- Громов, ты мне друг, но истина мне дороже!
И я подумал, что теперь рассказ о мальчике не будет дописан. Все
испортил этот дурак Дроводелов. И действительно, конца у рассказа не было,
но продолжение мне все-таки удалось услышать. Правда, это произошло не
скоро, уже после летних каникул.
3
В летние каникулы мне ни разу не удалось встретиться с Громовым. Он
уехал в Комарово, в пионерский лагерь Академии наук, а я в Молодежное, в
лагерь от завода, на котором работал мой отец. Я, конечно, мог случайно с
Громовым встретиться, Молодежное было не так далеко от Комарова. Но за все
лето я не встретился ни с кем из наших ребят, кроме Дроводелова, который
попал вместе со мной в один лагерь. Его мать работала кладовщицей, и он
жил не с нами, а с матерью во флигеле для обслуживающего персонала, но
встречались мы каждый день.
В то утро, когда я приехал, он подбежал и, сделав важное лицо,
пробубнил:
- Платон, ты мне друг, но истина...
Я не выдержал, схватил его за ворот рубашки и пригрозил:
- Если ты еще раз скажешь о Платоне и об истине, пусть меня выгонят
из лагеря, но я тебя проучу!
Он, видно, забыл, какое впечатление произвели на Громова и на всех
нас после чтения рассказа его слова.
Дроводелов очень обиделся, у него на глазах даже слезы выступили, и
он сказал мне:
- Отпусти! Во-первых, эти слова принадлежат не мне, а Сократу. А он
был мыслитель. А во-вторых... Отпусти! Ты сейчас не на улице, а в
пионерском лагере.
- На этот раз ладно, - согласился я, - отпущу. Только чтоб об истине
я больше ничего не слышал.
И он действительно образумился, перестал говорить об истине и о
Платоне. Но моей угрозы он мне не простил. Это я видел по лицу его
матери-кладовщицы всякий раз, когда с ней встречался. На ее лице было
написано все: и про истину, и про Платона, и про то, что я чуть не оторвал
воротник у ее сына. Лицо ее, впрочем, было вполне благообразное, большое,
плотное и даже симпатичное, но оно выражало слишком много чувств.
Нет, Дроводелов больше уже не упоминал об истине. И на том спасибо. Я
давно заметил, что, когда не очень умный человек произносит чужие умные
слова, эти слова тоже глупеют, хотя говоривший ничего не прибавляет от
себя. Почему это происходит? Не знаю. Но хватит о Дроводелове. В лагере он
всем надоел, вечно торговался, что-нибудь выпрашивал, сплетничал про
команду, против которой играл. В конце концов он добился, что его
оставляли стоять в стороне в роли болельщика. Вместо того чтобы упрекать в
этом себя, он сразу же обвинил меня.
- А еще одноклассник, - нудил он, - разве это по-товарищески?
Эти слова почему-то растрогали меня, и я стал просить ребят не
выгонять его на мусор.
Не хочется мне рассказывать о Дроводелове, честное слово, не хочется,
не очень-то это интересный человек. Но так получалось, что без него никак
нельзя обойтись. В тот день, о котором я сейчас рассказываю, он подошел ко
мне, хлопнул по плечу ладонью и объявил:
- Я вчера с матерью в город ездил.
- Ну ездил, и что из того?
- Новостишки есть!
- Какие?
- Громов переводится в другую школу.
- Это почему?
- Квартиру им новую дают, уже ордер выписали. Не будет же он с Черной
Речки ездить на Васильевский остров.
- Не может быть, чтобы из-за квартиры он захотел уйти из класса, -
сказал я, чувствуя, однако, всю неубедительность своих доводов.
Дроводелов посмотрел на меня, и вдруг его лицо стало похоже на лицо
его матери.
- По-твоему, он должен тебя предпочесть новой квартире?
- Если бы Громовы собирались переезжать, вряд ли они стали бы
возиться с капитальным ремонтом.
- Выходит, ты мне не веришь?
- Не верю.
- Разве тебе не известно, что я всегда говорю одну только правду.
