Я не стану даже делать попытки описать битву 23 сентября, которая окончилась капитуляцией нашего славного капитана перед превосходящими силами непобедимого врага. Сэр Ричард уже поведал историю своего бедствия в выражениях более возвышенных, нежели те, которые доступны мне, ибо я, хотя и участвовал в этом ужасном деле, когда мы сложили оружие перед отступником-британцем и его разношерстной командой, видел, однако же, всего лишь ничтожную часть столь роковой для нас битвы. Она началась только к ночи. Я как сейчас помню грохот вражеской пушки, в ответ на оклик нашего капитана пустившей ядро нам по борту. За этим последовал бортовой залп наших орудий - первый залп, услышанный мною в бою.
Примечания к "Дени Дювалю"
Итак, подписчики "Корнхилл мэгэзин" прочитали последнюю строчку, написанную Уильямом Мейкписом Теккереем. Повесть его оборвалась так же, как окончилась жизнь - полная могучих сил и надежд, словно цветущая яблоня в мае, и различие между творением и жизнью состоит лишь в одном - в последних главах повести заметны прискорбные мелкие пробелы и следы незавершенных усилий, тогда как последние главы жизни были законченными и полными. Однако оставим жизнь в стороне; что же касается пробелов и пропусков на последних страницах, то мы едва ли сможем прибавить им значительности. Страницы эти перед нами; они уже полюбились читателю и пробудили в нем чувства, которых не изменить заурядному критику. Другое дело, если бы за это мог взяться сам мистер Теккерей. Проповедник - так называл он себя в "Заметках о разных разностях", где неизменно слышатся наиболее мягкие из его интонаций, однако никогда еще ни одно сочинение не радовало его так, как порадовали бы теперь эти последние отрывочные главы. Оставалось лишь проставить дату одной пятницы, но Времени больше нет. Так будет ли очень уж самонадеянно, если мы представим себе "заметку о разных разностях", которую мистер Теккерей написал бы по поводу этого своего незаконченного труда, если бы мог к нему вернуться? Мы не думаем, чтобы это было очень уж самонадеянно или трудно. Он, особенно в зрелые свои годы, в большой степени обладал тем, что Карлейль назвал божественным даром речи, и из сказанного им со всею очевидностью вытекало почти все, что он хотел бы сказать о предметах, занимавших его мысли; поэтому нам остается лишь представить себе притчу о "Двух женщинах на мельнице" * "Две женщины будут молоть на мельнице, одну уберут, а другая останется"., чтобы у нас в голове появились те мысли, которые один лишь мистер Теккерей мог бы облечь в слова.
До чего же, однако, тщетны эти соображения - но тщетны ли они? Отнюдь нет, если только мы - в рассуждении того, что и наши труды тоже скоро должны прерваться - попытаемся представить себе, что подумал бы о своих прерванных трудах он сам. Однако об этом можно сказать не так уж много, и потому приступим прямо к делу, а именно, постараемся наилучшим образом показать, каков был бы "Дени Дюваль", если бы автор его остался в живых и смог завершить свой труд. При всей своей отрывочности рассказ этот всегда должен оставаться достаточно содержательным, ибо он послужит предостережением неумелым критикам - никогда не торопиться объявлять о каком-нибудь мыслителе: "Его жила истощена, в нем не осталось ничего, кроме отголосков пустоты". На хулителей никогда не обращают большого внимания, но каждый честный литератор испытывает не просто удовлетворение, но даже своего рода торжество, когда он видит сам и знает, что и все остальные тоже увидят, как гений, о котором порой говорили, будто он к концу дней своих скрылся в тени облака, вдруг перед самым закатом неожиданно засверкал новым ярким сияньем. "Дени Дюваль" остался незавершенным, но с этим обвинением теперь покончено. Яркий блеск гения, озаривший город в "Ярмарке тщеславия", разгорелся, склоняясь к закату, в "Эсмонде" и ничуть не померк, а стал лишь более мягким, ясным и благостным, перед тем как внезапно угаснуть в "Дени Дювале".
