Но они обходили стороной крепко-накрепко запертые, перед большинством из которых расположились попрошайки.
Бобби взял за руку незнакомку.
«Кажется, я вас знаю».
Женщина ответила ему жестом, выражающим тревогу.
«Никакого толку от этих плащей-невидимок и паролей».
Она имела в виду анонимные идентификационные номера, которые каждый из членов всемирной неофициальной сети беженцев менял каждый день. Номера предоставлялись по требованию из центрального источника, доступного через посредство червокамеры. Поговаривали, будто бы где-то в Монтане, в заброшенной угольной шахте стоит генератор случайных чисел, работающий на основе принципов квантовой механики, и что якобы его систему невозможно раскодировать.
«Не в этом дело», – ответил Бобби.
«В чем же? Толстую задницу даже плащом-невидимкой не прикроешь?»
Бобби с трудом удержался от смеха. Он получил лишнее подтверждение для своей догадки. «4712425» была именно той, о ком он подумал, – женщиной из Южной Англии, лет под шестьдесят, толстухой, шутницей, уверенной в себе.
«Узнал стиль. Стиль языка жестов».
Женщина ответила знаком понимания.
«Да, да, да. Я такое уже слышала. Пора менять стиль».
«Все не изменишь».
«Нет, но попробовать можно».
Алфавит для рукоговорения, при котором кончики пальцев одного человека прикасались к ладони и пальцам другого, изначально был предназначен для людей, страдающих глухонемотой и слепотой одновременно. Этот язык быстро взяли себе на вооружение беженцы, скрывающиеся от червокамеры. Разговор с помощью рукоговорения, при том что общающиеся складывали руки «ковшиком», почти невозможно было разгадать стороннему наблюдателю.
… Почти, но не совсем. Не было ничего надежного на все сто процентов. И Бобби все время помнил о том, что пользователи червокамер обладали такой роскошью, как возможность оглядываться назад, в прошлое, и заново просматривать то, что они пропустили, – столько раз, сколько захочется, под каким угодно углом и с каким угодно увеличением.
Но беженцы вовсе не были обязаны облегчать жизнь шпиков.
Из обрывочных сплетен и рассказов знакомых Бобби знал о том, что «4712425» – бабушка. С работы она уволилась несколько лет назад, была чиста перед законом по всем параметрам, и никаких явных причин уйти в подполье у нее не было – как, кстати, у многих из беженцев, с которыми Бобби успел познакомиться за годы пребывания в бегах. А эта женщина просто-напросто не желала, чтобы на нее смотрели, вот и все.
Наконец «4712425» подвела их к двери. Безмолвным жестом она велела Бобби и Кейт остановиться и поправить плащи-невидимки и маски так, чтобы они ничем себя не выдали.
Дверь открылась, за ней была только темнота.
… А потом, окончательно путая следы, «4712425» легко прикоснулась к ним по очереди и повела дальше по улице. Бобби оглянулся и увидел, как бесшумно закрылась дверь.
Миновав еще метров сто, они подошли к другой двери, она открылась и впустила их в колодец, наполненный мраком.
«Спокойно. Шаг, шаг, шаг, еще два…»
В кромешной темноте «4712425» вела Бобби и Кейт вниз по короткой лестнице.
По эху и запаху Бобби почувствовал, что впереди – комната. Большая, с шершавыми стенами, видимо покрашенными поверх штукатурки. На полу лежал ковер, заглушающий шаги. Пахло едой и горячими напитками. Тут находились люди, Бобби ощущал их смешанный запах, слышал негромкое шуршание, издаваемое ими при передвижении.
«Я начинаю осваиваться, – подумал он. – Еще пара лет – и мне не будут нужны глаза».
Они одолели последнюю ступеньку.
«Одна комната, около пятнадцати квадратных метров, – передала Бобби «4712425». – В дальней стене две двери. Туалеты. Тут люди. Одиннадцать. Двенадцать. Тринадцать. Четырнадцать. Все взрослые. Окна можно делать непрозрачными».
Это было общераспространенное прикрытие. Помещения, где постоянно царила темнота, легче было распознать как логова беженцев.
«Думаю, тут неплохо, – сказала Кейт. – Есть еда и кровати. Пойдем».
Она начала стаскивать плащ-невидимку, потом – комбинезон.
Со вздохом Бобби последовал ее примеру. Он отдал свою одежду «4712425», а та повесила их на невидимую вешалку.
