Горенштейн Фридрих
Маленький фруктовый садик
Фридрих Горенштейн
Маленький фруктовый садик
Повесть
Публикация Дана Горенштейна
Фридрих Горенштейн (1932-2002) - прозаик (романы "Место", "Попутчики", "Псалом", повести "Зима 53-го года", "Куча", "Улица Красных зорь" и др.), сценарист ("Солярис", "Раба любви", "Седьмая пуля"), драматург ("Бердичев", "Детоубийца", "Споры о Достоевском" и др.). Рассказ "Дом с башенкой" (1964 г., "Юность") остался первой и единственной его публикацией в СССР. После участия в альманахе "Метрополь" Горенштейн был вынужден эмигрировать и последние 22 года прожил в Берлине. Лишь в 1990 году произведения Горенштейна, широко печатавшиеся за рубежом по-русски и в переводах, стали выходить в России.
Садок вишнэвый коло хаты.
Т.Шевченко
Наступает тишина, и только слышно, как далеко в саду топором стучат по дереву. (Занавес.)
А.Чехов. "Вишневый сад"
I
- А это наш маленький фруктовый садик, - шутили сотрудники, когда кто-нибудь из посторонних приходил в наш отдел, - Веня Апфельбаум, Саша Бирнбаум и Рафа Киршенбаум.
Наши рабочие столы рядом, и мы всегда вместе - три друга-товарища. Всякий, кто входил в наш отдел, видел три головы - две черные, одна рыжая, Рафина, - вместе склоненные над расчетами и чертежами. Впрочем, в последние дни я, Веня Апфельбаум, на бюллетене по причине зубной боли, воспаления и флюса. Поэтому из дому вышел не как обычно, когда шел на работу, в половине восьмого, а в одиннадцатом часу.
Было ясное, свежее "старушечье" утро. Старушки, говорят, просыпаются рано, в пятом, в шестом рассветном, но улицы заполняют лишь к одиннадцати, когда все торопящееся, толкающееся, спешащее окончательно схлынет и после того минет еще полчаса-час, чтоб воздух посвежел да пыль осела. Стариков к этому времени почти не видно, и не только потому, что по статистике их меньше. Старик чаще петушится, его в суету тянет, все нервную молодость вспоминает, а старушка на молодость редко оглядывается - минула, и с плеч долой. Живет и живет неторопливо. И город, нервный, визжащий, кричащий, к одиннадцати утра перейдя в старушечьи владения, распускается, расползается. Трамваи звенят не тревожным пожарным звуком, подлетая к переполненным суетливым остановкам, а мягко, угодливо, точно не электрическая сила в них звенит, а простой колокольчик, пружинный звонок, который дергал через коленчатый рычаг за проволоку кондуктор старушки конки. Хорошо пройтись беззаботному человеку в такое "старушечье" утро при ясной погоде.
Однако я далеко в сторону ушел от сути. Не в старушках дело, а в том, чтобы обозначить время и обстановку, когда я вышел из дома и сел в полупустой вагон метро на Преображенской площади, чтоб ехать к центру. О беззаботной прогулке речи быть не могло, ибо ночь я провел ужасную. Не буду описывать свинцовую голову на тонкой, слабой шее, не буду описывать по-температурному жарких слезящихся глаз. Скажу лишь, что ночь я провел на допросе. Допрашивали меня с применением пыток, средневековых и новейших, мои собственные зубы, а камерой пыток была моя собственная однокомнатная кооперативная квартира. На допросе я вел себя не героически: выл, стонал и царапал ногтями стены. Не сомневаюсь, что за час покоя и сна я выдал бы все государственные тайны, если бы их знал и если б такого от меня потребовал сонм гнилостных микроорганизмов костоеды, терзающих мою воспаленную зубную мякоть. К рассвету, однако, костоеда временно меня помиловала. Я понимал, что временно, до следующего ночного допроса, ибо такое уже обозначи
лось - утром меня отпускали подумать, а к ночи опять начинали сверлить, пилить, жечь.