Дроводелов и в самом деле считал себя правдолюбом. В позапрошлом году
он перевелся в нашу школу откуда-то с Бабурина и всем хвастал, что его
мать самый крупный в Ленинграде инженер и работает на Металлическом в цехе
паровых турбин. Но потом выяснилось, что она торгует зимой в пивном
ларьке, а летом работает кладовщицей в пионерских лагерях. Мы узнали об
этом, но, чтобы не конфузить Дроводелова, всякий раз, когда речь заходила
о паровых турбинах, начинали говорить о чем-нибудь другом. А тихоня Власов
даже высказал предположение, будто мать Дроводелова когда-то работала
инженером, но дисквалифицировалась и переменила профессию.
Но хватит о матери Дроводелова! Довольно!
Известие про Громова очень огорчило меня. Как известно, судьба не
очень балует школьников. Интересных людей с загадочным прошлым или
настоящим чаще встречаешь в книгах, чем в школе. А Громов давно привлекал
мое внимание не только в связи с находками его отца, но и сам по себе, как
самостоятельная личность.
Если бы меня попросили описать наружность Громова и его характер,
вряд ли я бы справился. Наружность у него была самая обыкновенная, если не
считать седой прядки волос над левым ухом. Поседел Громов сразу, как
появился на свет, еще до того, как научился переживать и огорчаться. Седая
прядка и очки в зеленоватой оправе придавали лицу Громова серьезное и даже
солидное выражение. Кто-то из ребят назвал его Академиком, но прозвище не
пристало. К Громову ничего не приставало: ни грязь, ни пыль, ни
завистливые и недобрые слова. Он чем-то походил на мальчика, о котором
писал в домашней работе. Когда Герман Иванович читал его сочинение, я
мысленно представил себе мальчика с седой прядкой над левым ухом, как у
Громова, хотя о прядке в рассказе ничего не было сказано. Я уже давно
обратил на это внимание: когда читаешь повесть, рассказ или поэму, всегда
ищешь у героя сходство с кем-нибудь из твоих знакомых. Помню, когда я
первый раз читал <Евгения Онегина> Пушкина, я сразу догадался, на кого
похож Онегин. Он был очень похож на одного щеголеватого красивого парня,
которого я как-то видел на Невском возле кафе <Север>. Парень стоял,
отставив ногу в узкой штанине, а на лице его было написано, что ему
наскучило все на свете и он не знает, чем бы заняться.
Да, сейчас я убежден, что Громов был похож на мальчика, который
родился в космическом корабле. Дело было не только в седой прядке, но и в
том, что Громов очень много знал. Никто в школе не знал столько, сколько
знал Громов. Но он никогда не был первым учеником. То, что он знал, не
имело никакого отношения к программе. Например, он откуда-то знал, и
совершенно точно, какой мозг у вымершего миллионы лет назад плезиозавра.
Этого не знал даже сам Иван Степанович, преподаватель биологии. Но мы не
понимали, какой толк от всех этих знаний, раз их не было в учебниках и в
школьной программе. Учителя, за исключением Германа Ивановича, эти знания
не очень-то ценили. Глупо было бы думать, что они ценят только то, что
вставлено в учебники и программу. Просто у них был житейский опыт, и они
отлично понимали, что знание величины мозга у плезиозавра вряд ли
пригодится Громову в его дальнейшей жизни и деятельности и что надо хорошо
знать то, с чем мы встречаемся на каждом шагу. Вряд ли ему, или нам, или
вам когда-нибудь доведется встретиться с плезиозавром.
Я не удержался и однажды сказал об этом Громову при Власове и
Дроводелове, который, как всегда, оказался тут как тут. Дроводелов совсем
некстати расхохотался, а Громов насмешливо посмотрел на меня, молча достал
из портфеля газетную вырезку и протянул нам. Мы прочли и от удивления
вытаращили глаза. В газетной вырезке говорилось, что на днях в одном из
шотландских озер обнаружен живой плезиозавр.
На уроке биологии мы показали вырезку Ивану Степановичу, и он
почему-то очень смутился и, по-видимому, был недоволен этой находкой. В
конце урока он нам сказал:
- Это ничего не прибавляет.
И затем добавил, подумав:
- И не убавляет.
Эти его слова нам показались тогда не менее загадочными, чем
обнаружение плезиозавра.
Пожалуй, довольно про плезиозавра. О нем и без того все знают. Но
Громов знал очень много такого, о чем даже и намеков не было в наших
учебниках. Он знал, например, про воду, чего не знал никто из нас. И про
лед он тоже знал, чего, возможно, не знала даже наша химичка Вера
Николаевна. И однажды на уроке химии он сказал, что лед вовсе не твердое
тело, как думают многие.
