Разве ее не вручили Гоготе для наблюдения за нею во время поездки в Эспиньоли? Разве г-жа де Морамбер не приказала ей заботиться о ней и присматривать за нею, словом, иметь над ней глаз? И м-ль Гогота хорошо умела заслужить это доверие. Ее общественное положение было скромное, но Гогота Бишлон, как ее называли, была в то же время м-ль Маргаритой Бишлон, особой степенной и возвышавшейся над положением, которое она занимала. Гордая взятою на себя обязанностью, она будет исполнять ее не за страх, а за совесть. Вот почему она оставалась в Эспиньолях, и собиралась оставаться там сколько понадобится. М-ль де Фреваль предстояло привыкнуть к новому образу жизни, и советы Гоготы будут небесполезны для нее, советы Гоготы, которую все в замке уважали, к которой м-ль де Фреваль относилась по-дружески, а г-н барон де Вердло – с почтением, и которой, в общем, не приходилось жаловаться на мэтра Аркнэна. Разве он не полон предупредительности к ней? Ведь он даже перестал потешаться над страхом, испытанным ею во время нападения на карету разбойников, признавая, что дело могло бы принять очень худой оборот, не прискачи им на выручку драгуны г-на де Шазо. Таким образом, отношения между м-ль Гоготой и мсье Аркнэном были как нельзя лучшими.
В самом деле, г-н Аркнэн был польщен симпатией, проявляемой к нему м-ль Бишлон, которая, в конце концов, не была первой встречной. Она, правда, не блистала красотой и молодостью, но возраст ее был далеко еще не преклонный, а наружность вовсе не отталкивающая. Кроме того, она была обладательницей весьма приятно набитого золотыми монетами кошелька. Всем этим не следовало пренебрегать, и раз м-ль Бишлон так любила м-ль де Фреваль, и ей так нравилось пребывание в Эспиньолях, то уж не подумывала ли она о способе остаться здесь навсегда? При этой мысли г-н Аркнэн многозначительно подмигивал и принимал вид человека, знающего, где зарыта собака. М-ль Бишлон была бы очень подходящей супругой для г-на Аркнэна, и г-н Аркнэн улыбался при этой перспективе, но улыбка его тотчас сменялась гримасой, и Аркнэн мрачнел. Препятствием для этого заманчивого проекта служило то обстоятельство, что где-то существовала жена г-на Николая Аркнэна, когда-то покинутая им, мегера, которую он давным-давно бросил, предпочтя своему семейному очагу, где ни на минуту не прекращалась перебранка, бивуачные огни. С королевской службы Аркнэн перешел на службу к г-ну де Вердло, не навестив своей ужасной жены и не сделав никаких попыток разузнать, что с ней. До него доходили упорные слухи, будто она скончалась, но чертовка была достаточно злобна, чтобы распустить ложный слух о своей смерти: авось, поверив ему, он совершит преступление и станет двоеженцем, если вздумает вновь вступить в супружество, первый опыт которого вышел у него таким неудачным. Мэтр Аркнэн твердо решил очистить как-нибудь свою совесть на этот счет и отправиться в родные места с целью выяснить истину. Но к чему торопиться? Не лучше ли, в ожидании, любезно принимать авансы м-ль Гоготы?
Она не поскупилась на них и в этот раз, и, состроив г-ну Аркнэну свою самую очаровательную улыбку, сказала ему:
– Как прекрасно вы выглядите сегодня, мсье Аркнэн! Знаете, я еще вчера обратила на это внимание барышни в присутствии г-на барона.
– Не может быть, мадемуазель Гогота! Как раз это самое я сказал о вас тоже вчера г-ну барону в присутствии барышни, и я очень рад, что встретился с вами, мадемуазель Бишлон.
М-ль Гогота опустила глаза и сделала глубокий реверанс всей своей грузной фигурой:
– Что поделаешь, мсье Аркнэн, сейчас весна, и чувствуешь себя совсем одуревшей…
Мсье Аркнэн любезно улыбнулся:
– Совершеннейшая истина, мадемуазель Гогота, совсем уподобляешься животным, не правда ли, простите за сравнение.
И г-н Аркнэн показал на крышу замка, где два воркующих голубя ласкали друг друга своими клювами.