Потом, когда на них остались только тепловые маски, они снова взялись за руки и присоединились к остальным, анонимным в своей наготе. Бобби подозревал, что до конца собрания он даже сменит тепловую маску, чтобы еще сильнее запутать тех, кто может за ними следить.
Их поприветствовали. К лицу Бобби легко прикасались руки – мужские и женские, они различались по мягкости. Наконец кто-то выделил его. Бобби представил себе женщину лет под пятьдесят, ниже его ростом. Ее руки, маленькие и неловкие, гладили его лицо, кисти рук, запястья.
Вот так, прикасаясь друг к другу в темноте, беженцы робко изучали друг друга. Узнавание – искомое с трудом, подтверждаемое с осторожностью, даже с неохотой, было основано не на именах, не на лицах, не на зрительных и слуховых метках, а на более тонких признаках. Бобби распознавал силуэт женщины, стоящей перед ним в темноте, ощущал ее запах – неистребимый и характерный, невзирая как на слои грязи, так и на самое старательное мытье. Он чувствовал ее прикосновения – то легкие, то более решительные, тепло и прохладу и стиль рукоговорения.
На первой подобной встрече Бобби пугался, его бросало в дрожь от каждого прикосновения. И все же это был не самый противный способ здороваться с людьми. Вероятно – так объяснила Бобби Кейт, – все эти бессловесные действия, касания и поглаживания, взывали к какому-то глубинному, животному уровню человеческой сущности.
Бобби начал расслабляться, ощущать, что он в безопасности.
Конечно, анонимность сообществ беженцев привлекала извращенцев и преступников, и в группы относительно легко проникали те, кто из самых разных соображений желал спрятаться от посторонних глаз. Но Бобби уже знал о том, что в среде беженцев неплохо отлажена деятельность «внутренней полиции». И хотя централизованной координации не существовало, все были заинтересованы в том, чтобы сохранять интеграцию локальных групп и движения в целом. Поэтому «плохих мальчиков» очень быстро выявляли и вышвыривали, как и федеральных агентов и прочих аутсайдеров.
Бобби размышлял о том, не может ли такая организация стать моделью для общения людей в будущем – будущем, опутанном червокамерной сетью. Не возникнут ли тогда во множестве свободные, самоуправляемые группы, пусть порой хаотичные и даже неэффективные, но при этом подвижные и гибкие? Пока же, на взгляд Бобби, беженцы представляли собой организацию, созданную по типу сетей MAS Mutually Assisted Survival (англ.) – Взаимно гарантированное выживание.
, «отрядов правды» и более ранних группировок типа ассоциации астрономов-любителей, открывших Полынь.
Червокамера отняла у людей табу и право на частную жизнь, и, по всей вероятности, людей потянуло к первобытным формам поведения. Беженцы общались с помощью ритуала ухаживания, как шимпанзе. Наполненные теплом, запахами, касаниями и даже вкусом других людей, эти сборища носили исключительно чувственный, а порой даже эротический характер. Бобби не раз сталкивался с тем, что собрания беженцев перерастали в итоге в откровенные оргии. Правда, в таких случаях они с Кейт всегда старались извиниться и уйти пораньше.
Быть беженцем, в конце концов, было не так уж и плохо. И уж конечно, из всего, что могла выбрать для себя Кейт, это было не самым худшим вариантом.
Но это была потаенная жизнь.
Нельзя было оставаться надолго в одном месте, нельзя было обзаводиться большим количеством вещей, нельзя было с кем-то слишком сильно сближаться – из страха, что тебя могут предать. Бобби знал имена только горстки беженцев, с которыми познакомился за три года жизни в подполье. Многие стали для Бобби и Кейт приятелями и приятельницами, многие оказывали бесценную помощь и давали очень важные советы, особенно на первых порах, когда Мэри привела к беженцам двоих беспомощных неофитов. Приятели, приятельницы – да, но без хотя бы минимального человеческого общения, казалось, им никогда не стать настоящими друзьями.
Червокамера не окончательно отобрала у Бобби свободу и личную жизнь, но, казалось, отгородила его от человечности. Неожиданно Кейт потянула его за руку, забарабанила кончиками пальцев по его ладони.
«Нашла ее. Мэри. Мэри здесь. Вон там. Пойдем, пойдем, пойдем».
Бобби взволнованно последовал за Кейт.
Она сидела одна-одинешенька в углу.
