Мама и Краус начали разговаривать по-немецки, в соседней комнате нестройный хор голосов, мужских и женских, бубнил глаголы в инфинитиве, но я ничего не слышал.
Я смотрел на фотографию над столом. На ней была снята та самая девочка, и глаза ее смотрели спокойно и печально. – Познакомься, Алеша, это моя дочь, – как в тумане, донесся до меня голос Крауса.
Я побагровел, отвернулся от фотографии и покраснел еще больше.
Прямо передо мной стояла та самая девочка и смотрела на меня весело.
– Катарина, – сказала она и протянула руку. – А вы Алеша?
– Ага, – ответил я.
Я вцепился в ее руку и тряс ее до тех пор, пока девочка тоже не покраснела.
– Идите в наш институт. Там интернациональный вечер, – сказал Краус.
…Мальчишки плакали по ночам из-за Испании. В одесском порту таможенники ловили школьников, которые пробирались на пароходы, чтобы ехать сражаться. Пароходы привозили эмигрантов со всего света. Репродукторы ревели «Катюшу». По сходням спускались черноволосые дети. И женщины с горящими глазами укутывали детей в клетчатые пледы и поправляли волосы худыми руками.
На интернациональном вечере хор пел «Красный Веддинг», хор пел «Болотные солдаты», хор пел: «Товарищи в тюрьмах, в застенках холодных… Вы с нами, вы с нами, хоть нет вас в колоннах…»
– Я им еще покажу, – говорю я.
– Кому?
– Фашистам.
– Если б ты знал, какие они, – говорит Катарина, и в голосе у нее отвращение. – Если б ты знал!
А как я ее ревновал! Боже мой, как я ее ревновал! Мы были одногодки, но я был мальчишкой, а она взрослой девушкой. Нам уже было по семнадцать лет. На нее обращали внимание все, а на меня только она одна. Я до сих пор не понимаю, что она нашла во мне. Мы любили друг друга. Это выяснилось, когда мы готовились к экзаменам за девятый класс.
В этот день мы с учительницей Анастасией Григорьевной должны были повторять пройденное. Но я не стал повторять пройденное, а, услышав свист за окном, пробежал по партам и выскочил в окно со второго этажа прямо на кучу угольного шлака. Я сам научил Катарину свистеть в два пальца.
Мы пошли в Измайловский парк, где в летнем кинотеатре еще шел «Большой вальс». Катарина его очень любила. Особенно то место, где вдруг странный, гибкий, как хлыст, человек в клетчатом сюртуке пролетал по столикам кафе на эстраду и взмахивал длинными руками.
Я люблю тебя, Вена! –
вскрикивал он высоко и пронзительно. И в ответ ему вскрикивали смычки.
…Горячо, неизменно…
Взметывались на экране белые рукава. Летели в танце высокие женские ноги. Пол качался, как в бурю, и волны юбок плескались пеной кружев. А высокий певец на эстраде все махал руками и пел, пел, сверкая из-под усов белыми зубами, и хищно изгибался в такт Большому вальсу.
Мое чувство нетленно. Я в Вену влюблен…
И горячие женские глаза оглядывались с экрана хмельно и тревожно. Потом толпа вываливала из дверей кинотеатра на горячий асфальт, толкаясь и смеясь, и гремел в репродукторах старый гимн веселой Вены, где еще и слыхом не слыхали о фашистах.
Мы вышли из толпы на песчаную дорожку, которая вела туда, где среди зелени деревьев искрился и плавился Измайловский пруд и колыхались лодки.
Мы услышали крики издалека.
– Лешка!… – кричали.
Группа ребят и девочек стояла на дорожке с велосипедами и махала руками.
– Это наши, – сказал я. – Пойдем к ним. Мы подошли к ребятам.
– Мы твой велосипед пригнали, – сказали они.
И унеслись по шоссе.
Мы с Катариной пошли по дорожке. Она погладила никелированный руль.
– Как покататься хочется! – сказала она.
– На.
– Я не умею.
– Эх, ты!
– У меня никогда не было велосипеда.
– А-а.
Мы пошли, держа велосипед с двух сторон.
– Знаешь что, – говорю я. – Прости меня, я дурак… Знаешь что, давай я тебя на раме покатаю, хочешь?
Катарина радостно кивает головой.
Я подвожу велосипед к скамейке. Она встает на скамейку и садится на раму, свесив ноги в одну сторону. Я разгоняю велосипед. Катарина вцепляется в руль и смотрит вперед. Я вскакиваю в седло и выезжаю на дорогу.
Мы не сообразили. Катарина оказалась в моих объятиях. Рядом с моей щекой – горящая щека девушки.
Шоссе идет чуть-чуть в гору, и я с усилием кручу педали. Вероятно, поэтому я начинаю тяжело дышать. Велосипед движется медленно. Мы едем молча.
– Катарина, я тебя… – говорю я, – …давно хочу спросить.
