Этот вечер семья проведет в своем узком кругу.
В гостиной царит полумрак, на столе кофе, бутерброды и торт. Густафссон ест, он блаженствует: его окружают люди, по которым он тосковал, а завтра его ждет настоящая работа.
– Я буду теперь зарабатывать гораздо больше, чем раньше, – весело говорит он. Но тут же спохватывается. – Если только у меня пойдет работа…
– И из заморенного жеребенка может вырасти отличный конь, – замечает дедушка.
– Главное – здоровье, – говорит Ингрид,
– В нашей семье на здоровье еще никто не жаловался, – говорит дедушка. – Здоровье нам посылает господь, хотя деньги за него получает врач.
– У дедушки на каждый случай найдется поговорка, – смеется Уве.
Они наслаждались этим вечером и присутствием друг друга, все пережитое исчезло, казалось, они никогда и не расставались. Время иногда делает такие скачки, глядишь, и оно уже скользит в своем пятом или шестом измерении. Встречаешь старого друга, которого не видал лет двадцать, сидишь, разговариваешь с ним, и вдруг расстояние между прошлым и настоящим начинает сжиматься, сжиматься, и вот уже кажется, будто вы только вчера расстались. Но случается и наоборот: солнечным осенним днем ты стоишь на берегу, любуешься гладким зеркалом воды, в которой отражается заросший камышом берег, и сам себе не веришь – неужели здесь два дня назад бушевал ураган, гнулись и ломались деревья, словно великан щелкал огромным кнутом, шипели и пенились волны, швыряя, точно рукавицы, привязанные к причалу лодки?
Этот феномен времени повторился теперь и дома у Густафссонов. Существовало только настоящее, горький промежуток с его тревогами, страхом и неумолимостью куда-то исчез, они знали только одно: они вместе, и им хорошо.
Но вот начинается разговор, который редко кто из отцов не заводит и который начинается словами:
– Ну, дети, как дела в школе? Как у тебя, Грета?
И Грета рассказывает, что они начали проходить статистику страхования жизни, расчеты и все прочее – это очень сложная вещь. Как раз сегодня они занимались расчетами взносов для различных возрастных групп при смешанном страховании жизни и капитала, если страховку придется выплачивать в шестьдесят лет. Учитель сказал, что это единственные деньги, на которые могут рассчитывать его ученики, и думал, что все будут смеяться.
– Чепуха! – фыркнул Уве, когда подошел его черед рассказывать о школьных делах. – Вот над стереометрией никому бы не пришло в голову смеяться. Можешь ты, например, рассчитать площадь поверхности усеченного конуса?
Густафссон был вынужден признаться, что не может. Он не помнил, чтобы в его время проходили такие сложные вещи.
– Ты мне начерти, может, я и соображу что к чему.
– Я уже сделал чертеж. Смотри, папа!
Он берет блокнот и подходит к отцу. Но в гостиной слишком темно, чтобы разбираться в чертежах, они даже не видят линий и потому только рады, когда Грета услужливо предлагает:
– Подождите, я сейчас включу верхний свет.
Она щелкает выключателем и в комнате становится светло.
Уве смотрит на отца. Теперь, при ярком свете, он видит его зеленую кожу, у отца все зеленое – нос, веки, лоб, мочки ушей, зелень спускается на шею и исчезает под воротничком рубашки, потом она появляется из рукавов, заливает ладони и доходит до самых кончиков пальцев.
– Папа!
Застыв на мгновение, Уве отшатывается от отца. Блокнот падает на пол, и воцаряется мертвая тишина.
Обычно минутой молчания чтут память покойников, Густафссон не покойник. Но минутой молчания он был удостоен.
9
Известны люди, которым пришлось пережить нечто подобное тому, что пережил сейчас Густафссон. Например, одна фрейлина, самая красивая и самая веселая, та, кому отдали свое сердце самые блестящие кавалеры. Эта фрейлина заболела оспой. К счастью, она не умерла, но ее кожа покрылась рубцами и потеряла блеск, брови вылезли, волосы потускнели, с пунцовых губ исчезла улыбка, и бедная девушка больше никогда не показывалась никому на глаза. Или молодой рыцарь, который вернулся с войны, принесшей славу его фельдмаршалу, оставив на поле брани половину носа. А когда несчастный рыцарь появился в замке, он потерял в придачу ко всему еще и невесту. Или человек, который попал в автомобильную катастрофу, и в результате его лицо оказалось изуродованным. Лицо-то ему зашили, однако он потерял способность улыбаться, он не мог даже сморщить нос.