Бобби легко пробежался пальцами по ее голове, плечам, вокруг нее. Мэри была в комбинезоне. Рядом с ней стояла нетронутая тарелка с остывшей едой. Тепловой маски на лице Мэри не было.
Она сидела с закрытыми глазами. Она не ответила на прикосновения Бобби и Кейт, но Бобби почувствовал, что сестра не спит.
Кейт поспешно начала прикасаться пальцами к ладони Бобби.
«С таким же успехом можно было поместить тут неоновую вывеску типа „Я здесь, забирайте меня“».
«Она в порядке?»
« Не знаю, не могу понять».
Бобби поднял вялую руку сестры, помассировал ее, стал пальцами «произносить» ее имя, снова и снова:
«Мэри, Мэри, Мэри, Мэри Мейз, здесь Бобби, Бобби Паттерсон, Мэри, Мэри…»
Она неожиданно очнулась.
– Бобби?
Глубокое, испуганное безмолвие, воцарившееся в комнате, стало осязаемым. Это было первое слово, произнесенное вслух с того момента, как вошли Бобби и Кейт. Кейт наклонилась и прижала ладонь к губам Мэри.
Бобби нащупал руку Мэри и позволил ей обратиться к нему.
«Прости, прости. Отвлеклась».
Она прижала его руку к своим губам, и он почувствовал, что они растянуты в улыбке. Значит, отвлеклась и радуется. Но это вовсе не обязательно было хорошо. Радостный человек – это беззаботный, невнимательный человек.
«Что с тобой случилось?»
Она улыбнулась шире.
«Мне и порадоваться нельзя, старший брат?»
«Ты знаешь, о чем я».
«Имплантат», – ответила Мэри коротко.
«Имплантат? Какой имплантат?»
«В коре головного мозга».
«О боже», – в ужасе подумал Бобби и быстро передал все, что узнал, Кейт.
«Дерьмово, хуже некуда, – ответила ему Кейт. – Это нелегальная дрянь».
«Знаю».
«… с Ямайки», – сообщила ему между тем Мэри.
«Что?»
«Сетевой друг с Ямайки. Вижу его глазами, слышу его ушами. Получше, чем в Лондоне».
Мэри прикасалась к ладони Бобби так легко, что это можно было сравнить с шепотом.
Новые кортикальные имплантаты, адаптированные версии нейронных чипов для виртуальной реальности, представляли собой последнее слово червокамерной техники: крошечный генератор «червоточин», работавший на сжатом вакууме, вместе с нейросенсорным устройством вживлялся глубоко в кору головного мозга реципиента. Генератор был окутан нейротропными препаратами, и в итоге через несколько месяцев нейроны реципиента образовывали коллатерали, ведущие напрямую к генератору. А нейросенсор представлял собой высокочувствительный анализатор нейронной активности, способный улавливать отдельные нейронные синапсы.
Такой чип мог считывать и записывать информацию в мозг, мог соединять его с мозгом других людей. Сознательным усилием воли реципиент чипа мог устанавливать червокамерную связь между своим сознанием и сознанием любого другого носителя чипа.
Из «арен», «отрядов правды» и прочих клубящихся смерчей мысли и споров возникало новое, коммутированное сообщество, вооруженное такими чипами. Нарождалась новая, молодежная всемирная общность. Мозг соединялся с мозгом. Сливались сознания.
Они называли себя Едиными.
«Новенькое, с иголочки, будущее», – думал Бобби.
Но сейчас перед ним была восемнадцатилетняя девушка, его сестра, – с «червоточиной» в голове.
«Тебе страшно, – сказала Мэри, прикасаясь к его руке. – Ужастики. Групповое сознание. Потеря души. Ля-ля-ля».
«Да, черт побери».
«Ничего страшного. Может быть…»
Мэри вдруг отняла руку, отстранилась и поднялась с пола. Бобби пошарил в темноте, наткнулся на ее голову, но она отшатнулась и ушла.
Тут сразу задвигались все остальные, кто находился в комнате. Словно стайка птиц спорхнула с дерева.
Открывалась и закрывалась входная дверь, по полу стелились блики света.
«Пойдем», – передал Бобби Кейт, взял ее за руку, и они следом за остальными беженцами тронулись к выходу.
«Испуган, – касаниями проговорила Кейт на ходу. – Ты испуган. Ладонь холодная. Пульс частый. Точно».