Дорога ползет нам навстречу.
– О чем? – спрашивает Катарина.
– Откуда ты знаешь русский язык? – спрашиваю я бодрым голосом и совсем не о том.
– А-а… – говорит Катарина и переводит дух. – Его мой папа знает с молодости.
– Как с молодости? – Удивляюсь я с облегчением.
– Он в России в плену был. А потом в Интернациональной бригаде.
– Это же в Испании, – говорю я, – Интернациональная бригада.
– Нет. Сначала в России была.
– Я не знал, – говорю я. – Значит, первая?
– Нет, – говорит Катарина. – Первая в Парижскую коммуну была. В ней русские участвовали.
Я с трудом верчу педали. Мы поднимаемся в гору.
– Ты все знаешь, – говорю я. – А я ни фига. Учусь-учусь – и все ни фига… Ну, теперь буду читать только нужное. К черту всякую технику!
– Не смей, – говорит Катарина и поворачивает ко мне лицо. – Если ты меня… уважаешь, не смей!
Лицо Катарины очень близко от моего лица, и мне трудно управлять велосипедом.
– Ты очень много знаешь, – говорит Катарина. – Это я ни… ни фига не знаю…
Вы бы послушали, как она осваивала новые слова. Помереть можно, до чего у нее это здорово получалось.
– Тебя даже ученый профессор знает, – говорит она.
– Владимир Дмитриевич? Это он отца знает.
– Ну и что же? Раньше отца, теперь тебя. Он же тебя хвалил, думаешь, я не знаю? Если б не ты, я бы радисткой не стала… второго класса.
– Радисткой, – говорю я. – Это для детей. Она сразу отворачивается.
– Все где-нибудь участвовали, – говорю я. – Видели стоящую жизнь. Один только я как пентюх.
Я перестаю вертеть педали, гора окончилась, и начинается спуск.
Велосипед набирает ход.
– Знаешь, как я тебе завидую… – говорит Катарина. – Эх, ты!
– Прости меня, – говорю я привычно. – Я дурак.
Мы мчимся под гору по ровному Измайловскому шоссе, которое, вообще-то говоря, называется шоссе Энтузиастов. Деревья и зеленые заборы дач проносятся мимо, сливаясь в мутную полосу.
– Я тебя люблю, – говорю я. – А ты? Шоссе летит на нас серой лентой.
– А ты?… – говорю я.
Волосы Катарины отдувает ветром мне в лицо, и я плохо вижу.
Она слышит над ухом мое тяжелое дыхание и делает движение соскочить с велосипеда. Но она сидит в кольце моих рук, лежащих на руле. Руль начинает вихлять, и объятие становится сильнее. Впереди показываются ребята и девочки, стоящие у дороги.
– А ты… – говорю я, – скорей…
Катарина дрожит и нащупывает носком туфельки переднюю вилку.
«Дзинь» – вылетают четыре спицы. Я жму на тормоз. Велосипед останавливается на самом краю кювета. Я отпускаю руки, и она соскальзывает на землю. Мы стоим, тяжело дыша и не глядя друг на друга.
Подбегают ребята.
– С ума сошли! – кричат они. – Чуть не расшиблись!
Девочки окружают Катарину. Парень наклоняется к колесу.
– Четыре спицы, – говорит он. – Теперь не поездишь. У тебя что, тормоз отказал?
– Да, – говорю я.
Постепенно страсти утихают, и мы все движемся по дорожке, ведя в руках велосипеды.
Мы с Катариной идем последними. Некоторое время мы молчим.
– Ты мне ничего не сказала, – наконец говорю я.
– Я тебе потом скажу.
– Когда?
– Приходи сегодня вечером к нам, – говорит Катарина.
Краус открыл дверь и увидел меня, нарядного и приглаженного.
– А-а, – сказал он, – это ты…
– Здравствуйте.
– Здравствуй.
Я протягиваю руку. Краус пожимает ее. Я напряжен, взволнован и поэтому не замечаю сдержанности Крауса. Я вхожу в комнату и вглядываюсь.
– А Катарина где?
– У себя, – говорит Краус. – Погоди… Опять раздается звонок в дверь, и Краус идет открывать.
Оставшись один, я отворяю дверь в соседнюю комнату и останавливаюсь на пороге.
Катарина в новом платье, в туфлях на высоком каблуке поправляет шелковый чулок на высокой ноге. Она быстро поднимает голову, и две секунды мы смотрим друг на друга. Потом она резко опускает платье, и я отступаю назад, прикрывая дверь.
Плохо соображая, я слышу голоса и поднимаю голову. В комнату входят Краус и незнакомый светловолосый мужчина лет тридцати. Он одет в элегантный костюм. Плащ висит у него через руку.
Встретив мой смятый и настороженный взгляд, он кланяется. Я нехотя отвечаю.
– Катарина готова? – спрашивает блондин.