«На эту застывшую маску невозможно смотреть», – объясняла адвокату преданная супруга, возбудив дело о разводе.
Многие колдовали над своей кожей с помощью всевозможных средств. Что касается женщин, они начали с маленьких черных мушек и кончили поголовным гримом. Они красят волосы и ногти, даже на ногах, они капают в глаза белладонну и делают пластические операции груди, чтобы не отстать от моды.
А сколько мужчин покрывают себя татуировкой! Иногда татуировка делается на таких интимных частях тела, что бывает видна, лишь когда они раздеваются донага.
Среди людей, покрытых татуировкой, зашпаклеванных и раскрашенных вплоть до ногтей на ногах, всегда будет выделяться тот, кто этого не делает.
Но Густафссон один стал зеленым благодаря препарату, изобретенному доктором Верелиусом. Он отличался от нормы. И это было ужасно. Непереносимо. Никто не сказал ему ни слова, но ведь такие вещи человек чувствует и без слов.
И Густафссон почувствовал. Это обрушилось на него, как ураган. Совсем недавно с непередаваемым облегчением он захлопнул за собой двери тюрьмы и вернулся домой. Здесь все было таким привычным, любимым, естественным, казалось, теперь-то уж все пойдет как по маслу.
И вдруг этот шок. Он увидел, как все оцепенели, как отшатнулись от него дети, как на мгновение Ингрид закрыла глаза и уронила на колени руки, как дедушка, грохнул чашку на блюдце.
Он сидит с открытым ртом. В нем закипает горечь разочарования, ведь он слепо верил, что люди встанут на его сторону, но оказывается его испугались даже близкие.
Те, ради кого он решился на это!
Эта мысль сверлит его мозг, и он чувствует, как разочарование уступает место неукротимому гневу.
«Как все несправедливо, – думает он, – дьявольски несправедливо». Подавив рыдание, он выпрямляется, поднимает лицо к свету и кричит:
– Пожалуйста! Глядите! Глазейте, сколько влезет… Любуйтесь бесплатным зрелищем!
Он вскакивает и смотрит на них. Сын стоит, потупив глаза, дочь закрыла лицо руками, дедушка мигает за запотевшими стеклами очков, Ингрид сидит, не поднимая головы.
– Глядите же! – кричит он. – Все глядите, все… завтра меня увидит весь город. Я пойду и покажусь всем, буду стоять на каждом углу, на каждой улице, на площадях… пусть на меня смотрят все люди.
Ингрид кладет руку ему на плечо.
– Пер, милый, – говорит она, – никто не хотел тебя обидеть. Мы все желаем тебе только добра.
– Знаю. Потому я и стал таким. Я сделал это, чтобы вернуться домой.
– И мы все радуемся твоему возвращению.
– Тогда почему же вы не смеетесь? Он и сам понимает, что говорит не то, что он несправедлив, но остановиться уже не может.
– Перед вами восьмое чудо света. Реформа системы правосудия. Новость, сенсация экстра-класс: заключенный без тюрьмы, тюрьма без заключенных. Все очень просто. Заключенный отбывает наказание в привычной обстановке. Вот он перед вами в своей привычной обстановке. Со своими близкими. Пожалуйста, любуйтесь! Нам следовало бы пригласить к себе журналистов, чтобы они своими глазами увидели, как мне хорошо.
Он снова упал в кресло. Уве ушел в свою комнату и бросился на кровать. Грета скрылась у себя. Там она опустилась на стул и невидящим взглядом уставилась на стену.
В непривычной ситуации люди часто не знают, как себя вести. Ингрид растерялась.
– Успокойся. Пожалуйста, успокойся, – только и повторяла она. – Ведь ты еще не знаешь, как люди к этому отнесутся.
Дедушка пытается спасти положение:
– Есть такая поговорка, – говорит он, – больше чем богу угодно, человека никто не накажет. Но это помогало людям, когда они верили в бога побольше, чем теперь. Есть, правда, и другая поговорка: если человек видит солнце и луну, ему не на что жаловаться.
– Ведь это не навсегда. – Ингрид тоже пытается утешить мужа. – Год пройдет, ты и не заметишь.
– Целый год. – Густафссон подхватывает эти слова. – Целый год. Двенадцать месяцев. Пятьдесят две недели.
– Триста шестьдесят пять дней, – заканчивает дедушка. – Это не так страшно.
– Триста шестьдесят пять дней. – Густафссон делает ударение на каждом слове. – А сколько часов? Ты не знаешь, сколько это часов? Я подсчитал нынче ночью. Восемь тысяч семьсот шестьдесят часов.