Первые приступы зубной боли, случившиеся месяца два тому, я встретил, как теперь понимаю, легкомысленно, просто пополоскав рот дагестанским коньяком "Приз" с лошадиной головой на этикетке, который кстати оказался под рукой, поскольку дело было на товарищеской пирушке в складчину по случаю выдачи нашему отделу внеочередной, неожиданной денежной премии. Занимается отдел нашего НИИ замазками. Я лично тружусь над диссертацией по теме: "Железная замазка". Для непосвященных излагаю популярно: железная замазка употребляетя в машиностроении и железобетонном строительстве. Состоит из железных опилок, серы и нашатыря. Если забить такую смесь в щель, то она плотно пристает к железу или камню, твердеет весьма сильно. Дело это перспективное, нужное нашему начальству, и я надеюсь вскоре "остепениться" и получить увесистую прибавку в тугриках, сиречь в рублях, к жалованью, сиречь к зарплате. Конечно, ничего нового в железной замазке нет, ее применяли лет уж сто назад, и в кое-каких конкурирующих с нашим НИИ кругах этот способ считается давно устаревшим. Но нашему начальству удалось в инстанциях доказать его дешевизну, простоту и надежность. Способ прошел успешные испытания в промышленных условиях, и, кстати, именно за железную замазку наш отдел получил внеочередную премию, устроив в складчину очередную пирушку.
Веселились мы по моде семидесятых: слушали магнитофонную гитарную поэзию, рассказывали анекдоты про Брежнева, пели лирико-иронические песни: "...мы мирные юдэн, но наш бронепоезд стоит на запасном пути... тра-та-та-та".
Голос у меня неплохой, у Саши Бирнбаума терпимый, а у Рафы Киршенбаума почти профессиональный, что неудивительно, поскольку его родной дядя Иван Ковригин, урожденный Иона Киршенбаум, - солист военного ансамбля. Голос труба. Поет широко. "Ка-а-а-а-а-а-а-а-а-а... - конца не видно. Уж и у меня, зрителя, дыхания не хватает, а он все: -...а-а-а-а-а, - и наконец, как радостный вздох облегчения и преодоления: - ...линка, ка-линка, калинка моя. В саду ягода малинка, малинка моя... Ай, люли-люли, ай, люли-люли, спать положите вы меня..."
Вот в том-то и дело, заснуть бы хоть на часок. Во время ночного допроса, во время терзания костоедой этот плясовой мотив звучал, как в полубреду. "А-а-а-а-а-а-а" - полоскал шалфеем, как Чехов советовал в рассказе "Лошадиная фамилия", мазал воспаленные десны кефиром, как советовала зубная врачиха Марфа Ивановна.
К Марфе Ивановне я пошел по рекомендации Саши Бирнбаума где-то через неделю после пирушки, на которой впервые ощутил покалывание и сверление, быстро ликвидированное дагестанским коньяком. Через день, однако, сверление возобновилось в самый неподходящий момент, на совещании у директора НИИ Кондратия Тарасовича Торбы, человека доброго, но непредсказуемого. Мы как-то с ним пировали, так он, выпив, показал себя ругателем нынешней действительности и весьма высокого начальства из министерства. А про замминистра выразился:
- Что у него ни спросишь, все ответит неопределенно. Разве так большевики отвечают? Лейборист какой-то. - Потом задумался, посветлел лицом и сказал: - Вот в войну, ребята, тяжелое было время, но какие люди! И была какая-то романтика драки...
Так по-домашнему говорил, однако на совещании сидел недоступный и опасный, покусывая длинный буденновский ус, и в самом деле похожий на Семена Михайловича. Кстати, папаше Саши Бирнбаума, Лазарю Исаковичу, довелось поработать в Министерстве сельского хозяйства и с самим командармом Первой конной, о чем он рассказывал. Группа донских казаков, какие-то ходоки, обратилась в финансовый отдел министерства с неким несуразным требованием по поводу лошадиных дел. Получив отказ, пошли с жалобой к Семену Михайловичу, который как раз этими лошадиными делами заведовал при Министерстве сельского хозяйства. Тот вызвал Лазаря Исаковича. Сидит нахмуренный, ус покусывает.
- Почему народ обижаешь?
- Так ведь нельзя, Семен Михайлович. По министерскому регламенту, по финансовой смете...
- Нельзя? А почему жиды Христа распяли? Это можно?
- Так и сказал? - ошарашенно спрашиваю я.
Все-таки в детстве пели песни: "С нами Сталин родной, Тимошенко герой, Ворошилов и славный Буденный..." или "Никто пути пройденного у нас не отберет, конница Буденного, дивизия-вперед..." .
- Так и сказал? - все не верится мне.
- Так и сказал, - пожимает плечами и разводит руками Лазарь Исакович, который в домашней пижаме рассказывает все это нам за домашней вишневой наливкой, необычайно ароматной, потому что Бетя Яковлевна, Сашина мама, каждую косточку в каждой вишенке заменяла кусочком грецкого орешка.
- Ну и что? Чем кончилось? - спрашивает Рафа Киршенбаум.
- Чем кончилось? Чем это может кончиться? Пришлось выполнять указание Семена Михайловича, а потом я ломал голову, как это оправдать в финансовой смете... Ничего... Гурнышт... Азой идыс... Ах, азохен вей...
