бы выслушать мужчине, решившему зайти в храм в юбке![89]
Но духовенство сегодня ходит в "духовном платье": в одежде, которую светские люди считают типично женской (даже ряса запахивается у нас на левую сторону, а не на правую, как у мужских рубашек). Как всегда при работе с Библией, тут неизбежен вопрос: отчего, на каком основании какие–то ветхозаветные установления мы воспринимаем буквально, а буквально соседние – считаем устаревшими. Напомню, что на той же странице Библии, где говорится "На женщине не должно быть мужской одежды, и мужчина не должен одеваться в женское платье", заповедано и следующее: "сделай себе кисточки на четырех углах покрывала твоего, которым ты покрываешься" (Втор., 22, 12). Так что если кто–то будет изгонять из храма девушку в брюках, я бы советовал к этому вышибале подойти с вопросом – "А на Ваших покрывалах в доме есть ли кисточки по углам?".
Ну, а что касается джинсов, то я вполне согласен с Валентином Распутиным, который с полной своей симпатией описывает женщину, что "сама одевалась хоть и не броско, но по моде, дав моде притереться в народе, приглядевшись, что в ней хорошо и что нет. Джинсы – да ведь это крепчайшая, хоть на камнях дери, ткань; эту моду давай сюда. Кожаные куртки пошли – да ведь кожа испокон была у нас в носке, забыли о ней по великой бедности, а миновала нужда, и о коже пора вспомнить" ("Дочь Ивана, мать Ивана")…
– Да, так как же вы объясните очевидную дискриминацию женщины, которой во время регул запрещают даже в храм входить?
– Простой ответ звучит так: в храме неуместна никакая и ничья кровь. Слишком много крови текло в религиях до Христа. Священники даже ветхозаветного храма ходили по щиколотку в крови. Но Кровь Христа остановила потоки крови, проливаемой ради Бога. И как сегодня вегетарианцы гордятся тем, что "я никого не ем", так и христиане радуются тому, что наша жертва Богу – умная, словесная, бескровная.
Мясо животных нельзя вносить в храм. Если у кого–то в храме пошла кровь из носа – лучше выйти из церкви. Если священник перебирал листочки с поминальными записками и краем листка порезал себе палец – он тоже должен покинуть храм и не может в него вернуться, пока кровотечение не остановится (или пока ранка не будет перевязана так, что кровь перестанет проступать через пластырь или бинт)… В "Вопрошаниях Кирика" (рукописи этого текста известны с конца XV века) вопрос:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
А вот с Климентом г–н "Владимиров" (пишу в кавычках, ибо уверен, что это псевдоним) все совсем переврал (но у него алиби: он сам Климента не читал, а просто доверился поверхностному парижскому богослову Павлу Евдокимову[82]).
Климент не хулит женщину, а просто уговаривает ее не упиваться. Он пишет, что женщинам ни к чему терять свою красоту и – по деликатной их природе – им не к лицу пьяная отрыжка[83]. Контекст «Педагога» «Как ты можешь такое делать – а еще девочка!». Никакого выпада против женщины здесь нет. А рериховцы трактуют, что по Клименту неприлична сама природа женщины.
– И все же слишком часто сегодня говорят, что христианство унизило женщину, а язычество ее превозносит. Может, все же нет дыма без огня? Не унижает ли женщину библейская версия о создании женщины из ребра? Как любят шутить мужчины – из единственной кости, не содержащей мозга?
– Шутка эта, может, и остроумная, только вот к библейским смыслам прямого отношения не имеет. Если внимательно читать первые главы книги Бытия, то нельзя не обратить внимание на то, что мужчина создан из внешнего – из праха земного. Женщина же создана из внутреннего, из сокровенного, она взята от сердца (от ребра). Жена дана только в саду, и не раньше. Женщина – дитя Эдемского сада. Мужчина создан вне сада, но женщина – именно райское создание.