– Переодевается, – отвечает Краус. Блондин смотрит на часы.
– Извините меня, – говорит он. – Я чертовски аккуратен. Это моя слабость.
У него крошечные усики и твердый рот. Он не только чертовски аккуратен, он чертовски красив. Я чувствую, как у меня от гнева начинают округляться глаза.
Прерывая молчание, входит Катарина. Я оборачиваюсь к ней. Но это не прежняя Катарина. Это красивая, нарядная, немного бледная молодая женщина. Совсем чужая. Она проходит мимо меня, и блондин, улыбнувшись, пожимает ее протянутую руку.
– Катарина… – говорю я. Все оборачиваются ко мне. На меня, видимо, тяжело смотреть.
– Разве ты не сказала ему, что уходишь? – сурово спрашивает Краус.
– Я же не знала, – тихо отвечает Катарина.
– Она не знала, – подтверждает блондин. Никто теперь не смотрит на меня.
– Катарина… – говорю я. – Разве ты забыла?
– Мы опаздываем, – мягко говорит блондин.
Я оборачиваюсь к нему. Я смотрю на его отвратительные усики.
– Вы не опоздаете, – говорю я. – Вы всюду успеете. Как пишут в плохих романах… вы чертовски аккуратны.
– Ну-ну, малыш… – улыбаясь, говорит блондин, но глаза у него холодные. Я делаю шаг вперед.
– Алеша! – громко говорит Катарина.
Я смотрю на нее. Глаза у нее отчаянные.
Я выбегаю в дверь.
Я сбегаю по лестнице и выскакиваю из парадного.
Остановившись у ворот, я затравленно оглядываюсь по сторонам. Сумрачный вечер в переулке. Черная «эмка» стоит у ворот. Булыжники мостовой текут вниз по переулку и сворачивают за угол.
Я слышу скрип песка под ногами идущих и стискиваю кулаки.
Из ворот выходят Краус с Катариной и блондин. Блондин подходит к черной «эмке», отворяет дверцу, и Катарина, не глядя на меня, садится в машину.
Ко мне подходит Краус.
– Того, о чем ты думаешь, не бойся, – говорит он. – Я тебя в обиду не дам. Ты мне веришь?
Я смотрю в землю.
– Красавец мужчина, – говорю я. – Кто этот тип?
– Случайный знакомый, – говорит Краус. – Проездом на один день. Надо его сводить в театр. Будь молодцом.
Он пожимает мне локоть и идет к машине. Я иду по переулку и слышу, как, фырча, отъезжает в противоположную сторону машина, увозящая Катарину.
Потом раннее утро. Деревья стоят в росе. Школа еще пустая.
Дверь в радиоузел, где я вожусь с радиолой, отворилась, и вошла Катарина. Я поднял голову.
– Здравствуй, – сказала она. – Не сердись на меня. Я не хотела.
Она пришла ко мне в это раннее утро свежая и веселая. Попросила завести «Я люблю тебя, Вена». Закружилась по комнате.
Мне больно смотреть на нее – так она хороша, и я отвожу глаза.
Она останавливается.
– Я бы этот вальс до смерти танцевала, – говорит она. – Самый мой любимый вальс… А твой?
– Конечно, – отвечаю я.
– Обещай мне одну вещь, – говорит она.
– Какую?
– Если ты когда-нибудь приедешь в Вену, приди на кладбище к памятнику Штрауса.
– А ты?
– Что?
– Разве мы не вместе приедем? – спрашиваю я. – Когда произойдет мировая революция…
– Конечно, – быстро отвечает Катарина. – Знаешь что?
– Что?
– Хочешь меня поцеловать? – спрашивает она.
Я не сразу понимаю услышанное и смотрю на нее почти испуганно.
– Ну?… – говорит она.
Я поднимаюсь и медленно иду к ней непослушными ногами.
Она закрывает глаза.
Я обнимаю ее за шею, и голова у нее откидывается.
И тогда мы целуемся долго-долго, пока не задыхаемся…
…Раздается удар колокола, и мы отрываемся друг от друга.
Слезы катятся у нее из глаз.
Мы стоим на платформе вокзала, и вагоны уходят в легкий туман. Перрон блестит, как зеркало.
Это Катарина уезжает. Куда она уезжает, мне не сказали. Я мог бы даже не знать этого. Катарина настояла.
– Прощай, – говорит Катарина. – Последний звонок… Помни меня…
– Всегда… – говорю я.
Она поворачивается и бежит к поезду, где ее ждет Краус в мокром плаще и в берете. Она входит в вагон, и поезд тихо идет со станции.
Стоящий поодаль военный подходит ко мне. Я тупо гляжу в землю.
Обняв меня за плечи, военный ведет меня к вокзалу по пустому перрону.
Глава 5. «РИО-РИТА».
Мы идем по ночной Семеновской. Катя молчит, я молчу. Пофыркивая, летят редкие такси. Все я видел и все я здесь, на Семеновской, знаю.
