"Лови веревочку"... Я вскочил и прямо руками... Понял,- он хохотнул,- ничего, сейчас мы с тобой пошухарим.
Колюша сунул руку за пазуху и вдруг вытащил полузадохшегося воробья с закатившимися глазками и судорожно открытым клювом...
- Это мужик,- сказал Колюша, переложив воробья в левую руку, полуживого.А это баба... Видишь, у нее грудка рябая...
- Зачем ты их? - сказал Ким.- Зачем ты мучаешь?
- Я их припутал, чтобы посмотреть, как они это самое между собой... Понял? Посадил в ящик из-под посылки... В крышке дырку проделал... А они, паскуды, забились по углам - и все... Может, они время выбирают, когда я на смене...
Он разжал ладонь. Воробьиха лежала, уронив головку, взъерошенная, вытянув лапки. Колюша подул на нее, воробьиха шевельнулась, дернулась и полетела, ударяясь о скалистые стенки, кровлю, падая, снова взлетая.
- У-лю-лю! - завопил Колюша и метнул второго воробья, который тоже полетел.
В шахтном полумраке, освещенном лишь двумя карбидными лампами, шорох крыльев и попискивание воробьев казались страшными и фантастичными.
- Это что, - хохотнул Колюша,- мы однажды коту лапы в скорлупу грецких орехов воткнули... И пустили... Он клоц, клоц по коридору, как конь...
Один из воробьев вдруг камнем упал прямо Киму на руку, прижался к ладони. Теплая мягкая тушка сотрясалась, наполненная, судорожным стуком. Воробей был еще молодой, с нежный желтеньким клювом. Расширенные от ужаса глазки его смотрели прямо Киму в лицо.
- Его надо вынести наверх,- сказал Ким.
- Сейчас,- сказал Колюша и неожиданно хлопнул Кима по ладони.
Воробей вылетел и исчез меж склизких бревен.
- Вот дает,- крикнул Колюша, - в камеру залетел.
- Болван ты,-сказал Ким.
- Ничего,- сказал Колюша,- у нас однажды крепильщик в камеру провалился... И не нашли... Что ты... Сто метров ширина, пятьдесят метров глубина... Понял? А воробей летать будет... Устал - сел, отдохнул... Там воды полно, может, червяки по стенам ползают... Сырость...
- Дурак ты,- тихо сказал Ким,- откуда здесь червяки... Это ведь недра...
Второй воробей где-то притих, они взяли карбидные лампы и пошли, оглядывая выработку. Воробей выпорхнул прямо из-под ног, он примостился у лебедки, она еще не остыла, и там было теплее. Колюша хотел поймать его каской, но воробей метнулся, ударился о скалу. С тихим всхлипом отслоился от кровли плоский обломок и тяжело упал, Ким успел прижаться к стене, а Колюша, пригнувшись, метнулся назад, перевалился через лебедку.
- Плюется, зараза,- поднимаясь и держась за ободранный локоть, сказал Колюша.
Ким поддел ногой обломок. К сырому кварциту прилипло красноватое, облепленное перьями месиво, несколько легких воробьиных перьев ветерок волочил по грунту. Ким и Колюша уселись на лебедке, поставив карбидные лампы рядом. По сторонам и сверху слышался треск, шорохи, иногда что-то сыпалось неясно откуда, иногда ухало коротко, казалось, вокруг идет жизнь непонятная и враждебная им, кто-то подползает, что-то готовится, и Ким с Колюшей невольно вздрогнули, одновременно прижались друг к другу.
- Ты на практике здесь? - спросил Колюша.- Ты студент?
- Нет, я работать буду,- ответил Ким.
- Кончил?
- Выгнали,- ответил Ким.
- У нас недавно из ФЗО тоже одного выгнали за хулиганство,- сказал Колюша,- он на Север завербовался... И я завербуюсь... Там деньги хорошие... Знаешь,- помолчав, сказал он,- тут бы подзаработать... Нам начальник за сегодняшнюю смену тройной наряд обещал... Приеду домой, к Насте пойду... Уборщица у нас есть в ФЗО... Она уже старая, может, тридцать лет... Или сорок... Ребята говорят, за деньги принимает... И приснилась она мне раз. А еще в автобусе, когда народу полно, обжиматься можно... Прямо к грудям как притиснет...
Колюша поднял кверху подбородок, зубы его поскрипывали, губы шевелились, тонкая цыплячья шея вздрагивала. Наверное, ему не было еще и шестнадцати, лицо его удивительно сочетало в себе порочность с чистотой ребенка. Сквозь пятна руды на щеках просвечивала розовая кожа, а с раздувшимися ноздрями, искаженными манящей щекочущей страстью, словно боролись по-детски голубые, прикрытые длинными ресницами глаза.
