небо сверху, земля снизу. А от высказываний дяди Ионы сюрреализмом отдает - небо снизу, земля сверху. Тревожный, непривычный мир... Смог бы ли я жить, смог бы ли дышать в таком мире?
- Вы, ребята, через недельку заходите, - говорит дядя Иона, - я вам кое-что из своего нового репертуара покажу... Если своего оружия нет, воюем трофейным оружием врага... Заходите через недельку...
Однако через недельку я не зашел. Зуб разболелся, как я уже говорил, прямо на совещании у Кондратия Тарасовича Торбы. Совещание было трудным, неприятным. То внеочередную премию получили, а теперь и очередная срывалась из-за обыкновенной замазки для оконных рам. Замазка, разработанная нашим отделом НИИ, оказалась негодной, отовсюду поступали жалобы, и ее промышленное производство пришлось прекратить. Оконная замазка состоит из толченого мела и конопляного масла. Однако в прежние времена для сохранения мягкости и прочности прибавляли еще коровьего масла. Ныне же разработанный нашим отделом заменитель коровьего масла оказался неэффективным.
- Что вы мне подсунули? - кричал добрейший Кондратий Тарасович Торба и стучал кулаком. - Вы бы такую олифу в свою мацу рекомендовали вместо христианской крови?
Когда они разволнуются, то говорят Бог знает что. К тому ж Кондратий Тарасович Торба с фронтовых времен контуженый и не всегда владеет своими нервами, особенно после разноса, который устроили ему в министерстве. Но человек он все-таки не злой, отходчивый хохол. Недаром о нем говорили: "Катылася торба з высокого горба, а в тий торби хлиб-поляныця, з кым ты хочеш подилыться?" Конечно, лучшее Торба себе брал, но и делился: тому прибавит жалованья, тому подбросит премию, того повысит в должности, тому внеочередной отпуск. Бирнбаум мне рассказывал, что Кондратий Тарасович через два дня его вызвал к себе и не то чтоб извинился, а, скорее, в мягких тонах объяснил причину своего волнения. В отделе кадров министерства ему порекомендовали произвести некоторое сокращение штатов, поскольку в НИИ работает слишком много евреев.
- Как же так? - говорил Кондратий Тарасович Торба. - Я на них опираюсь, а мне их предлагают сократить.
Именно - опирается. Наш маленький фруктовый садик консультирует, или, проще говоря, пишет Кондратию Тарасовичу диссертацию по деревянной замазке, применяемой в столярном деле. И как мне сообщил Бирнбаум, неудачу с оконной замазкой удалось компенсировать удачей со шпаклевкой, замазкой для заполнения трещин и неровностей дерева, причем наш заменитель коровьего масла здесь пришелся весьма кстати в смеси со столярным клеем и мелом. Так что отмененную премию все-таки удастся получить.
Но меня, лежащего с огромным флюсом после бессонных ночей и бесполезного дневного хождения по стоматологическим кабинетам, как-то не слишком вдохновляли эти успехи нашего НИИ. Поразительно меняется человеческая психология в зависимости от физиологических и моральных ощущений. За три недели несносных болей и бесполезных поисков спасения я ожесточился не менее дяди Ионы, хоть, конечно, без его крайностей. В одну из ночей, в полубреду, я даже написал заявление: "Прошу разрешить мне выезд в Израиль для лечения зубов". Это заявление я к утру, когда утихло, разумеется, разорвал, но идея осталась. Каждый приходит к этой идее своим путем. Вообще под влиянием зубной боли я все более бунтовал и все более удалялся от нормы. Мир дяди Ионы с "хазерами" пугал по-прежнему, но и привычный мир с жидами тоже терпим лишь до ситуаций чрезвычайных. И наступает то состояние безысходности, которое чревато непродуманными проступками. Однако изложу по порядку развитие воспалительного процесса в моей зубной мякоти и параллельно развитие воспалительного процесса в моей психике.
В солнечный теплый день, может быть, в один из последних теплых дней этого года, шел я к Марфе Ивановне, зубной врачихе, по рекомендации Бирнбаума. Помимо зубной боли, разбудившей меня в третьем часу ночи, ныл желудок, тяжело, камнем давил под левые ребра.
- Она такая милая, ласковая, чистенькая, - говорил о Марфе Ивановне рекомендовавший ее Бирнбаум в ответ на мой утренний телефонный звонок, инструменты у нее в идеальной чистоте.