- А что же он такое? - заинтересовались мы.
- Твердыми телами называются те вещества, частицы которых образуют
регулярную структуру, кристаллическую решетку.
Я вспомнил про стекло, вспомнил, что оно такое твердое, что его
приходится резать алмазом, и задал Громову коварный вопрос.
- А стекло, - спросил я, - твердое тело или нет?
- Нет, - ответил Громов. - Стекло - это переохлажденная жидкость
высокой вязкости.
Вера Николаевна не принимала участия в этом разговоре. Когда речь
заходила о химии и физике, с Громовым лучше было не связываться. Никто не
знал, откуда он черпал свои знания, и проверить его было трудно.
Первые ученики тоже много знали, они посещали разные кружки при
Дворце пионеров и следили за новинками. Но, употребляя полюбившееся нам
выражение Ивана Степановича, эти знания ничего к ним не прибавляли и
ничего от них не убавляли. Громов - другое дело. Знания превращали его в
другого человека. Что я этим хочу сказать? Сейчас постараюсь объяснить.
Пока Громов молчал, это был обыкновенный ученик, такой же, как мы все. Но
стоило ему заговорить, как он становился совершенно другим. Он делался
много умнее и больше обыкновенного ученика, и казалось, что такой он
настоящий и есть, только до поры до времени скрывает это.
Отвечая на вопрос преподавателя, Громов никогда не спешил, как первые
ученики и отличники. Наоборот, он отвечал медленно, словно еще не зная
правильного ответа и безмолвно советуясь с кем-то внутри себя.
Что я еще могу сказать о Громове? Пожалуй, ничего. Пока. Вот когда он
переедет на Черную Речку и переведется в другую школу, тогда, возможно, я
смогу сказать больше. Ведь пока человек каждый день сидит с тобой в одном
классе со своей седой прядкой и раздвоенным подбородком и пока ты каждый
день видишь, как он пишет, постукивая мелом по доске, или читает новый
номер <Знания - силы>, трудно сказать о нем что-либо интересное. А может
быть, Громов и не переедет на Черную Речку и Дроводелов все это придумал,
чтобы поделиться со мной новостишкой?
4
Когда начались занятия и я пришел в класс, я не очень-то рассчитывал
увидеть Громова. Но он спокойненько сидел на своем месте у окна и, чтобы
не терять времени, читал какую-то книжку.
Я поздоровался с ним, а потом, словно потеряв над собой контроль,
вдруг спросил:
- Ну, а как мальчик? Будет о нем продолжение?
Я думал, что Громов пропустит мой вопрос мимо ушей, но он ответил, и,
кажется, охотно:
- Тетрадка у Германа Ивановича. Летом мне удалось найти кое-какой
материал о нем.
- Но он же придуманный, этот мальчик, ты же писал фантазию или там
сказку...
Громов посмотрел на меня и ответил вопросом:
- Ты в этом уверен?
- А ты? Ты разве не уверен?
Он усмехнулся и произнес слова, истинный смысл которых я, сколько ни
старался, никак не мог понять.
- Дело не в том, уверен кто-то или не уверен. Все гораздо сложнее.
Я хотел переспросить, но не успел. Появился Дроводелов и сел рядом. А
при Дроводелове мне не хотелось говорить о мальчике. Дроводелов
обязательно бы вмешался и стал бы расспрашивать, он всегда любил совать
нос в чужие дела.
- Есть одна новостишка, - тихо сказал Дроводелов, наклоняясь ко мне,
чтобы не слышал Громов. - После уроков Герман Иванович будет читать
продолжение про мальчика. Муть, правда? Выдумка. Неужели придется слушать
эту муть?
Он говорил очень тихо, но я все-таки боялся, как бы не услышал
Громов. Он в это время уже снова читал свою книжку.
Дроводелов не ошибся. Уроки кончились, и Герман Иванович прочел
продолжение рассказа. В этот раз он читал намного хуже.
Космический корабль продолжал свой путь. Мальчик успешно сдал
экзамены и проводил каникулы тут же, на корабле. Летние каникулы? Или
зимние? Это не существенно. В космическом корабле не было ни лета, ни
зимы. Кто экзаменовал мальчика? Все, кому не лень, начиная от командира
корабля и кончая поваром-фармацевтом. А самыми придирчивыми и строгими
экзаменаторами были памятливые машины. Одна машина задала мальчику
каверзный вопрос.