Мсье Аркнэн и м-ль Гогота рассмеялись. Вдруг свежий, юный, мило повелительный голос позвал:
– Гогота! Гогота!
М-ль де Фреваль стояла на крыльце, чуть раскрасневшаяся, в простеньком платье; волосы у нее не были напудрены. За время ее пребывания в Эспиньолях стан ее окреп и лицо расцвело. Быстрым движением она показала на широкую прореху в платье и весело крикнула:
– Гогота, идите-ка сюда, зашейте мне платье, а вас, Аркнэн, г-н барон ожидает в саду.
В то время как Аркнэн заторопился к барону, м-ль де Фреваль и Гогота направились к «старому флигелю». М-ль де Фреваль шла молча. Такие приступы молчания часто сменяли у нее девичью непринужденность: давая ей волю, она потом как-будто упрекала себя за это. Столь резкие переходы от бурной веселости к замкнутости, почти к угрюмости, могли бы заставить рассматривать ее как существо исключительное, если бы ее наблюдали внимательнее, но в Эспиньолях уже привыкли к ее присутствию, и никому не приходило в голову заняться изучением ее характера. Гогота Бишлон и Аркнэн составили определенное представление о ней, и ничто не в силах было бы принудить их отказаться от него. Анна-Клавдия де Фреваль казалась им воплощением совершенства, и их отношение к ней сводилось к преданности и восхищению. Что касается г-на де Вердло, то его чувства прошли несколько фазисов прежде, чем определиться окончательно.
В первый момент ему показалось, что с прибытием в Эспиньоли Анны-Клавдии де Фреваль, жизнь, которую вели там, в корне изменится, словно по мановению волшебного жезла. Он подумал, что присутствие этой шестнадцатилетней девушки послужит сигналом к страшным потрясениям, и что придется вечно быть настороже и ожидать событий, непредвиденность которых наполняла его каким-то ужасом. Г-н де Вердло от природы был робок перед лицом неизвестности, и робость его еще более усиливалась от того, что этой неизвестностью являлась молодая девушка, т. е. нечто, менее всего ему знакомое. Однако, ничто из того, чего он так страшился, не произошло. Одновременно с Анной-Клавдией де Фреваль на эспиньольский двор не сошел с кареты дьявол; он не ступил на него своей горячей ногой с раздвоенным копытом. Из дверцы вышла только невысокая девушка с тонким лицом и грациозным телом, нисколько не дерзкая, а скорее сдержанная и замкнутая, учтиво выразившая в сердечных и скромных словах свою признательность за оказанный ей прием. Она не принесла с собой ни смятения, ни опустошения. Она заняла место в общей жизни самым милым и самым скромным образом, приспособив свои привычки к привычкам окружающих ее людей. Все это крайне удивило г-на де Вердло. Он был крайне изумлен тем, что по-прежнему продолжает свои обычные занятия, по-прежнему обедает, по-прежнему живет, по-прежнему спит. К этим успокоительным наблюдениям прибавилось удовольствие видеть за столом против себя приятное лицо, а во время прогулок по дорожкам сада – хорошенькую спутницу, соразмерявшую свой шаг с его шагом, ничего не спрашивавшую, ни во что не вмешивавшуюся и казавшуюся довольной всем. Какие же химерические представления сложились у него относительно опасности женщин и их дьявольского действия! Неужели же возможно, чтобы такое нежное и грациозное существо, каким была Анна-Клавдия де Фреваль, было источником тысячи драм, перипетий и катастроф, порождаемых любовными страстями? Каким образом вид лица и тела, где все – изящество, мягкость и грация – может пробудить у мужчин страшные желания, которые подчиняют их своей власти, делают невменяемыми, обращают в бешеных зверей, вооружают их руки кинжалами, заставляют их проливать собственную кровь и кровь других людей? Эти дикие и жестокие последствия, к которым приводит вид женского лица и тела, казались непонятными г-ну де Вердло, когда он смотрел, как Анна-Клавдия де Фреваль ходит подле него, такая молоденькая, скромная и сдержанная, занимается каким-нибудь рукоделием или срывает в саду цветок.