О прошлом поговорили. Теперь на вечер сходим. И то, что впереди, мне известно, и то, что позади. Впереди налево, например, метро Электрозаводская, направо по переулку – телевизионный театр, до этого – театр Моссовета, а до этого – Введенский народный дом, где когда-то в густом ночном саду я играл в казаки-разбойники, и в Чапаева, и в индейцев.
А вон впереди и школа огнями сияет, и доносится танцевальная музыка. Слышно даже, как тенор поет по-английски «Хэвэн, ай эм хэвэн…».
– Он поет, что он в раю, – говорит Катя. – Вы понимаете слова?
– Нет. Мы учили немецкий, – говорю я.
– Ваше поколение было совсем другое?
– Каждое следующее поколение хуже предыдущего, – говорю я.
– Вот как?
– А как же? Мы вам говорим, что вы хуже, а нам родители. И так последнюю тысячу лет все хуже и хуже. Катя молчит.
– Стали много о поколениях болтать. То поколение, это. Все стали воспоминания писать. Мальчишка переходит в девятый класс, пишет воспоминания о восьмом. И все эпоха – эпоха косых воротничков, эпоха галстуков-бабочек, эпоха песни «Ландыши». «Эпоха» – слово серьезное.
– А у вас было много женщин? – спрашивает Катя. И сама немного пугается. – Вот вопрос, да?
– Были… – отвечаю я.
– Я задала дурацкий вопрос, – говорит Катя. – Можете смеяться.
– Я не смеюсь.
Я не смеюсь. Иду себе с девушкой на вечер. Свободный человек. Ничем не занятый. Моложавый. Сигаретка во рту.
Вот и школа впереди. Тени проходят в коридорах, там, где классы, которые, конечно, сейчас заперты, чтобы не прятались в них парочки. Никто не подходит к окнам зала, так как в актовых залах высокие подоконники. Все я здесь знаю наизусть. Все здесь истоптано моими ногами.
Все правильно. Но только когда мы вошли на школьный двор, двери школы были уже заперты.
Мы стоим на пустом школьном дворе. Блестит вдали табличка, но слов не разобрать.
– Опоздали, – говорит Катя. – Двери уже заперли.
– Пустяки, – говорю я. – Идемте. Голоса наши звучат негромко, по-ночному. Катя мерцает своими глазищами. Она теперь совсем красивая.
Я беру ее за локоть и веду прочь от закрытых дверей, вдоль стены со спящими окнами первых этажей.
– Через черный? – догадывается она.
– Ага.
– А почему вы мне так поздно позвонили сегодня? Случилось что-нибудь?
– С приятелями надо было потолковать.
Мы огибаем школу и идем по заднему двору рядом со сваленными старыми партами и угольным шлаком. Из-за забора светят яркие окна одноэтажных цехов ремонтного завода и освещают стену шк9лы с трубами кухни, выведенными наружу.
– Ваши друзья хорошие люди? – спрашивает Катя.
– Настоящие.
– Что значит настоящие?
– Не знаю. Настоящие, и все.
– А я настоящая? – спрашивает Катя. – Как вы считаете?
– Осторожней. Тут гвоздей полно, – отвечаю я.
– Вы не ответили.
– Вы очень красивая. Катя, – говорю я. – Вам трудней всех.
– Да… – говорит Катя.
Я открываю скрипучую ржавую дверь, и мы входим на черную лестницу, л пропускаю ее вперед, и мы поднимаемся по ступеням.
– Сказать вам? – останавливается она.
– Скажите.
– Я платье сшила специально для вечера.
– Покажите, – говорю я. Кирпичные стены. Ящики. Тусклый электрический свет.
Она распахнула плащ, и я увидел бальное платье, короткое, топорщливое.
– Ну как? – спросила она.
– Платье что надо…
– Вам приятно?
– Что?
– Что я в таком платье?
– Ага… А вам?
– Что?
– Вам приятно, что мне нравится платье? Она кивнула и стала подниматься впереди меня. Мимо лестничных ведер. Мимо ящиков и кухонного хлама.
– Стоп, – сказал я, когда она зацепилась плащом за гвоздь.
Начинаю отцеплять плащ. Когда я склоняюсь к плащу, я чувствую, как она смотрит на меня сверху. Когда поднимаю голову, она отводит глаза.
Мы отворили облупленную дверь и вошли в пыльную темноту чердака, прорезанную косыми полосами звездного света из чердачных окон.
Мы двинулись вперед, кланяясь белеющим стропилам.
– Осторожно, – сказал я.
– А что?
– Здесь раньше были кролики.
– Ой, кролики! – воскликнула она тихо.
– Что такое?
– Кролики, смотрите.
Она наклоняется к клеткам, в которых что-то белеет и шевелится. Она подула сквозь проволочную сетку.