– Но два из них уже прошли. Вечер пролетит быстро, потом ночь… Пожалуй, мне пора домой.
– Ну, что-ж, пора, так пора. Представление окончено!
Густафссон горько смеется.
– Ложись и отдохни хорошенько, – говорит дедушка, – тебе это необходимо. И помни такие слова: лучше быть свободной птахой, чем пленным королем.
– Но я, к сожалению, не птаха. О них заботится сам господь бог, так говорится в Писании.
– Это уж точно, Ну, покойной всем ночи. Не беспокойся, Ингрид, сиди. Меня, провожать не нужно.
На пороге дедушка оборачивается:
– Помни одно, Пер: не пренебрегай господом, у него длинный бич.
Дверь за дедушкой захлопывается. Они остаются одни, теперь самое время ему прижаться головой к ее плечу, ей погладить его по щеке. Но они оба молчат и не трогаются с места. А как они ждали этого дня, дня возвращения, когда бы он ни наступил!
И вот Пер дома, но оказалось, что они ждали чего-то совсем другого. Между ними появилась невидимая преграда.
Наконец Ингрид встает, собирает на поднос кофейные чашки и уносит их в кухню. Вернувшись, она гасит верхний свет.
Он поднимает голову.
– Зачем? Пусть горит. Так ты скорей привыкнешь.
– Я не из-за тебя, – тихо отвечает она. – Просто я не люблю яркий свет. Очень режет глаза. Он не отвечает. Через минуту она спрашивает:
– Когда ты начнешь работать?
– Завтра вечером. – Он вздыхает.
– Все будет в порядке, вот увидишь.
– Да, наверно. Мне приходилось встречать людей, вышедших из заключения. Один даже работал у нас на складе скобяных товаров на Ваннгатан. Многие знали, что он из тюрьмы, и он знал, что им это известно, и они знали, что он об этом знает, и так далее… однако никто никогда ивиду не подал. Понимаешь, они даже не думали об этом. Надеюсь, что и теперь будет так же. Что никто и виду не подаст. Хотя они знают, а это все равно, что на тебе печать Каина. Впрочем, так ведь оно и есть, надеюсь, ты меня понимаешь.
– Я уверена, никто и виду не подаст.
– Хорошо бы. Но ведь ты сама видела, как отшатнулись дети. Да и вы с дедушкой тоже. Не отпирайся. Вы все отшатнулись. И другие тоже отшатнутся. Это уж точно.
Она садится к нему поближе и гладит его по руке.
Пер, не принимай все так близко к сердцу. Дети привыкли видеть тебя другим, вот они и испугались. Их поразила перемена в тебе. Люди, которые тебя раньше не знали, будут реагировать по-другому.
– Как будто им неизвестно, как должен выглядеть человек!
– Зачем бояться раньше времени… Знаешь, что, давай-ка погуляем?
Она встает и подходит к окну. На улице уже темно.
Он знает, что на уме у нее нет ничего плохого. Что она желает ему только добра. И все-таки его захлестывает горечь.
– Раз темно, значит, можно прогуляться? Так? В темноте тебе за меня не стыдно?
– Я об этом и не думала! – протестует Ингрид. – Может, и так.
Он пожимает плечами.
– Ну что ж, придется вести ночной образ жизни. Вроде крота, который, пока светло, не смеет носа высунуть из норы. Бояться света, как совы и змеи…
– Зачем ты так! – Ей с трудом дается веселый тон. – Ведь я не сова. Идем же…
Он встает. Мгновение колеблется, потом направляется в переднюю.
– Знаешь что, – говорит он, – я пойду без тебя. Мне хочется побыть одному.
Он видит, что его слова больно задели ее. Этого он не хотел. Голос его звучит теплее, он пробует оправдаться:
– Не обижайся… человеку иногда необходимо побыть одному. Я пойду быстрым шагом. Чтобы убежать от самого себя. А если ты будешь со мной, я убегу и от тебя. – Губы его кривятся в улыбке. – Я вернусь через два часа. Мне хочется в лес. Пробежаться. Я пробегусь по пятикилометровому маршруту. Мне надо глотнуть свежего воздуха, которым до меня еще никто не дышал.
Он уже в передней. Она все еще стоит у окна. Потом оборачивается.
– Надень куртку. По-моему, сейчас оттепель. И сапоги на рифленой подошве, чтобы не скользить.
Ингрид не любит рифленые подошвы, на них налипает столько грязи. И потому ее слова трогают Густафссона. Он возвращается в комнату.