Все это говорится лишь для того, чтобы опровергнуть еще одно чересчур поспешно составленное, однако, как мы полагаем, весьма широко распространенное мнение, а именно, что мистер Теккерей мало заботился о плане своих сочинений. На самом же деле он как раз чрезвычайно о нем заботился. Мы убеждаемся в этом, когда, желая помочь читателям его журнала, задаемся вопросом, осталось ли что-либо, из чего можно узнать о замысле "Дени Дюваля": Ответ мы находим в виде многочисленных самых тщательных заметок и выписок касательно мельчайших подробностей, долженствующих сделать рассказ правдивым. Много ли найдется молодых романистов, отнюдь не наделенных выдающимся талантом, которые, пожелай они, скажем, выбрать себе в герои человека, жившего в Уинчелси сто лет назад, взяли бы на себя труд узнать, как этот город был построен, какие ворота вели из него в город Рай (если бы герою пришлось там бывать), кто были местные вельможи и каким образом осуществлялось местное управление? А ведь именно так поступил мистер Теккерей, хотя его изыскания не добавили к повести и двух десятков строк и не придали ей решительно никакого "интереса"; он всего лишь добросовестно старался сохранить в своем вымысле как можно больше правды. То обстоятельство, что в Уинчелси было трое ворот - "Ньюгейт на Ю.-З., Лэндгейт на С.-В., Стрэндгейт (ворота, ведущие в город Рай) на Ю.-В.", что "городом управляли совместно мэр и двенадцать олдерменов", что "во время коронации от города посылались носильщики балдахина" и т. д. и т. п., - все это тщательнейшим образом занесено в записную книжку с указанием на источники. Такие же записи мы находим о беженцах в Рае и о тамошней французской реформатской церкви, и нет ни единого слова, которого нельзя было бы подтвердить историческими документами. Достойны внимания также точность и аккуратность, с какими эти записи сделаны. Каждая предварена заголовком, как, например:
Беженцы в Рае. - В Рае существует небольшая колония французских беженцев, которые большей частью занимаются рыбной ловлей и имеют собственного священника.
Французская реформатская церковь. - Там, где имеется достаточное число верующих, имеется церковь. Пастор назначается на должность провинциальным синодом или собранием, при условии, что в него входит не менее семи пасторов. Пасторам в отправлении их обязанностей помогают миряне, которые именуются старейшинами, дьяконами и церковными старостами. Совокупность пасторов, старейшин и дьяконов составляет консисторию.
Разумеется, подобная старательность сама по себе еще не есть особая заслуга, но коль скоро именно это достоинство мистеру Теккерею обыкновенно не приписывают, было бы только справедливо о нем упомянуть. Кроме того, на этом примере можно показать, начинающим сочинителям, что он считал необходимым для совершенствования своего труда.
Однако главный интерес этих записей и заметок заключается в том, что они позволяют нам представить себе дальнейший ход событий. Нет нужды публиковать их все - это значило бы просто переписать длинный перечень ссылок на книги, журналы и газеты, содержащих малоизвестные сведения, которые зажгли воображение мистера Теккерея и дали ему возможность так глубоко проникнуть в характеры и нравы. Тем не менее нам хотелось бы дать читателю возможно более полное представление о повести.
Прежде всего, существует любопытное письмо, в котором мистер Теккерей излагает ее план для сведения своего издателя.
Дорогой С.,
Я родился в 1764 году в Уинчелси, где мой отец был бакалейщиком и приходским причетником. Все местные жители промышляли контрабандой.
В нашем доме часто бывал один знатный французский дворянин по имени граф де ла Мотт и с ним немец, барон де Люттерлох. Отец часто возил в Кале и Остенде пакеты по поручению обоих этих господ, и может статься, что я однажды побывал в Париже, где видел французскую королеву.
Мировым судьею в нашем городе был сквайр Уэстон из Приората. В доме обоих братьев Уэстонов собиралось самое изысканное общество в округе. Сквайр Уэстон состоял старостой нашей церкви и пользовался большим уважением. Да, но, прочитав "Ежегодное обозрение" за 1781 год, Вы узнаете, что 13 июля шерифы отправились в лондонский Тауэр, чтобы взять под стражу некоего де ла Мотта, обвиненного в государственной измене. Суть дела заключалась в том, что этот эльзасский дворянин, попав в затруднительное положение у себя на родине (где он командовал полком Субиза), приехал в Лондон и под видом пересылки гравюр во Францию и Остенде снабжал французский кабинет министров отчетами о передвижениях английских сухопутных войск и флотилий. Связным при нем был Люттерлох, уроженец Брунсвика, в прошлом вербовщик солдат, а потом лакей, который состоял шпионом на службе у Франции и мистера Франклина, а позднее выступил королевским свидетелем против ла Мотта, вследствие чего тот был повешен.