Лаз осветился, видно, вернулся начальник. Вскоре показались ноги, потом он вылез и присел на корточки. Лицо его было густо усеяно каплями пота.
- Бери блок,- не вытирая лица и делая длинные передышки между словами, сказал ему начальник.
- Тормозные ленты менять надо,- сказал Колюша.- Разве ж на такой лебедке работать можно? Пацан надрывается... Опытный скреперист и то работать не сможет...
- Ладно,- устало сморщился начальник,- ты не вякай... Ты ж дежурный слесарь... Смени, пока мы за блоком ходить будем...
- Нарядик дополнительный, начальник,- подмигнул Колюша.
- Я тебе помигаю,- так же устало сказал начальник,- огрызок собачий... Говнюк...- Он обернулся к Киму.- Давай бери блок... Уставился... Один ты у меня, что ли... Возись с тобой...
Ругался он без прежней злобы, скорей устало, нехотя, с каким-то клекотом, часто отхаркивая мокроту и сплевывая.
- Это я для друга делаю,- сказал Колюша, начав отвинчивать болты на тормозных лентах, - по доброй воле... Это незаконно без наряда...
Он подмигнул Киму и, отодвинувшись назад, вновь выставил начальнику в спину непристойный жест.
Ким пошел в глубину забоя и поднял блок вместе с крюком. Вначале вес показался ему не очень большим, но постепенно, где-то на второй лестнице лаза, он почувствовал тяжесть, даже жилы на ногах напряглись, он ощутил это сквозь портянки, сквозь резиновые сапоги. Лаз, или, как его тут называли, гезенок, был ходом сообщения между забоями и откаточной выработкой. Он состоял из железных лазеек - лестниц, прибитых к деревянным горизонтальным стойкам, и некогда был освещен электрическими лампами. Однако теперь здесь была кромешная тьма, лазейки поржавели и шатались, а предохранительные полки, прибитые через каждые 8-10 метров, давно сгнили, лишь кое-где сохранились доски, угрожающе провисавшие и ненадежные. Карбидную лампу Ким укрепил привинченным к ней крюком за петлю спецовки, и приходилось взбираться осторожно, нащупывая ногами скользкие мокрые прутья лестниц, потому что от толчка лампа могла перевернуться, опалить подбородок, поджечь ткань спецовки, а то и потухнуть. Начальник давно исчез, даже звук от постукивающих за ним лазеек перестал доноситься сверху, и Ким с дрожью думал о том, что лампа может потухнуть и он останется в темноте. Правда, в кармане его лежали спички, но они, наверное, отсырели, да и руки были заняты блоком. Лампа освещала узкую ломаную полосу, красные, неровно вырубленные стены со склизким черноватым налетом, однообразно выплывающие навстречу прутья лестниц и руку, то левую, то правую, в зависимости от того, какую он в данный момент выделял цепляться за прутья, а какой прижимал к груди тяжелый блок. Он слышал хлюпанье воды, мимо плеча пролетело несколько камешков, и он прижался к кисловатому железу, втянув голову. Камешки ударились об остаток ближнего дощатого полка, брызнули в лицо грязью со стен, унеслись дальше, гулко затихая. Ким поднялся выше на несколько прутьев, к полку, сравнительно сохранившемуся, две доски плотно упирались в стенки, а снизу их поддерживало горизонтальное бревно. Он положил блок на доски, с хрустом выпрямил руки, разминаясь. Карбидная лампа освещала несколько метров вверху, бросала отблеск вниз; и участок этот, где Ким провел минуты три, как бы пожил здесь, в то время как мимо других участков он просто пролез, показался ему родным, он привык к сырому пятну справа на скале, по форме оно отличалось от других пятен, и к нагретому ладонями лестничному пруту, слегка провисшему, с двумя капельками смолы, неизвестно как сюда попавшими, и к доскам полка, на одной сохранились остатки коры, на второй была аккуратная дырочка от выпавшего сучка. Ким знал, что запомнит все это, у него была привычка запоминать случайные куски пейзажа, что ли, и потом думать о них, представлять, что там делается в данную минуту. Например, он запомнил уголок районной чайной, где обедал несколько лет назад. Это воспоминание было уже неясно, без четких контуров, скорей мираж, совершенно ненужный, и все-таки мираж этот существовал, всплывая время от времени. Ким поднял с полка блок и полез дальше. Он решил достичь конца гезенка, ни разу не остановившись более, лез, опустив голову. Все ж ему пришлось часто останавливаться, перекладывать вес, чаще он держал теперь блок в левой, потому что правую вовсе ссадил и она ослабела. Раза два он отдыхал, но не оглядываясь по сторонам, прикрыв глаза. Наконец он увидел сверху свет, услышал грохот проезжавших вагонеток. Последняя лестница оканчивалась метра за два от выхода, Ким с тоской посмотрел наверх, виден был кусок бетонированного свода откаточной выработки, затем поднял блок, вытянув кверху руки, от усталости он уже не совсем контролировал свои действия и лишь в последнее мгновенье спохватился, не разжал пальцы. Оказывается, он хотел выбросить блок в отверстие, будто волейбольный мяч, и, похолодев, представил себе, как блок обрушивается, не долетев, назад и он с раскроенным черепом падает вдоль всего семидесятиметрового гезенка, ударяясь о полки.