– Прости меня, – говорит он. – Все образуется. Вот увидишь.
Она кивает:
– Иначе и быть не может.
– Год – это только год. Может, еще все будет в порядке.
– Конечно, все будет в порядке. Она старается, чтобы ее голос звучал уверенно. Улыбается.
Но хлопает входная дверь, и улыбка сбегает с ее губ. Несколько минут она неподвижно глядит в пустоту. Потом выдержка ей изменяет, и она, всхлипнув, прижимается головой к черному стеклу.
10
Густафссон остановился у автобусной остановки. Рядом горел уличный фонарь, но он поднял воротник и надвинул шапку на глаза, лицо его скрывала темнота и потому никто не видел, какого оно цвета.
Вскоре за ним выросла небольшая очередь. Автобус ходит каждые четверть часа, это знают все. Наконец вдали показались фонари, длинный синий корпус навис над низкими автомобилями, вот он прижался к краю тротуара и остановился.
Густафссон хотел, было, сесть первым. Но, увидев яркую лампочку над местом кондуктора, его столиком с билетами и ящиком с мелочью, заколебался, нога его замерла на ступеньке. Ему не хотелось выступать в свете этой рампы. В микрофон раздался голос:
– Пожалуйста, не задерживайте посадку.
Густафссон отпрянул в сторону, повернулся к стоявшему за ним человеку:
– Садитесь, – сказал он, – Я передумал.
И отошел в темноту. Через минуту он увидел удаляющиеся задние фары автобуса.
«Вот, значит, каково это, – подумал он. – Вот, как это действует».
Ну что ж. Теперь он знает. Он пожал плечами и зашагал прочь. Если идти быстрым шагом, можно дойти до леса минут за двадцать. Летом по утрам, когда промежутки между автобусами бывают больше, он часто ходил туда пешком.
Через полчаса он уже углубился в лес и подошел к ресторану «Фрилюфтсгорден», манившему своими приветливо освещенными окнами. Раньше он частенько заглядывал сюда в обществе какого-нибудь приятеля. Но сегодня ему было не до ресторана. Он подошел к отметке, с которой начинался пятикилометровый маршрут, ему не хотелось терять времени. В лесу было холодней, чем в городе. Так всегда. В городе начиналась оттепель, но тут еще держался мороз. От света, падавшего из окон ресторана, лес казался совершенно черным. Но под деревьями белел снег. На нем темной лентой пролегла тропинка. Однако Густафссон и без этого нашел бы дорогу. Ведь он сам помогал прокладывать этот маршрут. Он знал здесь каждую тропку и столько раз бегал по ним, что не заблудился бы даже с завязанными глазами.
Постепенно па тропинке стало светлее, Луна была па ущербе. К ее бледному свету примешивался свет мартовских звезд да и снег еще хранил отблеск дневного света. Слабо светились фосфоресцирующие круги, сделанные на стволах, они указывали путь. Кое-где в помощь поздним гуляющим горели фонари. Здесь почти всегда кто-нибудь гулял. Но именно в эту пору, когда зима допевала свою песню, а весна еще мешкала, людей тут почти не было.
Сперва он шел по маршруту не очень решительно, потом ускорил шаг, быстрей, быстрей и, наконец, побежал. Свежий зимний воздух бурлил в его легких.
«Воздух – основа жизни, воздух, тепло и свет необходимы всем живым существам и растениям», – думал он.
Но для него сейчас самое главное – воздух, свежий воздух свободы.
Он глядел на застывшие стволы, безмолвно обступившие тропинку, на сосульки, свисавшие со скал, на кустики брусники, кое-где пробившие снежный покров. Он видел следы лисицы и косули, здесь петлял заяц, а разбросанные перья рассказывали о разыгравшейся ночью трагедии.
У озера он остановился. Лед сверкал белизной, но во многих местах на этой белизне уже проступили темные пятна – это на льду выступила вода. Вокруг Густафссона было так тихо, что он слышал удары собственного сердца. Высокая береза у берега бросала кружевную тень, которая казалась не тенью, а лишь намеком на нее. С ветки сорвался снежный ком и с безмолвным вздохом упал на землю.
Все события последнего месяца отодвинулись вдаль, стали нереальными, должно быть, он и не жил тогда, он ожил только теперь, наконец-то он в лесу, наконец все вокруг естественно. Наконец он убежал от самого себя.
Густафссон неохотно расстался с лесом. Сейчас, когда у него под ногами была твердая тропа, без грязи, без луж, без ледяных дорожек, ему хотелось идти и идти. Он подошел к тропе с десятикилометровой отметкой и свернул на нее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
В гостиной царит полумрак, на столе кофе, бутерброды и торт. Густафссон ест, он блаженствует: его окружают люди, по которым он тосковал, а завтра его ждет настоящая работа.