Да, он испугался и не стал отрицать этого. Но страшило его не нежданное обнаружение – они с Кейт уже побывали в переделках и похуже, а у групп, собиравшихся в таких домах, всегда имелась разветвленная сеть дозорных, вооруженных червокамерами. Нет, не обнаружения и не поимки он боялся.
Его испугало то, что Мэри и все остальные повели себя все как один. Как один организм. Единый.
Бобби быстро надел плащ-невидимку.
/26/
ПРАМАТЕРИ
В «Червятнике» Давид сидел перед большим настенным софт-скрином.
На него смотрело лицо Хайрема. Он был моложе, его черты – мягче, но все же это, несомненно, был Хайрем. Лицо обрамлял тускло освещенный городской пейзаж: обшарпанные многоэтажные дома и грандиозные транспортные системы. Этот город словно задумали не для того, чтобы в нем жили люди. Это были окраины Бирмингема, огромного города в самом сердце Англии, в самом конце двадцатого века – за несколько лет до того, как Хайрем покинул эту древнюю, затронутую распадом страну в надежде на большие возможности в Америке.
Давиду удалось скомбинировать программу поиска по ДНК, разработанную Майклом Мейвенсом, с системой управления червокамерой, и затем он усовершенствовал ее так, что стало возможно просматривать целые поколения. И вот теперь точно так же, как раньше, когда он просмотрел жизнь младшего брата до момента его появления на свет, он добрался до жизни Хайрема, производителя ДНК Бобби.
Теперь, движимый любопытством, он намеревался отправиться еще дальше в прошлое и увидеть собственные корни – ведь по большому счету только эта история и имела для него значение.
В пещерном сумраке лаборатории по стене проплыла размытая тень. Давид заметил ее краешком глаза и не стал отвлекаться.
Он понял, это Бобби – его младший брат. Давид не знал, почему Бобби здесь, но догадывался, что тот присоединится к нему, когда все будет готово.
Давид обвил пальцами маленький джойстик и нажал на кнопку.
Лицо Хайрема начало разглаживаться, молодеть. Фон вокруг него превратился в дымку, в мелькание дней и ночей, смутно видимых домов, которые неожиданно сменились серо-зелеными равнинами болотистой страны, где вырос Хайрем. Вскоре лицо Хайрема уменьшилось в размерах, стало наивным, мальчишеским, и очень быстро – младенческим.
А потом его вдруг сменило лицо женщины.
Женщина улыбалась Давиду – вернее, кому-то, кто находился позади невидимого объектива «червоточины», парившего перед глазами женщины. Эту точку Давид выбрал для начала просмотра линии митохондральной ДНК, передававшейся без изменений от матери к дочери. И это, несомненно, была его бабушка. Она была молода, лет двадцати пяти, – конечно, молода, ведь след ДНК привел от Хайрема к ней в момент его зачатия. К счастью для Давида, ему не предстояло увидеть, как его бабушка старится. Она была красива тихой, спокойной красотой. Именно такой представлял Давид типичную англичанку: высокие скулы, синие глаза, светло-рыжие волосы, уложенные в тугой пучок.
Азиатскую кровь Хайрем унаследовал по отцовской линии. Давид гадал, какие сложности мог вызвать такой союз у миловидной молодой женщины в такое время и в таком месте.
Он почувствовал, как тень, передвигавшаяся по «Червятнику», переместилась ближе к нему.
Он нажал на кнопку, и мелькание дней и ночей возобновилось. Лицо стало девичьим, немного, едва заметно, изменилась прическа. Потом лицо словно начало терять форму – наверное, из-за подростковой припухлости, а потом и вовсе стало круглым, детским.
И снова резкий переход. Прабабушка. Эта молодая женщина находилась в какой-то конторе. Она сосредоточенно хмурила брови, ее прическа представляла собой сложное нагромождение туго сплетенных кос. На дальнем плане Давид увидел других женщин – большей частью молодых. Они сидели рядами и трудились, орудуя неуклюжими механическими калькуляторами – старательно вертели ручки, нажимали на рычажки, подкручивали колесики. Видимо, это были тридцатые годы, и до появления компьютеров еще оставалось несколько десятков лет. По всей вероятности, это был такой же вычислительный центр, как все прочие на планете в те времена.
«А для меня это прошлое, не такое уж далекое, – подумал Давид, – уже как чужая страна».
Он выпустил девушку из хронологической ловушки, и она устремилась к собственному младенчеству.
Вскоре перед Давидом предстала еще одна молодая женщина, одетая в длинную юбку и плохо сшитую и плохо на ней сидящую блузку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41
Бобби взял за руку незнакомку.