– И тогда здесь были кролики? – спросила она.
– Когда?
– Когда меня не было…
– Ага.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13
Я смотрел на фотографию над столом. На ней была снята та самая девочка, и глаза ее смотрели спокойно и печально. – Познакомься, Алеша, это моя дочь, – как в тумане, донесся до меня голос Крауса.
Я побагровел, отвернулся от фотографии и покраснел еще больше.
Прямо передо мной стояла та самая девочка и смотрела на меня весело.
– Катарина, – сказала она и протянула руку. – А вы Алеша?
– Ага, – ответил я.
Я вцепился в ее руку и тряс ее до тех пор, пока девочка тоже не покраснела.
– Идите в наш институт. Там интернациональный вечер, – сказал Краус.
…Мальчишки плакали по ночам из-за Испании. В одесском порту таможенники ловили школьников, которые пробирались на пароходы, чтобы ехать сражаться. Пароходы привозили эмигрантов со всего света. Репродукторы ревели «Катюшу». По сходням спускались черноволосые дети. И женщины с горящими глазами укутывали детей в клетчатые пледы и поправляли волосы худыми руками.
На интернациональном вечере хор пел «Красный Веддинг», хор пел «Болотные солдаты», хор пел: «Товарищи в тюрьмах, в застенках холодных… Вы с нами, вы с нами, хоть нет вас в колоннах…»
– Я им еще покажу, – говорю я.
– Кому?
– Фашистам.
– Если б ты знал, какие они, – говорит Катарина, и в голосе у нее отвращение. – Если б ты знал!
А как я ее ревновал! Боже мой, как я ее ревновал! Мы были одногодки, но я был мальчишкой, а она взрослой девушкой. Нам уже было по семнадцать лет. На нее обращали внимание все, а на меня только она одна. Я до сих пор не понимаю, что она нашла во мне. Мы любили друг друга. Это выяснилось, когда мы готовились к экзаменам за девятый класс.
В этот день мы с учительницей Анастасией Григорьевной должны были повторять пройденное. Но я не стал повторять пройденное, а, услышав свист за окном, пробежал по партам и выскочил в окно со второго этажа прямо на кучу угольного шлака. Я сам научил Катарину свистеть в два пальца.
Мы пошли в Измайловский парк, где в летнем кинотеатре еще шел «Большой вальс». Катарина его очень любила. Особенно то место, где вдруг странный, гибкий, как хлыст, человек в клетчатом сюртуке пролетал по столикам кафе на эстраду и взмахивал длинными руками.
Я люблю тебя, Вена! –
вскрикивал он высоко и пронзительно. И в ответ ему вскрикивали смычки.
…Горячо, неизменно…
Взметывались на экране белые рукава. Летели в танце высокие женские ноги. Пол качался, как в бурю, и волны юбок плескались пеной кружев. А высокий певец на эстраде все махал руками и пел, пел, сверкая из-под усов белыми зубами, и хищно изгибался в такт Большому вальсу.
Мое чувство нетленно. Я в Вену влюблен…
И горячие женские глаза оглядывались с экрана хмельно и тревожно. Потом толпа вываливала из дверей кинотеатра на горячий асфальт, толкаясь и смеясь, и гремел в репродукторах старый гимн веселой Вены, где еще и слыхом не слыхали о фашистах.
Мы вышли из толпы на песчаную дорожку, которая вела туда, где среди зелени деревьев искрился и плавился Измайловский пруд и колыхались лодки.
Мы услышали крики издалека.
– Лешка!… – кричали.
Группа ребят и девочек стояла на дорожке с велосипедами и махала руками.
– Это наши, – сказал я. – Пойдем к ним. Мы подошли к ребятам.
– Мы твой велосипед пригнали, – сказали они.
И унеслись по шоссе.
Мы с Катариной пошли по дорожке. Она погладила никелированный руль.
– Как покататься хочется! – сказала она.
– На.
– Я не умею.
– Эх, ты!
– У меня никогда не было велосипеда.
– А-а.
Мы пошли, держа велосипед с двух сторон.
– Знаешь что, – говорю я. – Прости меня, я дурак… Знаешь что, давай я тебя на раме покатаю, хочешь?
Катарина радостно кивает головой.
Я подвожу велосипед к скамейке. Она встает на скамейку и садится на раму, свесив ноги в одну сторону. Я разгоняю велосипед. Катарина вцепляется в руль и смотрит вперед. Я вскакиваю в седло и выезжаю на дорогу.
Мы не сообразили. Катарина оказалась в моих объятиях. Рядом с моей щекой – горящая щека девушки.
Шоссе идет чуть-чуть в гору, и я с усилием кручу педали. Вероятно, поэтому я начинаю тяжело дышать. Велосипед движется медленно. Мы едем молча.
– Катарина, я тебя… – говорю я, – …давно хочу спросить.
Дорога ползет нам навстречу.
– О чем? – спрашивает Катарина.