– Я буду теперь зарабатывать гораздо больше, чем раньше, – весело говорит он. Но тут же спохватывается. – Если только у меня пойдет работа…
– И из заморенного жеребенка может вырасти отличный конь, – замечает дедушка.
– Главное – здоровье, – говорит Ингрид,
– В нашей семье на здоровье еще никто не жаловался, – говорит дедушка. – Здоровье нам посылает господь, хотя деньги за него получает врач.
– У дедушки на каждый случай найдется поговорка, – смеется Уве.
Они наслаждались этим вечером и присутствием друг друга, все пережитое исчезло, казалось, они никогда и не расставались. Время иногда делает такие скачки, глядишь, и оно уже скользит в своем пятом или шестом измерении. Встречаешь старого друга, которого не видал лет двадцать, сидишь, разговариваешь с ним, и вдруг расстояние между прошлым и настоящим начинает сжиматься, сжиматься, и вот уже кажется, будто вы только вчера расстались. Но случается и наоборот: солнечным осенним днем ты стоишь на берегу, любуешься гладким зеркалом воды, в которой отражается заросший камышом берег, и сам себе не веришь – неужели здесь два дня назад бушевал ураган, гнулись и ломались деревья, словно великан щелкал огромным кнутом, шипели и пенились волны, швыряя, точно рукавицы, привязанные к причалу лодки?
Этот феномен времени повторился теперь и дома у Густафссонов. Существовало только настоящее, горький промежуток с его тревогами, страхом и неумолимостью куда-то исчез, они знали только одно: они вместе, и им хорошо.
Но вот начинается разговор, который редко кто из отцов не заводит и который начинается словами:
– Ну, дети, как дела в школе? Как у тебя, Грета?
И Грета рассказывает, что они начали проходить статистику страхования жизни, расчеты и все прочее – это очень сложная вещь. Как раз сегодня они занимались расчетами взносов для различных возрастных групп при смешанном страховании жизни и капитала, если страховку придется выплачивать в шестьдесят лет. Учитель сказал, что это единственные деньги, на которые могут рассчитывать его ученики, и думал, что все будут смеяться.
– Чепуха! – фыркнул Уве, когда подошел его черед рассказывать о школьных делах. – Вот над стереометрией никому бы не пришло в голову смеяться. Можешь ты, например, рассчитать площадь поверхности усеченного конуса?
Густафссон был вынужден признаться, что не может. Он не помнил, чтобы в его время проходили такие сложные вещи.
– Ты мне начерти, может, я и соображу что к чему.
– Я уже сделал чертеж. Смотри, папа!
Он берет блокнот и подходит к отцу. Но в гостиной слишком темно, чтобы разбираться в чертежах, они даже не видят линий и потому только рады, когда Грета услужливо предлагает:
– Подождите, я сейчас включу верхний свет.
Она щелкает выключателем и в комнате становится светло.
Уве смотрит на отца. Теперь, при ярком свете, он видит его зеленую кожу, у отца все зеленое – нос, веки, лоб, мочки ушей, зелень спускается на шею и исчезает под воротничком рубашки, потом она появляется из рукавов, заливает ладони и доходит до самых кончиков пальцев.
– Папа!
Застыв на мгновение, Уве отшатывается от отца. Блокнот падает на пол, и воцаряется мертвая тишина.
Обычно минутой молчания чтут память покойников, Густафссон не покойник. Но минутой молчания он был удостоен.
9
Известны люди, которым пришлось пережить нечто подобное тому, что пережил сейчас Густафссон. Например, одна фрейлина, самая красивая и самая веселая, та, кому отдали свое сердце самые блестящие кавалеры. Эта фрейлина заболела оспой. К счастью, она не умерла, но ее кожа покрылась рубцами и потеряла блеск, брови вылезли, волосы потускнели, с пунцовых губ исчезла улыбка, и бедная девушка больше никогда не показывалась никому на глаза. Или молодой рыцарь, который вернулся с войны, принесшей славу его фельдмаршалу, оставив на поле брани половину носа. А когда несчастный рыцарь появился в замке, он потерял в придачу ко всему еще и невесту. Или человек, который попал в автомобильную катастрофу, и в результате его лицо оказалось изуродованным. Лицо-то ему зашили, однако он потерял способность улыбаться, он не мог даже сморщить нос.