«Кажется, я вас знаю».
Женщина ответила ему жестом, выражающим тревогу.
«Никакого толку от этих плащей-невидимок и паролей».
Она имела в виду анонимные идентификационные номера, которые каждый из членов всемирной неофициальной сети беженцев менял каждый день. Номера предоставлялись по требованию из центрального источника, доступного через посредство червокамеры. Поговаривали, будто бы где-то в Монтане, в заброшенной угольной шахте стоит генератор случайных чисел, работающий на основе принципов квантовой механики, и что якобы его систему невозможно раскодировать.
«Не в этом дело», – ответил Бобби.
«В чем же? Толстую задницу даже плащом-невидимкой не прикроешь?»
Бобби с трудом удержался от смеха. Он получил лишнее подтверждение для своей догадки. «4712425» была именно той, о ком он подумал, – женщиной из Южной Англии, лет под шестьдесят, толстухой, шутницей, уверенной в себе.
«Узнал стиль. Стиль языка жестов».
Женщина ответила знаком понимания.
«Да, да, да. Я такое уже слышала. Пора менять стиль».
«Все не изменишь».
«Нет, но попробовать можно».
Алфавит для рукоговорения, при котором кончики пальцев одного человека прикасались к ладони и пальцам другого, изначально был предназначен для людей, страдающих глухонемотой и слепотой одновременно. Этот язык быстро взяли себе на вооружение беженцы, скрывающиеся от червокамеры. Разговор с помощью рукоговорения, при том что общающиеся складывали руки «ковшиком», почти невозможно было разгадать стороннему наблюдателю.
… Почти, но не совсем. Не было ничего надежного на все сто процентов. И Бобби все время помнил о том, что пользователи червокамер обладали такой роскошью, как возможность оглядываться назад, в прошлое, и заново просматривать то, что они пропустили, – столько раз, сколько захочется, под каким угодно углом и с каким угодно увеличением.
Но беженцы вовсе не были обязаны облегчать жизнь шпиков.
Из обрывочных сплетен и рассказов знакомых Бобби знал о том, что «4712425» – бабушка. С работы она уволилась несколько лет назад, была чиста перед законом по всем параметрам, и никаких явных причин уйти в подполье у нее не было – как, кстати, у многих из беженцев, с которыми Бобби успел познакомиться за годы пребывания в бегах. А эта женщина просто-напросто не желала, чтобы на нее смотрели, вот и все.
Наконец «4712425» подвела их к двери. Безмолвным жестом она велела Бобби и Кейт остановиться и поправить плащи-невидимки и маски так, чтобы они ничем себя не выдали.
Дверь открылась, за ней была только темнота.
… А потом, окончательно путая следы, «4712425» легко прикоснулась к ним по очереди и повела дальше по улице. Бобби оглянулся и увидел, как бесшумно закрылась дверь.
Миновав еще метров сто, они подошли к другой двери, она открылась и впустила их в колодец, наполненный мраком.
«Спокойно. Шаг, шаг, шаг, еще два…»
В кромешной темноте «4712425» вела Бобби и Кейт вниз по короткой лестнице.
По эху и запаху Бобби почувствовал, что впереди – комната. Большая, с шершавыми стенами, видимо покрашенными поверх штукатурки. На полу лежал ковер, заглушающий шаги. Пахло едой и горячими напитками. Тут находились люди, Бобби ощущал их смешанный запах, слышал негромкое шуршание, издаваемое ими при передвижении.
«Я начинаю осваиваться, – подумал он. – Еще пара лет – и мне не будут нужны глаза».
Они одолели последнюю ступеньку.
«Одна комната, около пятнадцати квадратных метров, – передала Бобби «4712425». – В дальней стене две двери. Туалеты. Тут люди. Одиннадцать. Двенадцать. Тринадцать. Четырнадцать. Все взрослые. Окна можно делать непрозрачными».
Это было общераспространенное прикрытие. Помещения, где постоянно царила темнота, легче было распознать как логова беженцев.
«Думаю, тут неплохо, – сказала Кейт. – Есть еда и кровати. Пойдем».
Она начала стаскивать плащ-невидимку, потом – комбинезон.
Со вздохом Бобби последовал ее примеру. Он отдал свою одежду «4712425», а та повесила их на невидимую вешалку.
