Сидел в нем этот самый Ключ, будто действительно он что-то запирал в умной Сашкиной голове, которая уже один раз схлопотала госпремию по архитектурной части, в которой непрерывно и с компьютерной быстротой формировались и соединялись пространства, формы, объемы. Сашкина жена, красотка Рита, дважды обращалась к Садыкову со слезными просьбами оттянуть мужа от «этого вашего смертельного идиотизма». «Я не хочу тебя обидеть, Вов, но ты все-таки работяга, ты привычный ко всему этому ужасу. А мой-то, господи, да на него из фортки дунет, он тут же и слег! Вы даже представления не имеете, какой он хлюпик! Где-нибудь, когда встретится трудность, он вас подведет, еще как подведет!» И ругала она его и поносила. Сидели они с Садыковым у него дома, в креслах напротив друг друга, Володя подавал ей кофе, она пила кофе, курила, вызывая у Садыкова несправедливое, но естественное раздражение человека, недавно бросившего курить и возненавидевшего из-за полной теперь недоступности этот процесс, бывший когда-то чуть ли не главным в жизни. «Меняю хлеб на горькую затяжку…» Ну, это к слову.
«Странно, – думал Садыков, – женщина, которая вот уже шестнадцать лет спит с Сашей, каждый день говорит с ним, родила ему двух детей, знает этого человека меньше, чем я. Она так и не поняла за все это время, чем для Саши являются горы. А я знаю Сашку и видел его во всяких передрягах. Я видел, как он колебался между страхом смерти и азартом спорта на первопрохождении стены пика Энгельса. Я видел, как Сашка плакал в подвале республиканской федерации, где наспех собрались все с какими-то случайно подвернувшимися стаканами, когда получили жуткое известие о гибели в Итальянских Альпах Миши Хергиани. Я видел Сашку счастливым, да, совершенно счастливым: шел разбор восхождения на Сахарную голову „по столбу“, и Сашка лежал в тени арчи, на жесткой траве, высунувшей свои короткие пики между мелких камушков, покрытых старческой пигментацией разноцветных лишайников. Ничего особенного не происходило – светило солнце, в десяти метрах ворочался поток. Сашка лежал в одних шортах – вольный, веселый, талантливый, удачливый. Его идеальной постройки тридцатипятилетнее тело, длинные отшлифованные мышцы, слабая улыбка, когда его хвалили, – все гармонировало в нем. Весь он, как когда-то говорили, „сам собой“ напоминал вальяжного, отточенного тренингом зверя, мгновенно готового к стремительному, взрывному, естественному движению. И вот что странно: тяжелая скальная работа, которой много лет занимался Саша и которая, как правило, калечит руки скалолаза, грубит их, никак не отразилась на Сашкиных лапах. Его удлиненные кисти цвета светлого дерева каким-то чудесным образом роднили карандаш и тяжелый скальный молоток… Нет, Володя больше знал о Саше, чем его жена, красотка Рита.
Володя ей сказал, что с тем, кого любишь, невозможно развестись. Он пытался объяснить ей проблему в целом и втолковать, раз уж Сашка не удосужился это сделать, что их альпинизм – это не «увлечение» и не «отдых в выходной день». Это сама жизнь, так уж случилось, дорогая моя! Как никотин в конце концов влезает в кровь, становится частью тебя, так и проклятье раннего ангельского утра на рыжем скальном гребне, заиндевелая за ночь палатка, синие тени в глубине ущелья, прямо под ногами, тонкая и познанная тайна единения с горой, с облаком, с рекой, с небом, тайна, которую ты знаешь только один, – это не даст тебе жизни иной, иной тоски, иной мечты.
В конце концов, горы и сделаны для того, чтобы показать человеку, как может выглядеть мечта!