«На эту застывшую маску невозможно смотреть», – объясняла адвокату преданная супруга, возбудив дело о разводе.
Многие колдовали над своей кожей с помощью всевозможных средств. Что касается женщин, они начали с маленьких черных мушек и кончили поголовным гримом. Они красят волосы и ногти, даже на ногах, они капают в глаза белладонну и делают пластические операции груди, чтобы не отстать от моды.
А сколько мужчин покрывают себя татуировкой! Иногда татуировка делается на таких интимных частях тела, что бывает видна, лишь когда они раздеваются донага.
Среди людей, покрытых татуировкой, зашпаклеванных и раскрашенных вплоть до ногтей на ногах, всегда будет выделяться тот, кто этого не делает.
Но Густафссон один стал зеленым благодаря препарату, изобретенному доктором Верелиусом. Он отличался от нормы. И это было ужасно. Непереносимо. Никто не сказал ему ни слова, но ведь такие вещи человек чувствует и без слов.
И Густафссон почувствовал. Это обрушилось на него, как ураган. Совсем недавно с непередаваемым облегчением он захлопнул за собой двери тюрьмы и вернулся домой. Здесь все было таким привычным, любимым, естественным, казалось, теперь-то уж все пойдет как по маслу.
И вдруг этот шок. Он увидел, как все оцепенели, как отшатнулись от него дети, как на мгновение Ингрид закрыла глаза и уронила на колени руки, как дедушка, грохнул чашку на блюдце.
Он сидит с открытым ртом. В нем закипает горечь разочарования, ведь он слепо верил, что люди встанут на его сторону, но оказывается его испугались даже близкие.
Те, ради кого он решился на это!
Эта мысль сверлит его мозг, и он чувствует, как разочарование уступает место неукротимому гневу.
«Как все несправедливо, – думает он, – дьявольски несправедливо». Подавив рыдание, он выпрямляется, поднимает лицо к свету и кричит:
– Пожалуйста! Глядите! Глазейте, сколько влезет… Любуйтесь бесплатным зрелищем!
Он вскакивает и смотрит на них. Сын стоит, потупив глаза, дочь закрыла лицо руками, дедушка мигает за запотевшими стеклами очков, Ингрид сидит, не поднимая головы.
– Глядите же! – кричит он. – Все глядите, все… завтра меня увидит весь город. Я пойду и покажусь всем, буду стоять на каждом углу, на каждой улице, на площадях… пусть на меня смотрят все люди.
Ингрид кладет руку ему на плечо.
– Пер, милый, – говорит она, – никто не хотел тебя обидеть. Мы все желаем тебе только добра.
– Знаю. Потому я и стал таким. Я сделал это, чтобы вернуться домой.
– И мы все радуемся твоему возвращению.
– Тогда почему же вы не смеетесь? Он и сам понимает, что говорит не то, что он несправедлив, но остановиться уже не может.
– Перед вами восьмое чудо света. Реформа системы правосудия. Новость, сенсация экстра-класс: заключенный без тюрьмы, тюрьма без заключенных. Все очень просто. Заключенный отбывает наказание в привычной обстановке. Вот он перед вами в своей привычной обстановке. Со своими близкими. Пожалуйста, любуйтесь! Нам следовало бы пригласить к себе журналистов, чтобы они своими глазами увидели, как мне хорошо.
Он снова упал в кресло. Уве ушел в свою комнату и бросился на кровать. Грета скрылась у себя. Там она опустилась на стул и невидящим взглядом уставилась на стену.
В непривычной ситуации люди часто не знают, как себя вести. Ингрид растерялась.
– Успокойся. Пожалуйста, успокойся, – только и повторяла она. – Ведь ты еще не знаешь, как люди к этому отнесутся.
Дедушка пытается спасти положение:
– Есть такая поговорка, – говорит он, – больше чем богу угодно, человека никто не накажет. Но это помогало людям, когда они верили в бога побольше, чем теперь. Есть, правда, и другая поговорка: если человек видит солнце и луну, ему не на что жаловаться.
– Ведь это не навсегда. – Ингрид тоже пытается утешить мужа. – Год пройдет, ты и не заметишь.
– Целый год. – Густафссон подхватывает эти слова. – Целый год. Двенадцать месяцев. Пятьдесят две недели.
– Триста шестьдесят пять дней, – заканчивает дедушка. – Это не так страшно.
– Триста шестьдесят пять дней. – Густафссон делает ударение на каждом слове. – А сколько часов? Ты не знаешь, сколько это часов? Я подсчитал нынче ночью. Восемь тысяч семьсот шестьдесят часов.