Потом, когда на них остались только тепловые маски, они снова взялись за руки и присоединились к остальным, анонимным в своей наготе. Бобби подозревал, что до конца собрания он даже сменит тепловую маску, чтобы еще сильнее запутать тех, кто может за ними следить.
Их поприветствовали. К лицу Бобби легко прикасались руки – мужские и женские, они различались по мягкости. Наконец кто-то выделил его. Бобби представил себе женщину лет под пятьдесят, ниже его ростом. Ее руки, маленькие и неловкие, гладили его лицо, кисти рук, запястья.
Вот так, прикасаясь друг к другу в темноте, беженцы робко изучали друг друга. Узнавание – искомое с трудом, подтверждаемое с осторожностью, даже с неохотой, было основано не на именах, не на лицах, не на зрительных и слуховых метках, а на более тонких признаках. Бобби распознавал силуэт женщины, стоящей перед ним в темноте, ощущал ее запах – неистребимый и характерный, невзирая как на слои грязи, так и на самое старательное мытье. Он чувствовал ее прикосновения – то легкие, то более решительные, тепло и прохладу и стиль рукоговорения.
На первой подобной встрече Бобби пугался, его бросало в дрожь от каждого прикосновения. И все же это был не самый противный способ здороваться с людьми. Вероятно – так объяснила Бобби Кейт, – все эти бессловесные действия, касания и поглаживания, взывали к какому-то глубинному, животному уровню человеческой сущности.
Бобби начал расслабляться, ощущать, что он в безопасности.
Конечно, анонимность сообществ беженцев привлекала извращенцев и преступников, и в группы относительно легко проникали те, кто из самых разных соображений желал спрятаться от посторонних глаз. Но Бобби уже знал о том, что в среде беженцев неплохо отлажена деятельность «внутренней полиции». И хотя централизованной координации не существовало, все были заинтересованы в том, чтобы сохранять интеграцию локальных групп и движения в целом. Поэтому «плохих мальчиков» очень быстро выявляли и вышвыривали, как и федеральных агентов и прочих аутсайдеров.
Бобби размышлял о том, не может ли такая организация стать моделью для общения людей в будущем – будущем, опутанном червокамерной сетью. Не возникнут ли тогда во множестве свободные, самоуправляемые группы, пусть порой хаотичные и даже неэффективные, но при этом подвижные и гибкие? Пока же, на взгляд Бобби, беженцы представляли собой организацию, созданную по типу сетей MAS Mutually Assisted Survival (англ.) – Взаимно гарантированное выживание.
, «отрядов правды» и более ранних группировок типа ассоциации астрономов-любителей, открывших Полынь.
Червокамера отняла у людей табу и право на частную жизнь, и, по всей вероятности, людей потянуло к первобытным формам поведения. Беженцы общались с помощью ритуала ухаживания, как шимпанзе. Наполненные теплом, запахами, касаниями и даже вкусом других людей, эти сборища носили исключительно чувственный, а порой даже эротический характер. Бобби не раз сталкивался с тем, что собрания беженцев перерастали в итоге в откровенные оргии. Правда, в таких случаях они с Кейт всегда старались извиниться и уйти пораньше.
Быть беженцем, в конце концов, было не так уж и плохо. И уж конечно, из всего, что могла выбрать для себя Кейт, это было не самым худшим вариантом.
Но это была потаенная жизнь.
Нельзя было оставаться надолго в одном месте, нельзя было обзаводиться большим количеством вещей, нельзя было с кем-то слишком сильно сближаться – из страха, что тебя могут предать. Бобби знал имена только горстки беженцев, с которыми познакомился за три года жизни в подполье. Многие стали для Бобби и Кейт приятелями и приятельницами, многие оказывали бесценную помощь и давали очень важные советы, особенно на первых порах, когда Мэри привела к беженцам двоих беспомощных неофитов. Приятели, приятельницы – да, но без хотя бы минимального человеческого общения, казалось, им никогда не стать настоящими друзьями.
Червокамера не окончательно отобрала у Бобби свободу и личную жизнь, но, казалось, отгородила его от человечности. Неожиданно Кейт потянула его за руку, забарабанила кончиками пальцев по его ладони.
«Нашла ее. Мэри. Мэри здесь. Вон там. Пойдем, пойдем, пойдем».
Бобби взволнованно последовал за Кейт.
Она сидела одна-одинешенька в углу.