- Гу,- сказали сверху, и Ким узнал глядевшее в отверстие лицо начальника.Ты что, рыбку удил? Давай сюда.
Начальник опустил в отверстие жилистые руки. Ким положил в них блок, и тяжесть, скользнув, исчезла в отверстии. После этого Ким ухватился за горизонтальное бревно у самого выхода, подтянулся, как на турнике, при этом под кожей живота у него собрались сгустки, судорожно давившие. Руки его подламывались в локтях, но он все подтягивался и подтягивался, пока голова его не поднялась над бревном. Тогда он уперся в бревно плечами, скользнул по нему и, перевалившись, упал лицом вниз на щебеночный грунт штрека, оцарапав подбородок и едва не ударившись головой о рельсы.
- Ты что, - крикнул начальник.- А если б электровоз... Отвечай за тебя...
Ким поднялся, сел, в горле у него запершило, он посмотрел на начальника и тоже крикнул со злобой:
- По технике безопасности полагается лестница до самого конца... Бардак у вас тут творится... Я в рудоуправление пойду... Сволочи.
И вдруг всхлипнул. Как это случилось, он сам не понял и сразу, опомнившись, задышал, делая вид, что просто тяжело выдыхает воздух, однако сквозь вдохи время от времени прорывались всхлипы, сотрясая грудную клетку. Не отдыхая, Ким вскочил, поднял блок, прижал его к груди и пошел на мягких ногах, но всхлипы продолжались, и блок судорожно подбрасывало.
- Эй, не в тот семафор поехал,- сказал начальник,- поменяй направление.
Обернувшись, Ким увидел, что начальник смеется, впалые щеки его разъехались, зеленоватые зубы, впаянные в бескровные десны, обнажились, а у глаз собрались морщинки. Ким повернулся и пошел вслед за начальником, глядя на его худой, поросший седым волосом затылок, и поскольку всхлипы в груди продолжались, а хрящеватые твердые уши начальника в такт этим всхлипам вздрагивали, начальник, конечно, смеялся, то Ким испытал приступ такой ненависти к ушам этим и затылку, что его обдало жаром, он придержал блок одной рукой, а вторую опустил и сильно сжал пальцы, шевеля ими, словно размалывая что-то, впившись ногтями в кожу. Вдруг возникла, представилась картина: начальник смеется, издевается над ним. Он отвечает начальнику. Начальник психует, хватает за ворот, размахивается, но, ловко увернувшись, Ким бьет начальника в челюсть, а когда тот падает, он с наслаждением топчет начальника ногами.
Ким слышит свое частое дыхание, чувствует гудящие в голове пульсы и останавливается. Ему становится до тошноты мерзко. Постепенно сердцебиение утихает. Начальник безразлично шагает впереди, худые лопатки шевелятся под его спецовкой.
2
В камере подземного вентилятора пахнет непросохшим бетоном и жареным салом. Вентилятор гудит за решеткой ограждения, мелькают спины маховика. Здесь уютно и чисто. На стене портрет Сталина, почтовые открытки, пучки бумажных цветов и липучие ленты-мухоморы.
- Напускают в шахту мух с крепежным лесом,- говорит машинист вентилятора, прикасаясь острием ножа к потрескивающему на электроплитке салу.
Ким садится в углу, прямо на теплый бетонированный пол. Шипенье сала напоминает ему шум дождя.
- Уже кемарит,- сердито говорит начальник,- давай блок меняй назад... Пахом, открывай кладовку.
- Ключ у Верки,- отвечает машинист,- она сейчас подойдет... Посиди, забегался... И пацанов загонял. Он выставляет из тумбочки бутылку.