– Откуда ты знаешь русский язык? – спрашиваю я бодрым голосом и совсем не о том.
– А-а… – говорит Катарина и переводит дух. – Его мой папа знает с молодости.
– Как с молодости? – Удивляюсь я с облегчением.
– Он в России в плену был. А потом в Интернациональной бригаде.
– Это же в Испании, – говорю я, – Интернациональная бригада.
– Нет. Сначала в России была.
– Я не знал, – говорю я. – Значит, первая?
– Нет, – говорит Катарина. – Первая в Парижскую коммуну была. В ней русские участвовали.
Я с трудом верчу педали. Мы поднимаемся в гору.
– Ты все знаешь, – говорю я. – А я ни фига. Учусь-учусь – и все ни фига… Ну, теперь буду читать только нужное. К черту всякую технику!
– Не смей, – говорит Катарина и поворачивает ко мне лицо. – Если ты меня… уважаешь, не смей!
Лицо Катарины очень близко от моего лица, и мне трудно управлять велосипедом.
– Ты очень много знаешь, – говорит Катарина. – Это я ни… ни фига не знаю…
Вы бы послушали, как она осваивала новые слова. Помереть можно, до чего у нее это здорово получалось.
– Тебя даже ученый профессор знает, – говорит она.
– Владимир Дмитриевич? Это он отца знает.
– Ну и что же? Раньше отца, теперь тебя. Он же тебя хвалил, думаешь, я не знаю? Если б не ты, я бы радисткой не стала… второго класса.
– Радисткой, – говорю я. – Это для детей. Она сразу отворачивается.
– Все где-нибудь участвовали, – говорю я. – Видели стоящую жизнь. Один только я как пентюх.
Я перестаю вертеть педали, гора окончилась, и начинается спуск.
Велосипед набирает ход.
– Знаешь, как я тебе завидую… – говорит Катарина. – Эх, ты!
– Прости меня, – говорю я привычно. – Я дурак.
Мы мчимся под гору по ровному Измайловскому шоссе, которое, вообще-то говоря, называется шоссе Энтузиастов. Деревья и зеленые заборы дач проносятся мимо, сливаясь в мутную полосу.
– Я тебя люблю, – говорю я. – А ты? Шоссе летит на нас серой лентой.
– А ты?… – говорю я.
Волосы Катарины отдувает ветром мне в лицо, и я плохо вижу.
Она слышит над ухом мое тяжелое дыхание и делает движение соскочить с велосипеда. Но она сидит в кольце моих рук, лежащих на руле. Руль начинает вихлять, и объятие становится сильнее. Впереди показываются ребята и девочки, стоящие у дороги.
– А ты… – говорю я, – скорей…
Катарина дрожит и нащупывает носком туфельки переднюю вилку.
«Дзинь» – вылетают четыре спицы. Я жму на тормоз. Велосипед останавливается на самом краю кювета. Я отпускаю руки, и она соскальзывает на землю. Мы стоим, тяжело дыша и не глядя друг на друга.
Подбегают ребята.
– С ума сошли! – кричат они. – Чуть не расшиблись!
Девочки окружают Катарину. Парень наклоняется к колесу.
– Четыре спицы, – говорит он. – Теперь не поездишь. У тебя что, тормоз отказал?
– Да, – говорю я.
Постепенно страсти утихают, и мы все движемся по дорожке, ведя в руках велосипеды.
Мы с Катариной идем последними. Некоторое время мы молчим.
– Ты мне ничего не сказала, – наконец говорю я.
– Я тебе потом скажу.
– Когда?
– Приходи сегодня вечером к нам, – говорит Катарина.
Краус открыл дверь и увидел меня, нарядного и приглаженного.
– А-а, – сказал он, – это ты…
– Здравствуйте.
– Здравствуй.
Я протягиваю руку. Краус пожимает ее. Я напряжен, взволнован и поэтому не замечаю сдержанности Крауса. Я вхожу в комнату и вглядываюсь.
– А Катарина где?
– У себя, – говорит Краус. – Погоди… Опять раздается звонок в дверь, и Краус идет открывать.
Оставшись один, я отворяю дверь в соседнюю комнату и останавливаюсь на пороге.
Катарина в новом платье, в туфлях на высоком каблуке поправляет шелковый чулок на высокой ноге. Она быстро поднимает голову, и две секунды мы смотрим друг на друга. Потом она резко опускает платье, и я отступаю назад, прикрывая дверь.
Плохо соображая, я слышу голоса и поднимаю голову. В комнату входят Краус и незнакомый светловолосый мужчина лет тридцати. Он одет в элегантный костюм. Плащ висит у него через руку.
Встретив мой смятый и настороженный взгляд, он кланяется. Я нехотя отвечаю.
– Катарина готова? – спрашивает блондин.
– Переодевается, – отвечает Краус. Блондин смотрит на часы.