То, что женщина создается из ребра мужчины – это заслон на пути спекуляций на тему о "недочеловечности" женщины[84].
Далее. Когда Адам видит женщину впервые, он произносит очень странные слова: “Оставит человек отца своего и мать свою и прилепится к жене своей; и будут два одна плоть”.
Эти слова сегодня привычны для нас, поэтому мы не замечаем их странности. А ведь перед нами формула классического матриархата! Мужчина оставляет своих отца и мать и приходит к жене в дом. В последующих культурах ведь было совсем иначе: невеста оставляла дом родителей и приходила под крышу к мужу. Отголоски этого сохраняются до сих пор: если муж переселяется на квартиру к жене, это воспринимается как нечто ненормальное. Библия же изначально предполагает нечто совершенно непривычное для нас: муж прилепляется к жене… Но затем все это изменилось.
– Каким образом? В результате так называемого “грехопадения”?
– Грехопадение не связано со сферой пола в вульгарном понимании: оно не состояло в сексуальном общении между Адамом и Евой, как это часто почему–то предполагается. Церковь никогда ТАК не воспринимала драму грехопадения. Не в этом было их грехопадение, а в том, что люди не поверили Творцу…
Вместе с тем, грехопадение имело прямое влияние на отношения между полами. Мы видим, как последствия грехопадения изменяют изначальный замысел Бога о человеке: “К мужу твоему влечение твое, и он будет господствовать над тобой”, – говорит Бог жене уже после греха. Итак, вначале говорится, что муж будет уходить к жене, а кончается рассказ об эдемском саде тем, что теперь жена будет уходить к мужу. Значит, что–то произошло в промежутке.
А в промежутке было то, что жена была одна перед древом познания. Что там произошло – это долгий разговор и прямо к нашей теме не относящийся, но когда она все–таки вкусила плод с “древа познания”, то вернулась к мужу и предложила ему соучаствовать в этой трапезе. Так почему жена захотела, чтобы муж стал соучастником ее проступка? Мне известны два толкования этого текста.
Иудейско–раввинистическое толкование погружает нас в глубины женской психологии. Согласно этому объяснению, Ева почувствовала, что умирает. И тогда она подумала: “Как же так, вот я умру, а Адам останется жить, и Бог даст ему новую жену, и он будет с нею счастлив, но без меня! Да не будет этого!”[85]. И решает отравить Адама. Чтобы понять это раввинистическое сказание, нужно знать, что с иудейской точки зрения Ева – это вторая жена Адама, а не первая. Первой была Лилит (в Библии о ней ни слова). Ева знала, что жена может быть другой – поэтому она идет на такой поступок.
Ну, а православное толкование этого места дает Ефрем Сирин (святой, живший в IV веке). Он обращает внимание на то, что, когда человек совершает очень серьезный грех, он ощущает приступ радости: “Надо же: я смог! я переступил! я не такой, как прочие”. Приходит леденящая эйфория: когда человек падает, первые секунды своего падения он воспринимает с восторгом… Ужас приходит потом. Когда Ева преступила заповедь, она как раз почувствовала эту эйфорию, она почувствовала себя богиней. И вот тогда она идет к Адаму, чтобы показать ему свое новое качество: “вот, видишь, я начинала свой славный жизненный путь всего лишь в качестве твоего ребрышка, а сейчас я – богиня. Я возвращаюсь к тебе, чтобы научить тебя жить”. Ева ощущает себя богиней и идет показать свое новое достоинство мужу: "Я теперь стою на этой сцене!". Жена идет к мужу, "надеясь, что уже божеством вернется к тому, от кого произошла человеком"[86]. В женщине пробуждается жажда власти и господства.
Именно этот грех, грех переломанных межчеловеческих отношений, и врачует Бог… Бог не наказывает за преступление, а врачует, исцеляет появившуюся болезнь. Бог не дает бессмысленных наказаний. Вспомним, что слово наказание несет двоякий смысл: наказание как некая дисциплинарная акция, и наказание как наказ, вразумление. Наказуя, Господь вразумляет. Он дает лекарство. Не мстит, но лечит.