Действительно, Марфа Ивановна оказалась миловидной женщиной лет под сорок, в золотых очках, в белоснежном накрахмаленном халате и белоснежной шапочке на кукурузного цвета волосах. Зубоврачебный кабинет ее располагался в небольшом медпункте какого-то учреждения то ли закрытого, то ли полузакрытого типа. Во всяком случае, мне пришлось обратиться к пожилой низкорослой женщине-охраннице с наганом на поясе поверх синего бушлата. Я предъявил паспорт. Охранница позвонила по настенному телефону, назвала мою фамилию и затем выписала на бумажке со штампом пропуск. В медпункте было тихо, чисто, малолюдно, несколько пчел успокаивающе гудели над большим букетом свежих цветов в стеклянной вазе. Казалось бы, незначитальные детали, не имеющие прямого отношения к зубоврачебной медицине, но едва я вошел, окунулся в эту атмосферу тишины и стерильной чистоты, как болеть стало меньше, в больной челюсти слегка лишь покалывало и постукивало, а желудок и вовсе прошел. Какой, однако, контраст с поликлиникой, всегда по-вокзальному переполненной, нервной, со страждущим людом, с вечными спорами, по номерам ли идти или в порядке живой очереди. Причем, как правило, настаивали на "живой очереди": "Они номерок возьмут и на воздухе прохлаждаются, а мы здеся с самого утра". Чего только не наслышишься в такой "живой очереди". Помню, в дни смерти Сталина я юношей тоже мучился зубами и сидел в такой "живой очереди" у себя в провинциальном городе. Помню разговоры. Молодая, с перевязанной щекой, сквозь рыдания:
- Врачи-убийцы. Они убили товарища Сталина.
Пожилая, горячими углями глаз поглядывавшая на меня, к молодой, как бы угроза в мой адрес
-Молчи. Без нас разберутся...
"Но теперь все-таки иные времена. То, что было опасным, стало просто неприятным. А то, что просто неприятно, всегда можно преодолеть усилием воли или циничным пренебрежением". Так я мысленно успокаивал себя под впечатлением нахлынувшего воспоминания, когда садился в зубоврачебное кресло. Нависающий клюв бормашины всегда вызывал во мне дрожь, но прикосновения Марфы Ивановны были так нежны, что я даже начал получать некоторое удовольствие, когда она острыми крючочками ковырялась в моем зубе, когда она, поблескивая зеркальцем, наклонялась ко мне и просила своим милым, ласковым голосом держать рот пошире открытым и даже когда она блестящими щипцами доставала из чистой аптечной баночки вату и кормила меня этой невкусной, шершавой ватой, обкладывая воспаленную десну, все равно было приятно и спокойно. Правда, зубоврачебная бурильная машина, как всегда, показала себя: все время, пока она выла, ныло под сердцем, а несколько раз острая боль сначала била вниз, прокалывая челюсть, а затем вверх, в мозг, выходя через затылок. Я косил тогда молящим, страдающим глазом и видел лицо Марфы Ивановны, дрожащее высоко надо мной.
- Сейчас, сейчас окончу, миленький, - успокаивающе шевелились крашеные помадой губы.
Наконец она остановила машину, позволила мне сплюнуть кровавую слюну в плевательницу, подала тепловатую воду в чистом стакане, и опять наступила райская тишина, пока она возилась у меня за спиной, готовя замазочку для пломбы.
- Через десять дней придете для контроля, - сказала она мне, когда все было завершено и пломба плотно замазала дупло моего зуба-мучителя. Я в порыве благодарности поцеловал Марфе Ивановне руку. Она улыбнулась очень светло, с морщинками у глаз, и сказала: - Зуб ваш уж свое отболел. Два часа не есть и не пить.
"Хорошая женщина", - думал я о Марфе Ивановне, идя пешком по солнечной улице параллельно трамваям, проносившимся мимо. В вагон лезть не хотелось. Силы, отвлекаемые и растрачиваемые прежде на зубную боль, как-то разом возвратились, наполнили тело, наполнили пружинистые ноги, казалось, всю Москву пересечь могу без устали, и действительно даже не заметил, как дошел от Сокола, где располагалось учреждение, при котором работала Марфа Ивановна, к площади Пушкина. "Хорошая женщина, - думал я о Марфе Ивановне, уже не первой молодости, но на молодую не променяешь. Отчего Саша Бирнбаум никогда не приглашает ее к нам на пирушки? Впрочем, наверно, она замужем, у нее дети... Жаль... Но все-таки хорошо... Как хорошо..." Я словно бы опьянел от этого поразительного, великолепного чувства отсутствия зубной боли. Не хотелось даже ни с кем встречаться, хотелось как можно дольше наслаждаться радостным чувством полного здоровья в одиночестве. Тем не менее позвонил в НИИ, в наш отдел, сказал, что с понедельника смогу выйти на работу, потом попросил к телефону Сашу Бирнбаума, поблагодарил его, попросил еще раз от моего имени поблагодарить мою спасительницу и заодно спросил, как с ней расплатиться. Договорились встретиться завтра за дружеским ужином с водкой, жареными грибами и рубленой селедочкой.