– Извините меня, – говорит он. – Я чертовски аккуратен. Это моя слабость.
У него крошечные усики и твердый рот. Он не только чертовски аккуратен, он чертовски красив. Я чувствую, как у меня от гнева начинают округляться глаза.
Прерывая молчание, входит Катарина. Я оборачиваюсь к ней. Но это не прежняя Катарина. Это красивая, нарядная, немного бледная молодая женщина. Совсем чужая. Она проходит мимо меня, и блондин, улыбнувшись, пожимает ее протянутую руку.
– Катарина… – говорю я. Все оборачиваются ко мне. На меня, видимо, тяжело смотреть.
– Разве ты не сказала ему, что уходишь? – сурово спрашивает Краус.
– Я же не знала, – тихо отвечает Катарина.
– Она не знала, – подтверждает блондин. Никто теперь не смотрит на меня.
– Катарина… – говорю я. – Разве ты забыла?
– Мы опаздываем, – мягко говорит блондин.
Я оборачиваюсь к нему. Я смотрю на его отвратительные усики.
– Вы не опоздаете, – говорю я. – Вы всюду успеете. Как пишут в плохих романах… вы чертовски аккуратны.
– Ну-ну, малыш… – улыбаясь, говорит блондин, но глаза у него холодные. Я делаю шаг вперед.
– Алеша! – громко говорит Катарина.
Я смотрю на нее. Глаза у нее отчаянные.
Я выбегаю в дверь.
Я сбегаю по лестнице и выскакиваю из парадного.
Остановившись у ворот, я затравленно оглядываюсь по сторонам. Сумрачный вечер в переулке. Черная «эмка» стоит у ворот. Булыжники мостовой текут вниз по переулку и сворачивают за угол.
Я слышу скрип песка под ногами идущих и стискиваю кулаки.
Из ворот выходят Краус с Катариной и блондин. Блондин подходит к черной «эмке», отворяет дверцу, и Катарина, не глядя на меня, садится в машину.
Ко мне подходит Краус.
– Того, о чем ты думаешь, не бойся, – говорит он. – Я тебя в обиду не дам. Ты мне веришь?
Я смотрю в землю.
– Красавец мужчина, – говорю я. – Кто этот тип?
– Случайный знакомый, – говорит Краус. – Проездом на один день. Надо его сводить в театр. Будь молодцом.
Он пожимает мне локоть и идет к машине. Я иду по переулку и слышу, как, фырча, отъезжает в противоположную сторону машина, увозящая Катарину.
Потом раннее утро. Деревья стоят в росе. Школа еще пустая.
Дверь в радиоузел, где я вожусь с радиолой, отворилась, и вошла Катарина. Я поднял голову.
– Здравствуй, – сказала она. – Не сердись на меня. Я не хотела.
Она пришла ко мне в это раннее утро свежая и веселая. Попросила завести «Я люблю тебя, Вена». Закружилась по комнате.
Мне больно смотреть на нее – так она хороша, и я отвожу глаза.
Она останавливается.
– Я бы этот вальс до смерти танцевала, – говорит она. – Самый мой любимый вальс… А твой?
– Конечно, – отвечаю я.
– Обещай мне одну вещь, – говорит она.
– Какую?
– Если ты когда-нибудь приедешь в Вену, приди на кладбище к памятнику Штрауса.
– А ты?
– Что?
– Разве мы не вместе приедем? – спрашиваю я. – Когда произойдет мировая революция…
– Конечно, – быстро отвечает Катарина. – Знаешь что?
– Что?
– Хочешь меня поцеловать? – спрашивает она.
Я не сразу понимаю услышанное и смотрю на нее почти испуганно.
– Ну?… – говорит она.
Я поднимаюсь и медленно иду к ней непослушными ногами.
Она закрывает глаза.
Я обнимаю ее за шею, и голова у нее откидывается.
И тогда мы целуемся долго-долго, пока не задыхаемся…
…Раздается удар колокола, и мы отрываемся друг от друга.
Слезы катятся у нее из глаз.
Мы стоим на платформе вокзала, и вагоны уходят в легкий туман. Перрон блестит, как зеркало.
Это Катарина уезжает. Куда она уезжает, мне не сказали. Я мог бы даже не знать этого. Катарина настояла.
– Прощай, – говорит Катарина. – Последний звонок… Помни меня…
– Всегда… – говорю я.
Она поворачивается и бежит к поезду, где ее ждет Краус в мокром плаще и в берете. Она входит в вагон, и поезд тихо идет со станции.
Стоящий поодаль военный подходит ко мне. Я тупо гляжу в землю.
Обняв меня за плечи, военный ведет меня к вокзалу по пустому перрону.
Глава 5. «РИО-РИТА».
Мы идем по ночной Семеновской. Катя молчит, я молчу. Пофыркивая, летят редкие такси. Все я видел и все я здесь, на Семеновской, знаю.