Все это Володя подробно и внятно пытался объяснить красотке Рите, которая непрерывно обдавала его плодами табакокурения, преданно таращила глуповатые серые глаза, иногда неизвестно отчего проверяя, стоит ли рядом с креслом ее большая хозяйственная сумка. На решение идеологически важного вопроса из жизни семьи Рита отвела ограниченное время. «Хорошо, Вов, – сказала она, поднимаясь, – я все поняла». Это означало, что он, Садыков, ей в затеянном не товарищ и что она теперь будет действовать сама. Не знал Садыков, действовала ли Рита, силен ли был напор. В Сашином поведении никаких следов энергии жены не обнаружилось, очевидно, он хорошо контролировал ситуацию дома. Однако, когда погиб Рем Викторович Хохлов и о его гибели стали распространять самые невероятные измышления, Рита позвонила Володе на работу. Как раз монтировали одиннадцатый этаж, было весьма ветрено. Садыков полсмены упражнялся наверху в силовой акробатике, когда снизу стали кричать, что его к телефону. Зачем? Кто? Срочно! Сказали – срочно! Чертыхаясь, Володя стал спускаться. Сильно дуло, и где-то все время грохотал лист жести. Иду! Спустился, добежал по грязи до конторы, где Виктория, секретарша Табачникова, недовольно поджав губки, сидела у снятой с одного из телефонов трубки. Много себе в последнее время этот Садыков позволяет: и грязными сапожищами по ковровой дорожке, и дамочки звонят истерическими голосами. Садыков, уже заранее виноватый, Вике – воздушный поцелуй, да еще и на следы свои успел обернуться, головой покачать – ай-ай! Трубку взял официально: Садыков слушает. Звонила, оказывается, Ритуля. «Вов! Я прошу… я сегодня узнала… ректор МГУ, ну уж если таких людей не могут… Вов!» Виктория вроде бумажки перебирает, а у самой ушки на макушке: Садыков-то, бригадир-то наш, депутат горсовета, а холостой, никуда этого не денешь! «Вов, я на развод пойду… детей под мышку… у него Проект, ты знаешь, такое бывает раз в жизни… Это же Район! Вов!» – «Мне не очень удобно сейчас говорить… Да, я знаю… я не могу этот вопрос решить, я же тебе говорил… это должны решить вы сами. – Виктория уже бумаги бросила, впилась в Садыкова бессмысленными, круглыми, как колбасные срезки, глазками. – Это должны решить ты и твой муж!»
Бросил трубку. Виктория вздохнула.
– Чужая семья, – сказала она, обнаружив глубокий ум, – это чужая семья.
– Что верно, то верно, – согласился Садыков.
Ах, расстроился Сашка из-за этого Ключа! Кто расстроился, так это Сашка! Сначала посрывал фотографии вершины со стен у себя в мастерской, «отдался весь Проекту», Садыкову не звонил, но на тренировки приезжал, как всегда, хотя был сух и официален. Наверняка считал, что Капитан упустил шанс, прохлопал Ключ, и у него, А. С. Цыплакова, просто отобрали мечту. В тот год прошли сложный стенной маршрут на пике Джигит, на первенстве Союза получили бронзу в своем классе, однако Сашка от Капитана вроде как бы отделился. Потом уже, когда на Ключе, на этом проклятом «зеркале», разбился Сеня Чертынский и маршрут, естественно, остался непройденным, снова мысль об этой горе, как говорили, «возникла в команде». Конечно, у Саши. Но была уже эта мысль не горячей, не немедленной, не молодежной, а спокойной и уверенной, что ли. Саша стал жить, рассуждать и действовать, будто целью его жизни была не его профессия, требовавшая постоянных занятий ею, воловьих нервов, усердия и таланта, а какая-то гора, вертикально поставленная груда льда и скал. Сашу как раз назначили главным архитектором района, занимавшего чуть ли не полгорода, однако для команды это назначение прошло совершенно незамеченным. Раза два, правда, Саша приезжал в ущелье на скальные тренировки на служебной машине, которая, впрочем, тут же уезжала обратно, и Цыплаков возвращался в город со всеми, как простой, на покосившемся рейсовом дилижансе.
Вопрос о Ключе в команде уже просто не дебатировался, вроде все решилось само собой, вроде иначе и быть не могло. Руслан Алимжанов брал воскресные дежурства, чтобы накопить отгулы для некороткой экспедиции на Ключ. Лида Афанасьева… да-да, именно Лида Афанасьева! Вы удивлены? Но Садыков считает, что профессиональная экспресс-медицина, которой прекрасно владела Лида, на вершине Ключ, если уж не дай бог случай будет, выручит максимально. Вот причина, по которой пошел Садыков на все это. «Да на что, на что? – спросят одни. – Ну, что страшного? Ну, любила Лида Капитана, любила, все это знали, а Володя не любил ее, но всячески уважал и уныло подчеркивал, что у них с Лидой ничего не было, а он ее уважает, как альпиниста, врача и человека. Ну, видали дурака? И что же им теперь – по разным сторонам улицы ходить?» «Ах, дорогие вы наши психологи! – скажут другие. – Жизни вы не знаете, страстей человеческих не понимаете, механизм у вас в голове работает неисправно! Да разве вы не понимаете, что брать с собой на гору такого человека все равно что рюкзак взрывчатки с детонаторами тащить! А если она номер какой-нибудь отколет на горе?» – «Какой?» – «Ну, какой-нибудь! Тут же не равнина, „тут климат иной“! Да на вертикальной стене! Да мало ли что может бабе на ум прийти! Камень на голову спустить и в пропасть толкнуть к примеру». – «Да вы что, сдурели?» – «Нет, это к примеру». – «К какому примеру? Это вы про Лиду?» – «Нет, это я к примеру…»
Ах, все эти разговоры-разговорчики, сплетни-полудогадки, обсуждения чужого, испорченный телефон жизни! Ни к кому Садыков за советом не лез, ничье мнение в этот раз его не интересовало. Сам решил, сам пригласил на гору. А она, между прочим, согласилась. И поэтому это их личное, а возможно, и семейное дело, так что нечего тут обсуждать!