- Мне нельзя,- говорит начальник, выпивая полстакана и закусывая тюлькой. Движения его становятся более размашистыми.- Слыхал, хозяин первого по радио выступает... Московский корреспондент приезжает... Новогодние успехи... Значит, такое-сякое, шахта перевыполнила план... Успехи, значит...- Он взял еще одну тюльку за хвостик, но не откусил, а облизал ее, как леденец.- А какие же успехи... Синьку-то сожрали... Отэка руду не принимает... Качество, говорят, низкое... Кварцит, говорят, возите, сволочи...
- Ну ты б на их месте что,- сказал машинист, пробуя с острия ножа сало,они ж на свою шею брать должны... У нас, выходит, на шахте план есть, а у них на обогатительной фабрике нет... Это ж уголовщина... Где же руда девалась... Завод у них твой кварцит примет, да?
Начальник сидит уже скособочившись, просунув для устойчивости ступню за планку табуретки. Он хитро посмотрел на машиниста, опустил руку в карман спецовки, вытащил оттуда что-то зажатое в кулаке, торжественно и плавно пронес руку по дуге к самому носу машиниста и разжал пальцы. Кучка мягкого рудного порошка, отливающая синим вороненым блеском, лежала на его ладони. Тонкие струйки текли меж пальцев, аккуратные металлические кристаллики, казалось, позванивают. Лицо машиниста расплылось, глаза увлажнились.
- Вот она, кормилица,- с умилением пролепетал он, впрочем, несколько запинаясь от хмелька,- вот она, синечка... Да в нее ж можно пельмени макать...- Он вдруг наклонился и лизнул руду языком.
- Хозяин меня вызвал,- сказал начальник. - Совещание у них было... Ученые разные, с образованием, формулы разные пишут... Первого в Москве выступление по радио, успехи, значит, 1953 год встречаем, а тут план тухнет... То есть копер... На копре звезда... Я ему говорю, знаешь, Иваныч... Мы наедине по-простому... Ты, конечно, меня с главного снял, горбоносых назначил... французов, понимаешь... А вот это видал...
Он высыпал руду на стол и вытащил, вернее, как-то резко и размашисто выдернул из бокового кармана газету, начал читать, тыча пальцем и запинаясь: "Ничем иным, как ротозейством, нельзя объяснять такое положение, когда в Ленинградской академии на протяжении ряда лет кафедрой руководил некто Ханович И. Г., не заслуживающий политического доверия, преклоняющийся перед иностранцами..."
Начальник отложил газету, взял все ту же обсосанную тюльку, густо посолил ее и проглотил, поморщившись.
- Девяносто восемь процентов,- сказал он,- что ты... Хуже всего... Горим на двух процентах... Иваныч кричит: "Да попросите ребят, они вам два процента в шапках вынесут"... А откуда нести? Где черпать? У тещи под юбкой...Начальник дернул губами, кожа на его щеках поползла, уши шевельнулись.
- Я говорю, не надо мне шахтеров... Дай мне полдюжины говнюков... фезеушников... Пойдем на сороковой горизонт...
- Врешь,- сказал машинист.- На сороковом все давно завалено.
- Завалено,- ухмыльнулся начальник,- пойди узнай, сколько я сегодня вагонеток на опрокид отправил.- Он ткнул пальцем в синюю поблескивающую кучку...
- Загубишь пацанов,- сказал вдруг машинист уверенно и тоскливо. Челюсть его по-пьяному отвисла, глаза стали щелочками.
- Ты лучше за вентилятором следи, назюзюкался,- сказал начальник.
- У меня Верка следит,- сказал машинист.- А ты пацанов загубишь... Гад ты, шкура... Перед начальством на цирлах ходишь...
- Поменьше варнякай,- сказал со злобой начальник и прикрикнул: - Где ключ от кладовки?
- Сейчас Верка придет,- ответил тихо машинист, утирая катящиеся по щекам пьяные слезы.
Ким чувствовал спиной горячую бетонную стенку, сидел, высоко подняв колени, слова долетали к нему издали, как звуки, ничего не значащие, просто производящие щум. Он заснул и во сне увидел чердак, метался под раскаленной солнцем жестяной крышей в пыли среди ветоши, требовал у тетки адрес матери, кричал: родной сестры адрес не знаешь! У тетки испуганное лицо, она перебирает письма, груды пахнущей мышиным пометом бумаги. На каком-то белом клочке проступает карандашный оттиск, но разобрать нельзя. Он разглядывает этот оттиск до боли в глазах, стараясь определить, угадать адрес, хотя бы по контурам, однако усилия его безнадежны, и он начинает кричать совсем громко, так что першит горло, ругается, даже угрожает тетке. Тетка испуганно суетится и плачет.
Проснувшись, Ким моментально сам себе сказал шепотом: "Адрес - тот свет", и усмехнулся. Некоторое время он сидит тихий, опустошенный, не понимая происходящего.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14