Если мы стоим в аптеке, где люди выписывают различные лекарства, то по тому, что они покупают, мы можем понять, что у них болит. Так же и здесь: Господь прописывает лекарство, которое врачует отношения между мужем и женой. Но: если именно сюда прилагается лекарство – значит, именно тут и произошел перелом. Значит, именно межчеловеческие отношения надо врачевать. В них вторглись отношения власти и властной похоти. Господь этот надлом выправляет в другую сторону. Раз жажда господства впервые появилась именно в женщине, то теперь жена ставится в отношение послушания к мужчине. В глазах Бога вообще нередко те, кто ставят себя первыми, становятся последними, а последние могут стать первыми.
– А где мы видим, что мужу дается господство над женой?
– Прежде всего это те строчки, которые я уже упоминал: о влечении жены к мужу и о том, что муж будет господствовать над женой. О том же говорит и другой библейский эпизод: это наречение Адамом имени своей жене. Отныне (и только отныне), то есть с конца третьей главы книги Бытия, она – Ева. В Эдеме была "жена"; Ева появляется уже после изгнания. Но почему Адам раньше не дает имя жене? Ведь еще раньше он нарекал имена животным. Почему же имя жене не было дано сразу после этого? Именно потому, что дать имя – значит проявить верховенство. Но верховенство мужа над женой появляется только после греха. После того, как Бог определяет их новые взаимоотношения. Нет, не забыл муж дать имя жене, и не не успел это сделать до грехопадения, а просто не мог, точнее – не имел права. И поэтому наименование жены – это не просто последнее действие человека в Эдеме, но и первое событие, произошедшее уже после наказания людей Богом.
– Но почему были созданы двое и разные? Как Церковь трактует “разность” мужчины и женщины? И почему не сразу двое?
– Конечно, это можно по–разному толковать. Мне, например, довелось слышать толкование западноберлинских богословок–феминисток, по мнению которых, тот факт, что сначала создан Адам, а потом женщина, означает, что целью творения Божия была женщина; мужчина же – не более, чем полуфабрикат, использованный Богом для создания венца творения…
Но все же, если читать библейский текст посерьезнее, то мы увидим, что перед нами рассказ не только о первой семье, но и о чем–то большем. Вообще, Библия представляет не столько хронику жизни первых людей, сколько икону – осмысление базовых событий человеческой истории. Это не протокольная запись очевидца и современника, это рассказ о том, что должен знать о себе самом каждый человек. Это сборник архетипов.
В каждом из нас живет мужское и женское начало. В той главе Библии, которая описывает грехопадение, нет имен “Адам” или “Ева”, там стоит “га Адам” – это имя существительное с артиклем. Это не имя, а понятие: “Человек как таковой” (артикль от этого понятия отпадет позже – в Быт. 4,25 – и тогда понятие станет личным именем; вместо “га–Адам” появится просто Адам). И есть жена, у которой тоже еще нет имени. Здесь едины мужское и женское начало, возможно даже в одном и том же существе (не путать с гермафродитами языческих мифов): “когда Бог сотворил человека, мужчину и женщину сотворил их, и нарек им имя: человек” (Быт. 5,1–2). Как видим, “га–адам” (“человек) – это одно имя на двоих…
Действительно, в каждом человеке есть то, что традиционно считается мужским началом, и то, что считается женским. Разум и чувства. Воля и чувствительность… Муж в повествовании об Эдеме – это разумно–рассудочная часть человеческой души, а с женственностью соответственно связываются чувства.
Почему же человечество двусоставно? Просто библейское повествование с самого начала утверждает, что мир имеет право быть разнообразным. Христианство – это религия плюрализма, а не монизма. Многие индийские философы, например, говорят, что есть только "Единое" – "Непостижимое", "Непознаваемое", "Неизреченное", а все остальное только кажется, но бытием не обладает. Поэтому если какая–то реальность нам кажется отличной от "Единого", то значит наш ум помрачен и загрязнен.