– Но два из них уже прошли. Вечер пролетит быстро, потом ночь… Пожалуй, мне пора домой.
– Ну, что-ж, пора, так пора. Представление окончено!
Густафссон горько смеется.
– Ложись и отдохни хорошенько, – говорит дедушка, – тебе это необходимо. И помни такие слова: лучше быть свободной птахой, чем пленным королем.
– Но я, к сожалению, не птаха. О них заботится сам господь бог, так говорится в Писании.
– Это уж точно, Ну, покойной всем ночи. Не беспокойся, Ингрид, сиди. Меня, провожать не нужно.
На пороге дедушка оборачивается:
– Помни одно, Пер: не пренебрегай господом, у него длинный бич.
Дверь за дедушкой захлопывается. Они остаются одни, теперь самое время ему прижаться головой к ее плечу, ей погладить его по щеке. Но они оба молчат и не трогаются с места. А как они ждали этого дня, дня возвращения, когда бы он ни наступил!
И вот Пер дома, но оказалось, что они ждали чего-то совсем другого. Между ними появилась невидимая преграда.
Наконец Ингрид встает, собирает на поднос кофейные чашки и уносит их в кухню. Вернувшись, она гасит верхний свет.
Он поднимает голову.
– Зачем? Пусть горит. Так ты скорей привыкнешь.
– Я не из-за тебя, – тихо отвечает она. – Просто я не люблю яркий свет. Очень режет глаза. Он не отвечает. Через минуту она спрашивает:
– Когда ты начнешь работать?
– Завтра вечером. – Он вздыхает.
– Все будет в порядке, вот увидишь.
– Да, наверно. Мне приходилось встречать людей, вышедших из заключения. Один даже работал у нас на складе скобяных товаров на Ваннгатан. Многие знали, что он из тюрьмы, и он знал, что им это известно, и они знали, что он об этом знает, и так далее… однако никто никогда ивиду не подал. Понимаешь, они даже не думали об этом. Надеюсь, что и теперь будет так же. Что никто и виду не подаст. Хотя они знают, а это все равно, что на тебе печать Каина. Впрочем, так ведь оно и есть, надеюсь, ты меня понимаешь.
– Я уверена, никто и виду не подаст.
– Хорошо бы. Но ведь ты сама видела, как отшатнулись дети. Да и вы с дедушкой тоже. Не отпирайся. Вы все отшатнулись. И другие тоже отшатнутся. Это уж точно.
Она садится к нему поближе и гладит его по руке.
Пер, не принимай все так близко к сердцу. Дети привыкли видеть тебя другим, вот они и испугались. Их поразила перемена в тебе. Люди, которые тебя раньше не знали, будут реагировать по-другому.
– Как будто им неизвестно, как должен выглядеть человек!
– Зачем бояться раньше времени… Знаешь, что, давай-ка погуляем?
Она встает и подходит к окну. На улице уже темно.
Он знает, что на уме у нее нет ничего плохого. Что она желает ему только добра. И все-таки его захлестывает горечь.
– Раз темно, значит, можно прогуляться? Так? В темноте тебе за меня не стыдно?
– Я об этом и не думала! – протестует Ингрид. – Может, и так.
Он пожимает плечами.
– Ну что ж, придется вести ночной образ жизни. Вроде крота, который, пока светло, не смеет носа высунуть из норы. Бояться света, как совы и змеи…
– Зачем ты так! – Ей с трудом дается веселый тон. – Ведь я не сова. Идем же…
Он встает. Мгновение колеблется, потом направляется в переднюю.
– Знаешь что, – говорит он, – я пойду без тебя. Мне хочется побыть одному.
Он видит, что его слова больно задели ее. Этого он не хотел. Голос его звучит теплее, он пробует оправдаться:
– Не обижайся… человеку иногда необходимо побыть одному. Я пойду быстрым шагом. Чтобы убежать от самого себя. А если ты будешь со мной, я убегу и от тебя. – Губы его кривятся в улыбке. – Я вернусь через два часа. Мне хочется в лес. Пробежаться. Я пробегусь по пятикилометровому маршруту. Мне надо глотнуть свежего воздуха, которым до меня еще никто не дышал.
Он уже в передней. Она все еще стоит у окна. Потом оборачивается.
– Надень куртку. По-моему, сейчас оттепель. И сапоги на рифленой подошве, чтобы не скользить.
Ингрид не любит рифленые подошвы, на них налипает столько грязи. И потому ее слова трогают Густафссона. Он возвращается в комнату.
– Прости меня, – говорит он. – Все образуется. Вот увидишь.