Ей бесконечно нравился этот сад, и она любила гулять по его аллеям в обществе г-на де Вердло, который не желал ничего больше, как только рассуждать с нею о цветах и фруктах или разговаривать о прививке или подрезывании деревьев и других садовых работах. Она слушала его внимательно, прерывая иногда каким-нибудь дельным или странным замечанием. Она соразмеряла свой шаг с шагом г-на де Вердло, но иногда, охваченная юным порывом, опережала его. Она извинялась, и однажды, погнавшись за птичкой, порхавшей по аллее, казалось, совсем смутилась оттого, что позволила этому движению увлечь себя, поддалась одному из тех весенних впечатлений, что так кружат молодые головы. Ей известна была до сих пор только городская весна, а весне деревенской присуща особенная сила и действенность. Однако, Анна-Клавдия охотно предалась воспоминаниям о садах Вандмона. Чтобы развлечь г-на де Вердло, она рассказывала ему иногда о каких-нибудь пансионских проказах и шалостях, устраиваемых ее подругами. Эти рассказы очень забавляли г-на де Вердло. Он знал теперь монахинь-воспитательниц по именам и портретам, которые рисовала ему Анна-Клавдия в несколько карикатурных тонах. Только на одну из матерей никогда не распространялся ее невинный юмор: на г-жу де Грамадек. Когда г-н де Вердло спросил однажды Анну-Клавдию, почему она щадила ее, та ответила:
– Потому что без нее я не была бы здесь.
Так же, как и относительно г-жи де Грамадек, от нее ничего нельзя было добиться относительно г-жи де Морамбер, вследствие ли намеренной сдержанности, вследствие ли любви к секретам, или же, наконец, вследствие того, что для нее самой недостаточно определился оттенок чувства, которое она испытывала к маркизе. Впрочем, много ли мы знаем о том, что творится внутри нас? Может быть, и Анна-Клавдия не знала себя как следует, несмотря на то, что была замкнутой и погруженной в себя, часто задумчивой и сосредоточенной, поглощенной своими мечтами, делавшими лицо ее непроницаемым и преждевременно озабоченным.
Эти часы раздумий и мечтаний Анна-Клавдия проводила обыкновенно в своей комнате, куда она удалялась в момент, когда г-н де Вердло засыпал после обеда в своем кресле. В эти минуты в доме было принято соблюдать молчание, потому что днем сон г-на де Вердло был очень чуткий. Казачкам наказывалось воздерживаться от криков и перебранки, и сам г-н Аркнэн переставал насвистывать и ходил по комнатам не иначе, как на цыпочках. Воцарявшаяся тогда в Эспиньолях тишина благоприятствовала спокойному течению мыслей м-ль де Фреваль. Взяв какое-нибудь рукоделье, она усаживалась в низкое кресло у выходившего на пруд окна своей комнаты. Когда она погружалась таким образом в свои мечты, ее ничто уже не могло отвлечь от них, и Гогота Бишлон понимала, что было бы совершенно бесполезно пытаться заинтересовать ее чарами г-на Аркнэна или разнообразными достоинствами семьи Морамберов. М-ль де Фреваль оставалась нечувствительной ко всему, и Гогота Бишлон поневоле замолкала. Тогда Анна-Клавдия де Фреваль роняла на колени рукоделие, которое выпускали ее праздные руки, и останавливала свой взгляд на ряби, бороздившей воду, и на отражавшейся в ней небесной лазури. Чем же могли быть заняты мысли м-ль де Фреваль в течение этих часов одиночества и мечтательности? Было мало вероятия, чтобы они задерживались на годах, проведенных в монастыре Вандмон под началом г-жи де Грамадек. Как мы уже сказали Анна-Клавдия охотно говорила об этом времени с г-ном де Вердло, но трудно было поверить, чтобы она возвращалась к нему в моменты погружения в самые скрытые и самые глубокие области своей души, в таком случае, не оживляла ли она в своей памяти части своего существования, предшествовавшей моменту, когда г-н де Шомюзи привел ее, еще совсем маленькой девочкой, к г-же де Грамадек? Об этой поре своей жизни она никому не проронила ни слова. Такая нелюбовь к воспоминаниям, относящимся к раннему детству, немножко изумляла г-на де Верд-ло. Что такое запечатлелось в ней, о чем она так заботливо избегала упоминать? Г-н де Вердло подчас беспокоился об этом умышленном замалчивании, и к этому беспокойству у него присоединялись еще и другие. Знала ли Анна-Клавдия, что она дочь Шомюзи? И кто была ее мать? Ее рождение было окутано тайной. Владела ли г-жа де Грамадек ключом этой тайны? Не раскрыла ли она ее Анне-Клавдии, и не о ней ли раздумывала Анна-Клавдия в часы одиночества.