Как-то я с семьей Бирнбаумов поехал на пляж и оказался в самой гуще им подобных евреев. У них там свое место, что-то вроде пляжного гетто. Все с обвисшими, как мокрое белье, животами, постоянно ругаются меж собой и едят помидоры, огурцы, вареную курятину, вытаскивая ее из стеклянных банок... Еврейский неореализм. Но это хоть понятно, а почему Рафин дядя, Иван Ковригин, вдруг начал носить ермолку? Ведь совсем недавно истинно по-русски солировал с таким же, как и он, пузатым седым солдатом Андреем Масоловым. У обоих пряжки солдатских ремней лежали на далеко выпяченном вперед пупе, стояли оба живот к животу - не отличишь. А вот в начальствующих сферах отличили, обидели дядю Иону. Впрочем, может, сам дядя Иона виноват. Человек он заносчивый, обуреваемый демоном тщеславия. Не только поет, но и стихи сочиняет, и музыку пишет. Целый мюзикл сочинил на простонародный русский сюжет.
Живет Ковригин-Киршенбаум после очередного развода и размена в одном из переулков старого Арбата на первом этаже пятиэтажного, дореволюционной постройки дома с каменными нимфами у парадного входа. На округлом животике около пупочка одной из нимф то ли краской, то ли углем написано нехорошее слово. Но лучше всего не сразу входить в подъезд и звонить в усыпанную звонками и фамилиями дверь квартиры, а предварительно постучать в окно третье от угла. Ориентиром также служит надпись на кирпичной стене "Копытов - гад", похоже, тем же почерком, что и нехорошее слово у нимфы на животике. Лучше стучать в окно, чтоб не тревожить звонком соседей, с которыми у Ковригина-Киршенбаума, разумеется, плохие отношения, вплоть до судебных.
- Народ серый, мерзкий, - говорит дядя Иона, - пишут на меня, что я даю частные уроки музыки и вообще мешаю им своей игрой на рояле и пением. Куда деваться, не знаю, от их всевидящего взгляда, от их всеслышащих ушей... Какой-то гордиев узел...
Комната у дяди Ионы по коммунальным масштабам не маленькая, но повернуться негде, то и дело за что-либо цепляешься или что-либо опрокидываешь. Вещи стоят тесно, в беспорядке, по всей видимости, это обстановка нескольких комнат, свезенная в одну. Вещи и мебель старые, экзотические: красное дерево, шелк, мрамор, бронза. На стенах несколько картин, как уверяет дядя Иона, дорогие подлинники. Вдоль стен книжные полки поблескивают золочеными корешками.
- Куда я это все дену, как упакую при дальнем переезде? - тревожится дядя Иона. - Я все сюда, на Арбат, еле привез и с потерями. Вот, хрустальный абажур лампы разбил, а ему цены нет.
Лампа, точнее, бронзовая скульптура обнаженной женщины, держащей в поднятых кверху руках расколотый абажур, стоит прямо посреди комнаты возле рояля, и об нее беспрерывно то спотыкаешься, то за нее цепляешься. Впрочем, как я уже говорил, тревожиться о перевозке вещей на дальние расстояния дядя Иона начал совсем недавно, после истории с куплетом. Правда, ныне он говорит, что "куплет" был лишь последней каплей, поскольку к нему и ранее придирались.
- Масолову, с которым мы вместе солируем, присвоили звание, а мне нет... Но главное, мой мюзикл запретили из-за моей пятой графы.
Над мюзиклом дядя Иона работал действительно вдохновенно. Я помню, как он, высокий, Киршенбаумы все высокого роста, Рафа в нашем трио самый высокий, помню, как дядя Иона, высокий, в своем длинном бухарском халате, среди своих антикварных вещей сам похожий на антикварную вещь, садился за рояль и наигрывал отрывки из своего мюзикла "Варя-Варечка", актерски исполняя разные роли, меняя голос и напевая то тенором, то баритоном, в зависимости от партии.
- Много ездил я по стране, - говорил дядя Иона, - и c гастролями, и за свой счет, и всегда старался услышать и записать народные песни. Песни с традиционно крестьянским смыслом, многоголосые, широко распевные. Например, песня "Отец мой был природный пахарь". Или другой пример: когда борщ на стол подают, поют: "Ешьте, гости, борщечек, у нас целый горшочек!" Вот в таком стиле я писал мюзикл. Например, монолог Вари... - Дядя Иона меняет голос и кокетливо произносит, растягивая слова сочным женским тенорком: - "Я не хочу такого негодяя, а выйду замуж я за Николая..." И тут же сразу песня: "Расскажи мне, Коля, про степей раздолье..." Или партия Николая... - Дядя Иона запевает тихим душевным баритоном:
И со всею силой по лицу милой он ударил рукой
За ее измену с механиком Геной в вечер под выходной...