Она кивает:
– Иначе и быть не может.
– Год – это только год. Может, еще все будет в порядке.
– Конечно, все будет в порядке. Она старается, чтобы ее голос звучал уверенно. Улыбается.
Но хлопает входная дверь, и улыбка сбегает с ее губ. Несколько минут она неподвижно глядит в пустоту. Потом выдержка ей изменяет, и она, всхлипнув, прижимается головой к черному стеклу.
10
Густафссон остановился у автобусной остановки. Рядом горел уличный фонарь, но он поднял воротник и надвинул шапку на глаза, лицо его скрывала темнота и потому никто не видел, какого оно цвета.
Вскоре за ним выросла небольшая очередь. Автобус ходит каждые четверть часа, это знают все. Наконец вдали показались фонари, длинный синий корпус навис над низкими автомобилями, вот он прижался к краю тротуара и остановился.
Густафссон хотел, было, сесть первым. Но, увидев яркую лампочку над местом кондуктора, его столиком с билетами и ящиком с мелочью, заколебался, нога его замерла на ступеньке. Ему не хотелось выступать в свете этой рампы. В микрофон раздался голос:
– Пожалуйста, не задерживайте посадку.
Густафссон отпрянул в сторону, повернулся к стоявшему за ним человеку:
– Садитесь, – сказал он, – Я передумал.
И отошел в темноту. Через минуту он увидел удаляющиеся задние фары автобуса.
«Вот, значит, каково это, – подумал он. – Вот, как это действует».
Ну что ж. Теперь он знает. Он пожал плечами и зашагал прочь. Если идти быстрым шагом, можно дойти до леса минут за двадцать. Летом по утрам, когда промежутки между автобусами бывают больше, он часто ходил туда пешком.
Через полчаса он уже углубился в лес и подошел к ресторану «Фрилюфтсгорден», манившему своими приветливо освещенными окнами. Раньше он частенько заглядывал сюда в обществе какого-нибудь приятеля. Но сегодня ему было не до ресторана. Он подошел к отметке, с которой начинался пятикилометровый маршрут, ему не хотелось терять времени. В лесу было холодней, чем в городе. Так всегда. В городе начиналась оттепель, но тут еще держался мороз. От света, падавшего из окон ресторана, лес казался совершенно черным. Но под деревьями белел снег. На нем темной лентой пролегла тропинка. Однако Густафссон и без этого нашел бы дорогу. Ведь он сам помогал прокладывать этот маршрут. Он знал здесь каждую тропку и столько раз бегал по ним, что не заблудился бы даже с завязанными глазами.
Постепенно па тропинке стало светлее, Луна была па ущербе. К ее бледному свету примешивался свет мартовских звезд да и снег еще хранил отблеск дневного света. Слабо светились фосфоресцирующие круги, сделанные на стволах, они указывали путь. Кое-где в помощь поздним гуляющим горели фонари. Здесь почти всегда кто-нибудь гулял. Но именно в эту пору, когда зима допевала свою песню, а весна еще мешкала, людей тут почти не было.
Сперва он шел по маршруту не очень решительно, потом ускорил шаг, быстрей, быстрей и, наконец, побежал. Свежий зимний воздух бурлил в его легких.
«Воздух – основа жизни, воздух, тепло и свет необходимы всем живым существам и растениям», – думал он.
Но для него сейчас самое главное – воздух, свежий воздух свободы.
Он глядел на застывшие стволы, безмолвно обступившие тропинку, на сосульки, свисавшие со скал, на кустики брусники, кое-где пробившие снежный покров. Он видел следы лисицы и косули, здесь петлял заяц, а разбросанные перья рассказывали о разыгравшейся ночью трагедии.
У озера он остановился. Лед сверкал белизной, но во многих местах на этой белизне уже проступили темные пятна – это на льду выступила вода. Вокруг Густафссона было так тихо, что он слышал удары собственного сердца. Высокая береза у берега бросала кружевную тень, которая казалась не тенью, а лишь намеком на нее. С ветки сорвался снежный ком и с безмолвным вздохом упал на землю.
Все события последнего месяца отодвинулись вдаль, стали нереальными, должно быть, он и не жил тогда, он ожил только теперь, наконец-то он в лесу, наконец все вокруг естественно. Наконец он убежал от самого себя.
Густафссон неохотно расстался с лесом. Сейчас, когда у него под ногами была твердая тропа, без грязи, без луж, без ледяных дорожек, ему хотелось идти и идти. Он подошел к тропе с десятикилометровой отметкой и свернул на нее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17