Сдается мне, что этот Люттерлох, который служил сначала вербовщиком германской армии во время войны с Америкой, затем лакеем в Лондоне во время бунта Гордона, затем связным шпиона, затем шпионил за другим шпионом, был отъявленным негодяем, вдвойне отвратительным из-за того, что говорил по-английски с немецким акцентом.
Что, если бы ему вздумалось жениться на той очаровательной девушке, которая жила у мистера Уэстона в Уинчелси? Гм-гм! Здесь мне видится некая тайна.
Что, если этот негодяй, желая получить свое вознаграждение от английского адмирала, с которым он поддерживал связь в Портсмуте, оказался на борту "Ройял Джорджа" в тот самый день, когда этот корабль пошел ко дну?
Что касается Джорджа и Джозефа Уэстонов из Приората, то я, к сожалению, должен сказать, что и они были мерзавцы. В 1780 году их обвинили в ограблении бристольской почты, ввиду отсутствия улик признали невиновными, но тотчас же снова предали суду по другому обвинению, на этот раз в подлоге, причем Джозеф был оправдан, а Джордж приговорен к смертной казни. Но бедняге Джозефу это не помогло. Незадолго до суда они с несколькими другими заключенными бежали из тюрьмы Ньюгет, и Джозеф выстрелом ранил привратника, который пытался его остановить на Сноухилле. За это он был предан суду, признан виновным, согласно Закону о Чернолицых, и повешен вместе со своим братом.
Так вот, если бы я оказался невинным соучастником измены де ла Мотта, а также подлогов и грабежей Уэстонов, в какие переделки я должен был попасть?
Я женился на молодой девушке, которой хотел завладеть злодей Люттерлох, и жил счастливо до конца своих дней.
Здесь, как может убедиться читатель, весьма бегло намечен общий план, причем план этот выполнен был далеко не по всем пунктам. В другом письме, которое так и не было отослано по назначению, повествуется о дальнейшей судьбе Дени:
Деда моего звали Дюваль; он был цирюльником и парикмахером по профессии и состоял старостой французской протестантской церкви в Уинчелси. Меня отправили в город Рай на полный пансион к бакалейщику-методисту, с которым он вел дела.
Эти двое держали лодку для рыбной ловли, но вместо рыбы вылавливали большое количество бочонков нантского коньяку, которые мы выгружали на берег - неважно где - в одном хорошо известном нам месте. По наивности своей я совсем еще дитя - выпросил разрешение ездить на рыбную ловлю. Мы обыкновенно выходили в море ночью и встречали корабли с французского берега.
Я научился сплеснивать тросы,
брать рифы на парусах при сильном ветре,
подбирать утлегарь ничуть не хуже самого ловкого из них. Как хорошо я помню тарабарщину французов в первую ночь, когда они передавали нам бочонки! Другой ночью нас обстрелял британский таможенный куттер "Рысь". Я спросил, что это за шарики свистят на воде, и т. д.
Я не хотел больше заниматься контрабандой - меня обратил на путь истинный мистер Уэсли, который приехал в город Рай читать нам проповеди, но это уже к делу не относится...
В этих письмах не фигурирует ни "моя матушка", ни граф де Саверн со своей несчастною женой, а Агнеса существует лишь как "та прелестная девушка". Граф де ла Мотт, барон де Люттерлох и Уэстоны, по-видимому, занимали главное место в мыслях автора - это исторические лица. В нервом письме, упоминая об истории де ла Мотта и Люттерлоха, автор ссылается на "Ежегодное обозрение", и вот что мы там читаем:
5 января 1781 года. - Дворянин по имени Генри Фрэнсис де ла Мотт - имя, которое он носил с титулом барона - был взят под стражу за изменнические действия. Он некоторое время проживал на Бонд-стрит в доме мистера Отли, суконщика.