Столько работы, и запретили с формулировкой "искажение действительности". Однако мне сообщили, что в кулуарах были неофициальные высказывания определенного сорта. Я эти высказывания с шести лет знаю. В Средней Азии жил в городе Намангане. Прибегаю и говорю: "Мама, меня во дворе как-то по-национальному назвали. Таджик, кажется. "Жи" я услышал, а остальное не понял". Однако теперь мне не шесть лет, я теперь понимаю и остальное... - Разволновавшись, дядя Иона краснеет, берет с полки бутылку сливовицы, разливает в золоченые, антикварные бокалы, мы выпиваем, отчего дядя Иона краснеет еще более. - А тут как раз история с куплетом подоспела последней каплей, - продолжает он, совсем загрустив и обозлившись. - Вы, конечно, знаете русскую народную песню "Коробейники". В ансамбле я ее всегда на бис исполнял. Публика постоянно повторения требовала. Хороша песня и для публики, и для исполнителя - сама из горла льется: "Пожалей, душа зазнобушка, молодецкого плеча", - мигом состроив концертное вдохновение на лице, с чувством пропел дядя Иона. - И вот из-за этой песни скандал. Может, кое-кому не понравилось, что я с моим пятым пунктом пою ее лучше многих знаменитостей. Пою не механически, как граммофон, а живо и каждый раз по-новому. Пою не как исполнитель, а как артист, а у артиста, если он вдохновлен, в каждом спектакле одна и та же роль в новом образе... Да... Иногда пою, и у самого мурашки по телу: "Эх, цены сам платил немалые, не торгуйся, не скупись. Эх, па-а-а-а-а-адставляй-ка губки алые, ближе к милому прижмись..."
В стену застучали. Стены в этом старом доме толстые, звуконепроницаемые, но одна из стен, оказывается, перегородка позднего происхождения, разделяющая бывшую очень большую комнату, почти залу. В большей части бывшей большой коматы живет дядя Иона со своим антиквариатом и роялем, а в меньшей части живет токарь Хренюк со своей женой Надей.
- Я ему морду побью, - слышен из-за перегородки мужской голос, видно, самого Хренюка.
- Тише, Ваня, тише, не надо, - урезонивает женский, видно, Надин.
- Слышите,- гневно реагирует дядя Иона,- я должен жить в таких услови
ях, - и вдруг хорошо поставленным голосом выпаливает: - Физия хамская!
С-с-скотина! - Он поворачивается к нам. - С ними иначе нельзя, на голову сядут... Вот, затих. Они пугливые, если один на один. В стае - другое дело. Когда они в стае, с ними не поспоришь, когда они от имени общественности, от имени народа. Так и с куплетом получилось. Обычно последний куплет "Коробейников": "Знает только ночь глубокая, как поладили они, ра-а-а-а-а-а-аспрямись ты, рожь высокая, тайну свято сохрани... Э-э-э-э-э-э-э-э. Все!" Однако я разыскал еще один в старом песеннике: "Старый Сидорыч ругается, я уж думал,ты пропал. Вася только ухмыляется: я, мол, ситец продавал... Э-э-э-э-э-э-э... Все!" Этакий, знаете, скомороший, карнавальный конец истинно в народном духе. Однако - нет, затормозили: "Лирическую песню хочет в сатиру превратить, в анекдотики. Насмешечки строит над нашим национальным". Это так в кулуарах. А официально сформулировали округло, как они умеют. Не придерешься, сам в дураках останешься. На беду еще, главного Тимофей Сидорович зовут, намек почувствовал... Они, знаете, про нас еврейские анекдотики рассказывать горазды - "кухочка" - и от души веселятся. А про себя ничего не терпят, реагируют болезненно, как горбатые. Нет, господа-товарищи, и вы потерпите. Если так, будем взаимно невежливыми... Да... Перелом за перелом, ожог за ожог... Хватит любить чужое, надо наконец полюбить свое. Хватит любить врага, надо наконец полюбить себя как врага своего. Вывернутой наизнанку Христовой заповеди вот чего нам, евреям, не хватает: полюби себя, как ты любишь врага своего! Дядя Иона все более ожесточает и распаляет себя. - Гоим, хазерим, свиньи, мужики, хамы...
Мне даже неприятно становится с непривычки. К противоположному я привык: "Жид пархатый номер пятый". Это нормальный, натуральный реализм, который вписывается в окружающую действительность:
1 2 3 4 5 6