Короче говоря, в таком положении были дела в команде, когда началась цепь событий, случайных, никем не предвиденных; состоялось совпадение обстоятельств, которое Саша впоследствии называл только словом «чудовищное». «Это было чудовищно», – говорил он. Больше ничего не говорил. Однако обо всем по порядку.
Давайте представим себе Садыкова утром, на высоте семнадцатого этажа. Желтая каска, зеленая, уже мягкая от стирок и дождей роба. С ним еще двое ребят, принимают панели, варят. Жарко. Конец мая, а уже зной. Однако пока еще не залезла в зенит раскаленная сковородка солнца и дымка жары пока тонким туманом лежит на горизонте, прекрасно виден спускающийся с предгорий зелеными шашечками кварталов город, по которому поливальные машины ездят, как жуки с белыми усами. Видны и горы, чеканные, ясные, со светло-синими снегами на вершинах. Володя хоть и редко, но поглядывал в их сторону, привычно узнавая знакомые вершины, пройденные стены и гребни. Когда сидишь в этих горах и вечером на поднимающемся ледяном ветру смотришь на красные и золотые угли огней города, широчайшим блином лежащие прямо под твоими уже окоченевшими ногами, и знаешь, что там сейчас расхаживают молодые люди в белых рубашках с закатанными рукавами, а возле фонтанов, освещенных синей рекламой Аэрофлота, сидят в полосатых платьях милые, теплые девушки, то возникает совершенно естественная мысль о полной глупости твоего любимого занятия. С какой стати сидеть здесь, на мертвенно голубеющих к вечеру снегах, опасно и круто уходящих вниз, в черную преисподню ущелья, когда картины жизни, ее переливчатые разноцветные стекляшки побрякивают и поблескивают в совершенно других местах? Однако вот что интересно: какая-то важная, если не самая важная, часть жизни происходит именно в тебе самом, ты носишь в себе спектакль своей жизни, и там, где ты появляешься, разыгрываются ее вольнотекущие картины. На сцену к тебе выходят с различными репликами на устах разнообразнейшие персонажи, а часто это бывают луг, стог, ветка, облако, девичья стройность тянь-шаньской ели, каменные пальцы, торчащие из снегового гребня и царапающие тонкую струну оранжевого утреннего луча. И все это происходит в тебе ясно, мощно, не менее мощно, чем все внешние передвижения. Ты входишь в личные отношения с Природой, вступаешь с ней в связь и потом всю оставшуюся жизнь барахтаешься в этой совершенно безответной любви, пытаясь, то подпрыгнуть, то докричаться до предмета обожания. «И равнодушная природа…» Покидаешь красноватые угли и звезды города, со старческим кряхтением влезаешь на четвереньках в палатку, где уже сердито гудит прокопченный примус «Фебус». Но сидящих в палатке, вернее, полулежащих интересуют не земные звезды, а самые обыкновенные – звездные звезды. Как там? Затягивает. Облака или кисея? Кисея. Это фен, змей проклятый! Завтра, моряки, нам часика в четыре вскочить надо и, пока еще по морозцу снег держать будет, пробежать это снежное ребро на кошках с ледовыми крючьями в руках… Ну и так далее. Знаем мы эти диалоги. Знаем эту дьявольщину, мучались сами – вниз хочется, все бы отдал, чтобы у ручейка к травке щекой прижаться. А вниз сбежал, помылся, у ручейка полежал на ветерке райском, а глаз уж сам вверх смотрит – вон то ребро видишь? Да нет, это мы прошли в позапрошлом году. Вон, правее контрфорса снежного, не ярко выраженное, с выходом на ледовую шапку? Узрел? Ну, как оно тебе? У меня на него глаз горит лет пять… И так далее. Знаем.