Бобби легко пробежался пальцами по ее голове, плечам, вокруг нее. Мэри была в комбинезоне. Рядом с ней стояла нетронутая тарелка с остывшей едой. Тепловой маски на лице Мэри не было.
Она сидела с закрытыми глазами. Она не ответила на прикосновения Бобби и Кейт, но Бобби почувствовал, что сестра не спит.
Кейт поспешно начала прикасаться пальцами к ладони Бобби.
«С таким же успехом можно было поместить тут неоновую вывеску типа „Я здесь, забирайте меня“».
«Она в порядке?»
« Не знаю, не могу понять».
Бобби поднял вялую руку сестры, помассировал ее, стал пальцами «произносить» ее имя, снова и снова:
«Мэри, Мэри, Мэри, Мэри Мейз, здесь Бобби, Бобби Паттерсон, Мэри, Мэри…»
Она неожиданно очнулась.
– Бобби?
Глубокое, испуганное безмолвие, воцарившееся в комнате, стало осязаемым. Это было первое слово, произнесенное вслух с того момента, как вошли Бобби и Кейт. Кейт наклонилась и прижала ладонь к губам Мэри.
Бобби нащупал руку Мэри и позволил ей обратиться к нему.
«Прости, прости. Отвлеклась».
Она прижала его руку к своим губам, и он почувствовал, что они растянуты в улыбке. Значит, отвлеклась и радуется. Но это вовсе не обязательно было хорошо. Радостный человек – это беззаботный, невнимательный человек.
«Что с тобой случилось?»
Она улыбнулась шире.
«Мне и порадоваться нельзя, старший брат?»
«Ты знаешь, о чем я».
«Имплантат», – ответила Мэри коротко.
«Имплантат? Какой имплантат?»
«В коре головного мозга».
«О боже», – в ужасе подумал Бобби и быстро передал все, что узнал, Кейт.
«Дерьмово, хуже некуда, – ответила ему Кейт. – Это нелегальная дрянь».
«Знаю».
«… с Ямайки», – сообщила ему между тем Мэри.
«Что?»
«Сетевой друг с Ямайки. Вижу его глазами, слышу его ушами. Получше, чем в Лондоне».
Мэри прикасалась к ладони Бобби так легко, что это можно было сравнить с шепотом.
Новые кортикальные имплантаты, адаптированные версии нейронных чипов для виртуальной реальности, представляли собой последнее слово червокамерной техники: крошечный генератор «червоточин», работавший на сжатом вакууме, вместе с нейросенсорным устройством вживлялся глубоко в кору головного мозга реципиента. Генератор был окутан нейротропными препаратами, и в итоге через несколько месяцев нейроны реципиента образовывали коллатерали, ведущие напрямую к генератору. А нейросенсор представлял собой высокочувствительный анализатор нейронной активности, способный улавливать отдельные нейронные синапсы.
Такой чип мог считывать и записывать информацию в мозг, мог соединять его с мозгом других людей. Сознательным усилием воли реципиент чипа мог устанавливать червокамерную связь между своим сознанием и сознанием любого другого носителя чипа.
Из «арен», «отрядов правды» и прочих клубящихся смерчей мысли и споров возникало новое, коммутированное сообщество, вооруженное такими чипами. Нарождалась новая, молодежная всемирная общность. Мозг соединялся с мозгом. Сливались сознания.
Они называли себя Едиными.
«Новенькое, с иголочки, будущее», – думал Бобби.
Но сейчас перед ним была восемнадцатилетняя девушка, его сестра, – с «червоточиной» в голове.
«Тебе страшно, – сказала Мэри, прикасаясь к его руке. – Ужастики. Групповое сознание. Потеря души. Ля-ля-ля».
«Да, черт побери».
«Ничего страшного. Может быть…»
Мэри вдруг отняла руку, отстранилась и поднялась с пола. Бобби пошарил в темноте, наткнулся на ее голову, но она отшатнулась и ушла.
Тут сразу задвигались все остальные, кто находился в комнате. Словно стайка птиц спорхнула с дерева.
Открывалась и закрывалась входная дверь, по полу стелились блики света.
«Пойдем», – передал Бобби Кейт, взял ее за руку, и они следом за остальными беженцами тронулись к выходу.
«Испуган, – касаниями проговорила Кейт на ходу. – Ты испуган. Ладонь холодная. Пульс частый. Точно».
Да, он испугался и не стал отрицать этого. Но страшило его не нежданное обнаружение – они с Кейт уже побывали в переделках и похуже, а у групп, собиравшихся в таких домах, всегда имелась разветвленная сеть дозорных, вооруженных червокамерами. Нет, не обнаружения и не поимки он боялся.