О прошлом поговорили. Теперь на вечер сходим. И то, что впереди, мне известно, и то, что позади. Впереди налево, например, метро Электрозаводская, направо по переулку – телевизионный театр, до этого – театр Моссовета, а до этого – Введенский народный дом, где когда-то в густом ночном саду я играл в казаки-разбойники, и в Чапаева, и в индейцев.
А вон впереди и школа огнями сияет, и доносится танцевальная музыка. Слышно даже, как тенор поет по-английски «Хэвэн, ай эм хэвэн…».
– Он поет, что он в раю, – говорит Катя. – Вы понимаете слова?
– Нет. Мы учили немецкий, – говорю я.
– Ваше поколение было совсем другое?
– Каждое следующее поколение хуже предыдущего, – говорю я.
– Вот как?
– А как же? Мы вам говорим, что вы хуже, а нам родители. И так последнюю тысячу лет все хуже и хуже. Катя молчит.
– Стали много о поколениях болтать. То поколение, это. Все стали воспоминания писать. Мальчишка переходит в девятый класс, пишет воспоминания о восьмом. И все эпоха – эпоха косых воротничков, эпоха галстуков-бабочек, эпоха песни «Ландыши». «Эпоха» – слово серьезное.
– А у вас было много женщин? – спрашивает Катя. И сама немного пугается. – Вот вопрос, да?
– Были… – отвечаю я.
– Я задала дурацкий вопрос, – говорит Катя. – Можете смеяться.
– Я не смеюсь.
Я не смеюсь. Иду себе с девушкой на вечер. Свободный человек. Ничем не занятый. Моложавый. Сигаретка во рту.
Вот и школа впереди. Тени проходят в коридорах, там, где классы, которые, конечно, сейчас заперты, чтобы не прятались в них парочки. Никто не подходит к окнам зала, так как в актовых залах высокие подоконники. Все я здесь знаю наизусть. Все здесь истоптано моими ногами.
Все правильно. Но только когда мы вошли на школьный двор, двери школы были уже заперты.
Мы стоим на пустом школьном дворе. Блестит вдали табличка, но слов не разобрать.
– Опоздали, – говорит Катя. – Двери уже заперли.
– Пустяки, – говорю я. – Идемте. Голоса наши звучат негромко, по-ночному. Катя мерцает своими глазищами. Она теперь совсем красивая.
Я беру ее за локоть и веду прочь от закрытых дверей, вдоль стены со спящими окнами первых этажей.
– Через черный? – догадывается она.
– Ага.
– А почему вы мне так поздно позвонили сегодня? Случилось что-нибудь?
– С приятелями надо было потолковать.
Мы огибаем школу и идем по заднему двору рядом со сваленными старыми партами и угольным шлаком. Из-за забора светят яркие окна одноэтажных цехов ремонтного завода и освещают стену шк9лы с трубами кухни, выведенными наружу.
– Ваши друзья хорошие люди? – спрашивает Катя.
– Настоящие.
– Что значит настоящие?
– Не знаю. Настоящие, и все.
– А я настоящая? – спрашивает Катя. – Как вы считаете?
– Осторожней. Тут гвоздей полно, – отвечаю я.
– Вы не ответили.
– Вы очень красивая. Катя, – говорю я. – Вам трудней всех.
– Да… – говорит Катя.
Я открываю скрипучую ржавую дверь, и мы входим на черную лестницу, л пропускаю ее вперед, и мы поднимаемся по ступеням.
– Сказать вам? – останавливается она.
– Скажите.
– Я платье сшила специально для вечера.
– Покажите, – говорю я. Кирпичные стены. Ящики. Тусклый электрический свет.
Она распахнула плащ, и я увидел бальное платье, короткое, топорщливое.
– Ну как? – спросила она.
– Платье что надо…
– Вам приятно?
– Что?
– Что я в таком платье?
– Ага… А вам?
– Что?
– Вам приятно, что мне нравится платье? Она кивнула и стала подниматься впереди меня. Мимо лестничных ведер. Мимо ящиков и кухонного хлама.
– Стоп, – сказал я, когда она зацепилась плащом за гвоздь.
Начинаю отцеплять плащ. Когда я склоняюсь к плащу, я чувствую, как она смотрит на меня сверху. Когда поднимаю голову, она отводит глаза.
Мы отворили облупленную дверь и вошли в пыльную темноту чердака, прорезанную косыми полосами звездного света из чердачных окон.
Мы двинулись вперед, кланяясь белеющим стропилам.
– Осторожно, – сказал я.
– А что?
– Здесь раньше были кролики.
– Ой, кролики! – воскликнула она тихо.
– Что такое?
– Кролики, смотрите.
Она наклоняется к клеткам, в которых что-то белеет и шевелится. Она подула сквозь проволочную сетку.
– И тогда здесь были кролики? – спросила она.
– Когда?
– Когда меня не было…
– Ага.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13