- Скажи, мальчик, - спросила она красивым мужским голосом, - в каком
году изобрели колесо?
Мальчик смутился. Он мысленно перебирал все даты значительных
открытий и изобретений, но про колесо не вспомнил ничего.
Машина долго ждала ответа, а потом сказала, почему-то переменив голос
на женский:
- Не трудись. Этого никто не знает, даже я. В ту эпоху жители нашей
планеты не имели представления о датах.
Машине, наверное, не следовало задавать мальчику вопрос, на который
не существует ответа. И при этом еще менять свой голос. Ведь мальчик и без
того волновался и переживал. На все остальные вопросы он отвечал без
запинки.
Наступили каникулы, и мальчик сразу забыл о каверзном вопросе. Он был
счастливее всех на корабле, потому что он здесь родился и обо всем
остальном знал только от других. В отличие от других на далекой планете у
него не было знакомой или знакомого, по которым он мог бы скучать. Все его
знакомые были здесь рядом с ним, на корабле. Здесь было не только его
настоящее, но и прошлое, а что касается будущего, то о нем приходилось
только гадать. Будущее зависело от теории вероятностей и от той
неизвестной планеты, на которую они летели. Об этой планете много говорили
на корабле. Каждый, по-видимому, представлял ее по своему вкусу. Одни
считали, что там живут высокоразумные и цивилизованные существа, другие
полагали, будто для разумных существ там еще не наступил черед и обитают
там пока только ящеры. У мальчика тоже была своя гипотеза. Он был уверен,
что планета населена детьми. В глубине души он понимал, что это
невозможно. Но ему очень хотелось увидеть детей еще до того, как он станет
взрослым и состарится. Мальчик никому не высказывал своей гипотезы, он
боялся холодной и беспощадной логики взрослых, которые докажут ему, как
доказывают теорему, что его мечта несбыточна.
На корабле за много лет беспрерывного, безостановочного движения
создался совсем особый ритм жизни. И этот ритм облегчал существование всем
членам экспедиции и команде, так что они почти не чувствовали, что лишь
стены корабля отделяют их от холодной и страшной пустоты без дна.
Для этого ритма, как узнал мальчик, существовало свое название. Этот
ритм назывался обыденностью. Сколько ни вдумывался мальчик, он никак не
мог понять истинный смысл этого слова, хотя другие слова и названия
понимал сразу и без труда. Он чувствовал, что это слово скрывало в себе
нечто необычайно важное и даже таинственное. Может быть, взрослые сразу
сговорились между собой, едва сели на корабль, совсем не думать о
бездонной пустоте, а потом возник этот ритм, который отвлек их от
тревожных дум, как отвлекает сон или работа?
На космическом корабле были представлены почти все профессии. Был там
и философ. Он осмысливал все происходящее и с помощью мысли приводил в
должный порядок.
Однажды, встретив философа в отделении логических машин, мальчик
набрался храбрости и спросил, что такое обыденность.
Философ ласково улыбнулся мальчику.
- Обыденность, - ответил он, - это цепь привычек, которых мы, в
сущности, не замечаем, как не замечаем одежды, когда мы одеты. Но стоит
нам раздеться и выйти на мороз...
Философ вдруг замолчал, вспомнив, что говорит не со взрослым, а с
мальчиком.
Он улыбнулся еще раз и ушел. Мальчик больше не спрашивал. И старался
не думать об этом. Он догадался, что обыденность существует только для
взрослых, а у детей ее нет и не может быть. И действительно, все казалось
необычным и новым мальчику, даже то, что он видел много раз.
Он видел, как все трудились, что-то вычисляя, изобретая или изучая.
Он заходил в лаборатории. Ему везде были рады, и особенно почему-то там,
где занимались исследованием самых сложных явлений, например в лаборатории
субмолекулярной биологии. Может быть, это происходило потому, что
исследователи, углубясь в невидимое и неведомое, доступное только
сложнейшим приборам, на целые часы теряли связь с окружающим миром и
мальчик являлся им как посланец этого прекрасного мира, напоминая об этом
мире всем своим видом?
1 2 3 4 5 6