Его испугало то, что Мэри и все остальные повели себя все как один. Как один организм. Единый.
Бобби быстро надел плащ-невидимку.
/26/
ПРАМАТЕРИ
В «Червятнике» Давид сидел перед большим настенным софт-скрином.
На него смотрело лицо Хайрема. Он был моложе, его черты – мягче, но все же это, несомненно, был Хайрем. Лицо обрамлял тускло освещенный городской пейзаж: обшарпанные многоэтажные дома и грандиозные транспортные системы. Этот город словно задумали не для того, чтобы в нем жили люди. Это были окраины Бирмингема, огромного города в самом сердце Англии, в самом конце двадцатого века – за несколько лет до того, как Хайрем покинул эту древнюю, затронутую распадом страну в надежде на большие возможности в Америке.
Давиду удалось скомбинировать программу поиска по ДНК, разработанную Майклом Мейвенсом, с системой управления червокамерой, и затем он усовершенствовал ее так, что стало возможно просматривать целые поколения. И вот теперь точно так же, как раньше, когда он просмотрел жизнь младшего брата до момента его появления на свет, он добрался до жизни Хайрема, производителя ДНК Бобби.
Теперь, движимый любопытством, он намеревался отправиться еще дальше в прошлое и увидеть собственные корни – ведь по большому счету только эта история и имела для него значение.
В пещерном сумраке лаборатории по стене проплыла размытая тень. Давид заметил ее краешком глаза и не стал отвлекаться.
Он понял, это Бобби – его младший брат. Давид не знал, почему Бобби здесь, но догадывался, что тот присоединится к нему, когда все будет готово.
Давид обвил пальцами маленький джойстик и нажал на кнопку.
Лицо Хайрема начало разглаживаться, молодеть. Фон вокруг него превратился в дымку, в мелькание дней и ночей, смутно видимых домов, которые неожиданно сменились серо-зелеными равнинами болотистой страны, где вырос Хайрем. Вскоре лицо Хайрема уменьшилось в размерах, стало наивным, мальчишеским, и очень быстро – младенческим.
А потом его вдруг сменило лицо женщины.
Женщина улыбалась Давиду – вернее, кому-то, кто находился позади невидимого объектива «червоточины», парившего перед глазами женщины. Эту точку Давид выбрал для начала просмотра линии митохондральной ДНК, передававшейся без изменений от матери к дочери. И это, несомненно, была его бабушка. Она была молода, лет двадцати пяти, – конечно, молода, ведь след ДНК привел от Хайрема к ней в момент его зачатия. К счастью для Давида, ему не предстояло увидеть, как его бабушка старится. Она была красива тихой, спокойной красотой. Именно такой представлял Давид типичную англичанку: высокие скулы, синие глаза, светло-рыжие волосы, уложенные в тугой пучок.
Азиатскую кровь Хайрем унаследовал по отцовской линии. Давид гадал, какие сложности мог вызвать такой союз у миловидной молодой женщины в такое время и в таком месте.
Он почувствовал, как тень, передвигавшаяся по «Червятнику», переместилась ближе к нему.
Он нажал на кнопку, и мелькание дней и ночей возобновилось. Лицо стало девичьим, немного, едва заметно, изменилась прическа. Потом лицо словно начало терять форму – наверное, из-за подростковой припухлости, а потом и вовсе стало круглым, детским.
И снова резкий переход. Прабабушка. Эта молодая женщина находилась в какой-то конторе. Она сосредоточенно хмурила брови, ее прическа представляла собой сложное нагромождение туго сплетенных кос. На дальнем плане Давид увидел других женщин – большей частью молодых. Они сидели рядами и трудились, орудуя неуклюжими механическими калькуляторами – старательно вертели ручки, нажимали на рычажки, подкручивали колесики. Видимо, это были тридцатые годы, и до появления компьютеров еще оставалось несколько десятков лет. По всей вероятности, это был такой же вычислительный центр, как все прочие на планете в те времена.
«А для меня это прошлое, не такое уж далекое, – подумал Давид, – уже как чужая страна».
Он выпустил девушку из хронологической ловушки, и она устремилась к собственному младенчеству.
Вскоре перед Давидом предстала еще одна молодая женщина, одетая в длинную юбку и плохо сшитую и плохо на ней сидящую блузку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41