-Заодно, - сказал Саша, - обсудим и детали.
После нескольких мучительных бессонных ночей и сегодняшней радостной пешей прогулки по солнечной Москве я почувствовал себя таким утомленным, что лег без ужина в седьмом часу вечера еще при светлых окнах и, едва опустив голову на подушку, тут же замертво уснул. Проснулся я ночью, непонятно отчего. Потом глянул на часы и понял - начало третьего, время, когда она обычно приходила, если до того - затихала. А если не затихала, то в это время особенно усиливалась. И едва я понял, что проснулся во время ее обычного прихода или усиления, как почувство
вал - она опять со мной. Да не просто опять такая, как была, а уж в новоприобретенном качестве, напоминающем те моменты, когда Марфа Ивановна мне зуб сверлила: сначала сверху вниз раскаленной иглой прокалывало мне челюсть, а потом снизу вверх било в мозг и выходило через затылок. Боль стучала, как маятник. "А-а-а-а-а-а-а... Спать положите вы меня... Ай-люли-люли, ай-люли-люли... Спать положите вы меня... Ка-а-а-а-а-а-а-а..." Вот уж и рассвет, вот уж и солнце нового дня...
При этом солнце, под этим солнцем еду незваным гостем к Марфе Ивановне, еду на такси, чтоб быстрее, чтоб опередить боль, которая, чувствую, еще не сказала своего последнего слова. Знакомая проходная на Соколе, знакомая охранница с наганом. Го-ворить и объяснять трудно, но охранница и без слов понимает - моя щека уже набрякла. Я показываю паспорт, она, как и вчера, звонит по настенному телефону, меня пропускают. Так же тихо, малолюдно, чисто, так же гудят пчелы над букетом свежих цветов, но теперь это не успокаивает, а раздражает. Гудение пчел, как ножом по стеклу, терзает напряженные нервы. Приходит Марфа Ивановна все в тех же золотых очках, в том же белом накрахмаленном халате и белой шапочке, но теперь это вызывает чувство холода, меня от этого знобит. И сама Марфа Ивановна сегодня выглядит по-другому, лицо мятое, рот недобро сжат.
- В чем дело?
- Болит.
- Садитесь в кресло. Откройте рот. Теперь закройте. Понятно. У вас неправильный, патологический прикус, и в результате ваши зубы пептонизированы.
Что такое "пептонизированы", я не знаю, но, судя по слову, это нечто страшное. Я вообще боюсь медицинских терминов - гипотомия, гипотермия, перистальтика... Когда болел мой отец, подобные слова постоянно звучали в нашем доме. И действительно, отец вскоре умер. А вот теперь эти слова настигли и меня.
- Но что ж мне делать? - со страхом и надеждой спрашиваю я.
- Нужна сложная челюстная операция. Возможно, даже пересадка тканей. Я тут вам, как вы сами понимаете, помочь не могу.
- А кто же мне может помочь?
- Не знаю. Не уверена, делают ли у нас вообще такие операции. Кажется, в Америке делают и еще кое-где. Есть еще одна страна, где делают... - Марфа Ивановна смотрит на меня неопределенно, туманно...
Нетрудно понять, что она хочет сказать этим понятным намеком: "Уезжай туда, пусть тебя там лечат". До Америки далеко, до "еще одной страны" не ближе. Что мне делать сейчас, сегодня днем и будущей ночью, особенно в третьем часу, когда боли станут несносными?
Спросил я так многословно или просто повторил свой прежний вопрос: "Что мне делать?" Уж не помню, в голове туман. Помню лишь, положил на край стола десять рублей, и Марфа Ивановна накрыла их книжкой.
- Если будет сильно болеть, - сказала Марфа Ивановна и посмотрела на меня мягче, почти как в прошлый раз, - если терпеть не сможете, возьмите на палец кефир и помажьте десны возле больного зуба.