А Библия поясняет: быть не–Богом – это не грех. Быть иным, чем Бог, – это не проклятье. Бог такими нас создал. Он Сам любуется разнообразием мира (“И увидел Бог, что это хорошо”). Так и человеческая природа с самого начала оказывается разнообразной, носящей в себе мужское и женское начало.
Мужчина и женщина – разные, но это не значит, что кто–то из них "хуже" другого.
– И все же многие утверждают, что некоторые устои и традиции в Православии нужно менять. Они якобы не подходят сегодня нашему обществу. Допустим, если девушка приходит в церковь в джинсах – это всегда плохо.
– Нет такого человека, который не согласился бы с тем, что в Православной Церкви что–то надо поменять. Вот только каждый по–разному понимает, что именно подлежит перемене. Один скажет, что надо избавиться от модернистского наследия петровской эпохи и вернуться в московскую Русь, воссоздать пение на старообрядческий манер, безо всяких там "Литургий" Чайковского. А другой, например рериховец, скажет, что надо отказаться от веры в то, что Христос воскрес, заменив ее верованием в то, что Христос просто "разложил Свое тело на атомы"[87].
Отношение же к брюкам никак не является устоем Православной Церкви и православной веры. Это не вероучительная, а этикетная форма на сегодняшний день. Но когда–то за этим стояли две серьезные вещи.
Первое. В брюках в старые времена порядочные люди вообще не ходили. Ни мужчины, ни женщины. Так было в Древнем Риме, так было в Палестине, так было в Византии. Люди ходили в туниках. А в брюках ходили варвары: они были кочевниками, все время верхом на лошадях. И вот чтобы не натирать ноги об лошадь, они обматывали ноги тем, из чего потом получились брюки. Когда по Константинополю шел человек в брюках, то своим брючным видом он показывал, что он варвар, то есть не христианин, и его не пускали в храм[88].
Когда варвары стали христианами, этот мотив ушел. Но появился другой, связанный с карнавальными переодеваниями, которые когда–то имели религиозный смысл переворачивания всего наизнанку: мужчины в женской одежде, женщины в мужской, мирянин одевается монахом, нищий – царем, ребенок – стариком, человек – зверем.
Эти переодевания на Святки или Масляницу были рудиментом очень древних языческих ритуалов встречи Нового Года.
Глав ная забота древнего человека – забота об уничтожении истории. Человеку архаического мышления тяжело жить в истории как в пространстве уникального поступка уникальной лично сти. Он чувствует себя надежно, только копируя чей–то поступок, отождествляя себя с героем, который впервые совершил некий акт. То "впервые" оказалось удачным. Значит, если отождествить себя с тем временем и тем героем, можно гарантировать удачу и своего нынешнего проекта. Скажем, полинезийцы, отправлясь с острова на остров, убеждают себя, что это не они плывут, а тот человек, который впервые переплыл океан.
Архаический человек воспринимает историю как экологическую катастрофу. И новогодние ритуалы у всех архаичных народов – попытка возвращения в точку альфа, когда не было ни меня, ни космоса, когда мы еще не грешили и все еще было возможно.
Приходит весна, начинается новый жизненный цикл. И хочется все плохое оставить в прошлом, избавиться от груза ошибок, как бы отменить историю, начать все с начала. А началом всего, первой страницей космической истории был хаос. Соответственно, обновление жизни должно придти через погружение неудавшейся жизни, жизни, коррумпированной неудачами и грехами, в первобытный хаос.