Как бы там ни было, и куда бы ни направлялись ее мысли, они сообщали лицу м-ль де Фреваль странное выражение раздумья и замкнутости, сурово сжимали ее губы и бороздили лоб морщинкой, свидетельствовавшей о глубоком погружении в себя. Иногда облачко грусти затуманивало ее черты, слегка искаженные тоскливым выражением, омрачавшим ее прелестное лицо несвойственной ей в другие минуты суровостью. Все это разрешалось слезами, катившимися из ее прекрасных глаз по свежим щекам. Что заставляло ее проливать их? Нет, не смерть г-на де Шомюзи, известие о которой она выслушала скорее с учтивостью, чем с печалью. Может быть она оставила в Вандмоне несколько подруг, которых ей недоставало, и сожаление о которых вызывало у нее слезы? Какое горе могло быть у нее? В Эспиньолях никто не обижал ее, каждый старался ей понравиться. Гогота окружала ее заботами. Аркнэн был у ее ног. Г-н де Вердло баловал ее. Она вела жизнь в общем счастливую, хотя и уединенную; но это одиночество, по-видимому, не тяготило ее, Так может быть ее волновало то, что такое существование окажется непродолжительным? Г-н де Вердло был не молод. Подумает ли он о том, чтобы обеспечить ей приличное будущее, или же после безмятежной эспиньольской жизни она будет предоставлена случаю и осуждена возвратиться в ту тревожную неизвестность, из которой вышла? Так или иначе, явно было, что какая-то неотступная мысль занимала Анну-Клавдию и погружала ее в задумчивость, мысль, которую она не в силах была прогнать из своего сознания и которую переворачивала на тысячу ладов. Но что это была за мысль: сожаления о прошлом или горькие воспоминания о нем? Опасения за будущее, неверность которого невозможно было затушевать безмятежностью слишком спокойного, слишком тихого настоящего? Не было ли у Анны-Клавдии де Фреваль какой-нибудь романтической наклонности, которая мучила ее и воспламеняла ее чувства и воображение? Может быть она не в силах была совладать с заигравшей кровью и хранила под спокойной внешностью бурные и пылкие чувства, тайно подавляемые? Или повиновалась исходящей из глубины ее существа неведомой ей силе, и была во власти глубоких внутренних потрясений, произведенных ею? Анна-Клавдия де Фреваль переживала ту пору, когда у девушек начинает складываться предрасположение к любви, – не была ли она готова почувствовать действие этих первых позывов к страсти? Она приближалась к возрасту, когда достаточно девушке подслушать какое-нибудь слово, увидеть мельком какое-нибудь лицо, и в ней ярким пламенем загораются чувства, в которых участвуют все силы и все помыслы воображения, – возрасту, когда девушки влюбляются в самые образы любви, даже если эти образы не соответствуют никакой реальности.
А Анне-Клавдии де Фреваль наверное приходилось слышать разговоры о любви! Конечно почтенный г-н де Вердло вовсе не упоминал о ней в своих речах, но ведь в монастыре дело обстоит иначе. Разве любовь не является постоянной темой разговоров пансионерок, их в большей или меньшей степени замаскированной заботой? Разве существует другой предмет бесед в дортуаре, коридорах и саду? Наверное Анне-Клавдии невольно приходилось принимать участие в этих беседах и слушать, как ее подруги говорят о женихах, свадьбах, любовницах, ибо как ни тщательно отгорожены монастыри от мира, мир все же просачивается в них. Что же осталось у Анны-Клавдии от этих разговоров, и в какой степени была посвящена она в тайны любви? Было ли у нее желание испытать ее или внушить другому? Касалась ли любовь своим горячим дыханием лица м-ль де Фреваль в ее сновидениях, и не воспоминание ли об этом прикосновении, словно сон наяву, заполняло ее мысли, когда она сидела подле окна, уронив на колени свою работу, с горящими щеками, пересохшим ртом и глазами, полными слез?