…Уже дело шло к обеду, когда наверх к Садыкову поднялись двое: лично сам Табачников и с ним неизвестный пожилой мужчина, тоже в галстуке. Оба, непривычные к подъему без лифта, стояли с одышкой. Садыковские парни при начальстве слегка напряглись и стали неестественно громкими голосами подавать команды и кричать на Машу-крановщицу, которая тоже при виде начальства несколько завесила в воздухе очередную панель. Табачников вместо обыкновенного своего фальшиво-приподнятого: «Как дела, братцы? Вижу, что идут!» – вместо этого слабым жестом показал гостю на Садыкова, сказав при этом только одно слово: «Вот».
– Здравствуйте, – сказал Володе человек. – Я Воронков Вячеслав Иванович.
Очевидно, этот человек привык, что его фамилия производила некий эффект. Но Володя не знал никакого Воронкова и просто представился: «Садыков», на всякий случай добавив: «Бригадир».
– Помоги товарищу Воронкову, Володя, если сможешь, – сказал Табачников. – Я тебя отпущу.
– Куда отпущу?! – закричали на Табачникова напарники Володи. – А мы что здесь?
– Сами, сами покомандуете, – сказал Табачников и вежливо отошел.
– Что стряслось? – спросил Володя.
Вместо ответа Воронков отвел Володю в сторону.
– Вы альпинист? – спросил он.
– Альпинист.
– Хороший?
– Чемпион республики. Трижды. А в чем дело? Воронков не без некоторого колебания сказал:
– Я вам заплачу. Надо дверь открыть. Дверь в квартиру.
– Захлопнулась, что ли?
– Возможно, – ответил Воронков.
– Вызовите слесаря.
– Он будет ломать. Очень дверь хорошая, жалко. И очень хорошие замки. Я из Финляндии привез.
– И что вы хотите?
– Нужно, чтобы вы проникли в квартиру через окно. Я живу на последнем этаже. Окно открыто.
Тут Воронков как-то замялся…
– В общем, – продолжал он, – нужно действовать решительно. И быстро. Не обращая, как говорится, ни на что. Я буду в это время стоять уже за дверью. Быстро направляйтесь к двери и открывайте ее!
Воронков тут энергично повел плечом, как-то дернулся, словно желая показать, как следует «быстро направиться к двери». Володю удивила такая инструкция. Впрочем, он предположил, что товарищ Воронков просто опасается, что, проникнув в квартиру и задержавшись в ней на какое-то время, товарищ Садыков может мимоходом что-нибудь стибрить. Или слямзить. Или умыть. А что? Быстро, на ходу. Взял и пошел… Володя печально усмехнулся.
– Я понимаю, насколько это сложно, – сказал Воронков. – Вы будете рисковать жизнью…
– Я не картежник, – ответил Володя. – Я никогда не рискую. Тем более жизнью.

Саша Цыплаков сидел за столом президиума в конференц-зале. На сцене висели большие картонные планшеты с нарисованными на них домами и планами района. Молодой архитектор защищал диплом. В открытые окна влетал еще не сухой, но уже знойный воздух начинающегося лета.
– … мы ставили своей задачей, – говорил молодой архитектор, – органически вписать микрорайон в весьма сложный рельеф нескольких холмов. Ручей, образовавший небольшую долину, стал естественным стержнем, вокруг которого…
В президиум вошла секретарша, пробралась между кресел и что-то прошептала на ухо Саше. Саша, в свою очередь, что-то сказал председателю, тот кивнул, и Саша, стараясь не шуметь, тихонько вышел из зала. В коридоре на стульчике стоял телефон и возле него лежала трубка.
– Привет, – сказал Саша, – привет, Капитан. А что за пожар? Я на защите сижу… А снаряжение где?… Да я ж тебе говорю, сижу на защите при галстуке… Ладно, я подъеду. Какой адрес?

Лида Афанасьева спешила: торопливо просматривала коробки с ампулами, некоторые из них откладывала в большую сумку. В окно медпункта было видно, как механики спешно сдирали чехлы с винтов вертолета Ми-2 с красным крестом на борту. Звонил телефон, но Лида трубку не снимала. В медпункт вошел пилот, «дав своему лицу такое выражение», которое следовало понимать в том смысле, что все задержки в мире происходят из-за баб. Вместе с тем более внимательный наблюдатель мог бы отметить, что был вошедший пилот не так уж молод «из себя», как это могло показаться с первого взгляда. Разве что молодыми были его глаза, как два светлых озера, лежавших среди морщинистых базальтов его лица.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10