Поднимаясь по лестнице в канцелярию Государственного секретаря на Кливленд-роу, он уронил на ступеньки несколько бумаг, что было тотчас же замечено курьером, который, войдя вместе с ним к лорду Хилсборо, передал их последнему. По окончании допроса он был заключен в Тауэр по обвинению в государственной измене. Взятые у него бумаги оказались чрезвычайно важными. В числе их находятся подробные списки всех боевых кораблей, стоящих во всех наших верфях и доках, и т. д. и т. п.
В связи с обнаружением вышеупомянутых бумаг позднее был схвачен и доставлен в Лондон Генри Люттерлох, эсквайр, из Уикема, что близ Портсмута. Курьеры нашли мистера Люттерлоха одетым и готовым к выезду на охоту. Поняв, зачем они явились, он не выказал ни малейшего замешательства и с величайшей готовностью отдал им свои ключи... Мистер Люттерлох - немец; он недавно снял дом в Уикеме, в нескольких милях от Портсмута, а так как он держит свору гончих и слывет добрым малым, его охотно принимают местные дворяне..
14 июля 1781 г.- Показания мистера Люттерлоха были настолько важными, что в продолжение всего его допроса судьи не переставали изумляться. Он заявил, что в 1778 году вступил с подсудимым в сговор с целью снабжать французский двор секретными сведениями о британском военно-морском флоте, за каковые вначале получал всего лишь восемь гиней в месяц; однако, убедившись в важности его донесений, подсудимый вскоре положил ему пятьдесят гиней в месяц, не считая множества ценных подарков; далее он сказал, что в случае крайней необходимости он приезжал в город к де ла Мотту почтовым дилижансом, но обычно по условиям их договора посылал ему донесения почтой. Он подтвердил подлинность бумаг, найденных у него в саду; что же до печатей, то они, по его словам, принадлежат мосье де ла Мотту и хорошо известны во Франции. Он ездил в Париж по поручению подсудимого и совещался с мосье Сартином, французским морским министром. Он составил план захвата эскадры капитана Джонстона, за что потребовал восемь тысяч гиней и одну треть судов, которые предполагалось поделить между подсудимым, им самим и его другом, занимающим некий высокий пост, но французский двор не соглашался уступить более одной восьмой части эскадры. Согласившись дать французам возможность захватить командира эскадры, он явился к сэру Хью Паллисеру и предложил ему план захвата французов, который должен был расстроить его первоначальный замысел, представленный им французскому двору.
Суд продолжался тринадцать часов, а когда присяжные после краткого совещания признали подсудимого виновным, ему был тотчас же вынесен приговор. Подсудимый принял свою страшную участь (его приговорили к виселице, дыбе и к четвертованию) с большим самообладанием, но в весьма резких выражениях обрушился на мистера Люттерлоха... На протяжении всего суда поведение его являло собою сочетание мужества, спокойствия и присутствия духа. В то же время он держался учтиво, снисходительно и непринужденно и, смеем сказать, не мог бы сохранить такую твердость и уверенность в столь страшную минуту (хоть он и был справедливо осужден как изменник государству, которое предоставило ему защиту), не будь он - пусть даже и ошибочно - внутренне убежден в своей невиновности, ибо посвятил жизнь служению своему отечеству.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Мосье де ла Мотт был пяти футов десяти дюймов росту, пятидесяти лет от роду, отличался приятной наружностью, чрезвычайно благородною осанкой и проницательным взглядом. Одет он был в белый суконный камзол и вышитый тамбуром полотняный жилет ("Ежегодное обозрение", т. XXIV, стр. 184).
Нет ничего невозможного в том, что из этого отчета о состоявшемся в 1781 году суде над государственным преступником и возникла вся повесть. Это - те же люди, которых мы видели на страницах книги Теккерея, и нетрудно убедиться в глубине и силе его таланта, если сравнить их в том виде, какими они сохранились для истории на страницах "Ежегодного обозртения", с тем, какими они вновь оживают в "Дени Дювале". Здесь уже видно, какую роль им назначено было сыграть в повести, не ясно лишь, каким образом они омрачат жизнь Дени и его возлюбленной. "По крайней мере, Дюваль, - сказал мне де ла Мотт, когда я пожал ему руку и от всей души простил его, - каким бы безумным сумасбродом я ни был, сколько бы горя ни принес я всем, кого любил, я никогда не допускал, чтобы малютка нуждалась, и содержал ее в достатке, даже когда сам оставался почти без куска хлеба".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20