Скоморошество, выворачивание всего наизнанку, смена социальных ролей, смешение мужского и женского, молодого и старого, было разрушением социального космоса, устоявшихся социальных ролей, стереотипов. А, значит, суматоха масляницы есть путь возвращения к докосмическому хаосу – возвращение на ту строительную площадку, на которой можно еще раз попробовать с нуля построить мир новый и, быть может, лучший. Собственно, "Интернационал" мог бы быть прекрасной святочной или масляничной колядкой: старый мир мы "разрушим до основанья, а затем мы наш, мы новый мир построим". Тут поистине "анархия – мать порядка".
Поэтому переодевания мужчин в женщин и наоборот – это своего рода языческая форма покаяния, выражение желания жить по–другому.
Но пришло христианство и принесло иные формы покаянного поведения: изменение не одежд, а сердец. Языческая лучинка на фоне евангельского солнца стала восприниматься не как источник слабенького, но света, а как источник вполне заметного чада…
Церковь понимала этот религиозный подтекст святочных или масленичных праздников. Скоморошество было альтернативой крещения и исповеди, ибо норовило обновить жизнь без покаяния – просто хохмами и переодеваниями…
Память об этом некогда серьезном религиозном языческом подтексте переодеваний повлекла за собой серьезное же, но уже негативное отношение к тому, что женщины надевают мужскую одежду.
И, кстати, нет тут никакой дискриминации именно женщины. Неодобрение "переодеваний" касается всех – независимо от пола. Все мы знаем, что порой приходится выслушивать женщине, если она заходит в храм в "мужских" брюках. Но вы попробуйте представить себе, а что пришлось бы выслушать мужчине, решившему зайти в храм в юбке![89]
Но духовенство сегодня ходит в "духовном платье": в одежде, которую светские люди считают типично женской (даже ряса запахивается у нас на левую сторону, а не на правую, как у мужских рубашек). Как всегда при работе с Библией, тут неизбежен вопрос: отчего, на каком основании какие–то ветхозаветные установления мы воспринимаем буквально, а буквально соседние – считаем устаревшими. Напомню, что на той же странице Библии, где говорится "На женщине не должно быть мужской одежды, и мужчина не должен одеваться в женское платье", заповедано и следующее: "сделай себе кисточки на четырех углах покрывала твоего, которым ты покрываешься" (Втор., 22, 12). Так что если кто–то будет изгонять из храма девушку в брюках, я бы советовал к этому вышибале подойти с вопросом – "А на Ваших покрывалах в доме есть ли кисточки по углам?".
Ну, а что касается джинсов, то я вполне согласен с Валентином Распутиным, который с полной своей симпатией описывает женщину, что "сама одевалась хоть и не броско, но по моде, дав моде притереться в народе, приглядевшись, что в ней хорошо и что нет. Джинсы – да ведь это крепчайшая, хоть на камнях дери, ткань; эту моду давай сюда. Кожаные куртки пошли – да ведь кожа испокон была у нас в носке, забыли о ней по великой бедности, а миновала нужда, и о коже пора вспомнить" ("Дочь Ивана, мать Ивана")…
– Да, так как же вы объясните очевидную дискриминацию женщины, которой во время регул запрещают даже в храм входить?
– Простой ответ звучит так: в храме неуместна никакая и ничья кровь. Слишком много крови текло в религиях до Христа. Священники даже ветхозаветного храма ходили по щиколотку в крови. Но Кровь Христа остановила потоки крови, проливаемой ради Бога. И как сегодня вегетарианцы гордятся тем, что "я никого не ем", так и христиане радуются тому, что наша жертва Богу – умная, словесная, бескровная.
Мясо животных нельзя вносить в храм. Если у кого–то в храме пошла кровь из носа – лучше выйти из церкви. Если священник перебирал листочки с поминальными записками и краем листка порезал себе палец – он тоже должен покинуть храм и не может в него вернуться, пока кровотечение не остановится (или пока ранка не будет перевязана так, что кровь перестанет проступать через пластырь или бинт)… В "Вопрошаниях Кирика" (рукописи этого текста известны с конца XV века) вопрос:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52