Действительно помогало. Минут на десять становилось легче. К утру вовсе удалось забыться от усталости и изнеможения. Проснулся около полудня. На столе пустые кефирные бутылки, на полу и на столе засохшие кефирные пятна, во рту кисло, тошнит от кефира - состояние ужасное. Однако и зубная боль, видимо, утомилась, ныло терпимо, словно в отдалении, собираясь с силами, чтоб опять вплотную приблизиться в следующую ночь. Воспользовался передышкой, сосредоточился, подумал, что предпринять. Думал недолго, как-то сразу всплыла фамилия - Вайнтрауб. Действительно, как я сразу к нему не обратился? Борис Вайнтрауб несколько лет назад работал в нашем отделе НИИ, его даже причисляли к нашему фруктовому садику. Правда, дружба с ним не получилась, с Рафой Киршенбаумом он впрямую поскандалил и вообще работал у нас недолго, но какие-то связи я с ним сохранил, иногда мы перезванивались, то он мне позвонит, то я ему, когда делать нечего, а поболтать хочется. Вспомнил, что Вайнтрауб рассказал как-то - у него связи с медициной, поскольку он работает теперь в НИИ по проектированию медицинской аппаратуры. Позвонил - Вайнтрауба дома нет и быть, кстати, не может, поскольку время-то рабочее.
- А кто это? - спрашивает молодой женский голос, видно - жена.
Действительно, ведь Вайнтрауб рассказывал, что недавно женился. Хотел пригласить на свадьбу, но якобы не смог дозвониться.
- Это товарищ Бориса, Веня Апфельбаум.
- У вас к Боре срочное дело?
- Видите ли, для меня срочное... У меня зубы болят... Конечно, я понимаю, стыд, срам своими болезнями людей беспокоить, но, видите ли, болит...
- Позвоните ему, - и назвала номер, - это его рабочий телефон... Попросите замначальника отдела.
"Ого, Вайнтрауб уже замначальника". Звоню.
- Пожалуйста, замначальника отдела товарища Вайнтрауба.
- Куда вы звоните? - сердито спрашивает меня низкий мужской голос.
- Простите, это НИИ по медицинской аппаратуре? Извините, не знаю точно, как называется ваше учреждение.
- Кого вам надо? - не отвечая на мой вопрос, сердито допрашивает мужской голос.
- Вайнтрауба.
- Никакого Вайнтрауба здесь нет.
Гудки. Опять звоню домой Вайнтраубу.
- Тысяча извинений, миль пардон. Наверно, я неправильно записал телефон. По этому телефону Вайнтрауба нет.
- Ах, простите, я вам забыла сказать, что Боря теперь не Вайнтрауб, а Борщ.
- Борщ? Почему Борщ?
- Это моя девичья фамилия. А по закону муж имеет право взять фамилию жены точно так же, как жена фамилию мужа.
"Значит, Борщ. Борис Борщ - хорошо звучит! Вот ловкач".
Звоню и прошу к телефону товарища Борща. Соединяют. Борис у телефона.
- Почему ты сразу мне не позвонил? Ведь ты знаешь, как я к тебе отношусь, я всегда готов помочь хорошему человеку. Неудобно? Что за пижонство. Неудобно, когда туфли жмут или когда штаны через голову надеваешь... Извини меня, Веня, но ты пижон и за свое пижонство страдаешь. Сколько у тебя дней зубы болят? И это тебе надо? Завтра пойдешь к моему племяннику Моисею. Зубной врач первой категории. Его бы в Кремлевку пригласили, если б не пятый пункт... Знаешь, полы паркетные, врачи анкетные... Но ничего, ему и у художников неплохо... Все знаменитости стараются к нему. Без пяти минут кандидат медицинских наук... У тебя что болит?
- Я же сказал, зубы.
- Я понимаю, что зубы... По поводу другой болезни обычно обращаются к урологу. Хоть можно и перепутать. Знаешь - грузин приходит к глазнику: "Доктор, памагыте. Кагыда сыцать начинаю, гылаза на лоб лэзут". Но шутки в сторону. Зубы бывают разные. Бывают резцы, бывают клыки, бывают коренные.
- Кажется, коренные.
- Коренные - значит тебе особенно повезло. У Моисейчика по коренным диссертация. Его у нас в семье Моисей-хухем зовут. Моисейчик-хухем... Умница... Скажешь - от дяди Бори, он тебя примет, как родного. Считай, что зубы у тебя уже не болят. Ну, а так что нового? Последний слыхал? Четыре еврея сидят на Марсе...
II
В большой приемной "у художников" было тесно от ожидающих своей очереди больных. Несколько, как и я, были с флюсами, одна дама то сидела, скорчившись, то начинала покачиваться, и от ее покачивания мой зуб днем начинал ныть совсем по-ночному. Обстановка неприветливая, друг на друга косят, меж собой не общаются, сидят тихо, господствующий звук - маятник настенных часов, да ветер, завывая, треплет за окном деревья. Глянешь влево - пятнадцать минут минуло, опять гля
нешь - полчаса прошло.
1 2 3 4 5 6