Охотно отдаваясь во власть этих грез, Анна-Клавдия де Фреваль иногда оказывала им сопротивление, словно понимая их опасность. В такие дни она с самого утра прогоняла всякую томность и всякую праздность. Вместо того, чтобы задерживаться у зеркала и любоваться собою, она бросала на свое изображение беглый взгляд и тотчас отворачивалась. Она одевалась с таким суровым выражением лица, и движения ее были при этом так резки и так торопливы, что Гогота Бишлон смотрела на нее, вытаращив глаза и выдергивая один из волосков, упрямо выраставших у нее на подбородке. В такие дни сам г-н де Вердло испытывал в ее обществе некоторую робость, повторяя про себя, что женщины всегда женщины, т. е. существа непостоянные, переменчивые и подверженные внезапным прихотям, которых нельзя ни предвидеть, ни объяснить;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
В самом деле, г-н Аркнэн был польщен симпатией, проявляемой к нему м-ль Бишлон, которая, в конце концов, не была первой встречной. Она, правда, не блистала красотой и молодостью, но возраст ее был далеко еще не преклонный, а наружность вовсе не отталкивающая. Кроме того, она была обладательницей весьма приятно набитого золотыми монетами кошелька. Всем этим не следовало пренебрегать, и раз м-ль Бишлон так любила м-ль де Фреваль, и ей так нравилось пребывание в Эспиньолях, то уж не подумывала ли она о способе остаться здесь навсегда? При этой мысли г-н Аркнэн многозначительно подмигивал и принимал вид человека, знающего, где зарыта собака. М-ль Бишлон была бы очень подходящей супругой для г-на Аркнэна, и г-н Аркнэн улыбался при этой перспективе, но улыбка его тотчас сменялась гримасой, и Аркнэн мрачнел. Препятствием для этого заманчивого проекта служило то обстоятельство, что где-то существовала жена г-на Николая Аркнэна, когда-то покинутая им, мегера, которую он давным-давно бросил, предпочтя своему семейному очагу, где ни на минуту не прекращалась перебранка, бивуачные огни. С королевской службы Аркнэн перешел на службу к г-ну де Вердло, не навестив своей ужасной жены и не сделав никаких попыток разузнать, что с ней. До него доходили упорные слухи, будто она скончалась, но чертовка была достаточно злобна, чтобы распустить ложный слух о своей смерти: авось, поверив ему, он совершит преступление и станет двоеженцем, если вздумает вновь вступить в супружество, первый опыт которого вышел у него таким неудачным. Мэтр Аркнэн твердо решил очистить как-нибудь свою совесть на этот счет и отправиться в родные места с целью выяснить истину. Но к чему торопиться? Не лучше ли, в ожидании, любезно принимать авансы м-ль Гоготы?
Она не поскупилась на них и в этот раз, и, состроив г-ну Аркнэну свою самую очаровательную улыбку, сказала ему:
– Как прекрасно вы выглядите сегодня, мсье Аркнэн! Знаете, я еще вчера обратила на это внимание барышни в присутствии г-на барона.
– Не может быть, мадемуазель Гогота! Как раз это самое я сказал о вас тоже вчера г-ну барону в присутствии барышни, и я очень рад, что встретился с вами, мадемуазель Бишлон.
М-ль Гогота опустила глаза и сделала глубокий реверанс всей своей грузной фигурой:
– Что поделаешь, мсье Аркнэн, сейчас весна, и чувствуешь себя совсем одуревшей…
Мсье Аркнэн любезно улыбнулся:
– Совершеннейшая истина, мадемуазель Гогота, совсем уподобляешься животным, не правда ли, простите за сравнение.
И г-н Аркнэн показал на крышу замка, где два воркующих голубя ласкали друг друга своими клювами.
Мсье Аркнэн и м-ль Гогота рассмеялись. Вдруг свежий, юный, мило повелительный голос позвал:
– Гогота! Гогота!
М-ль де Фреваль стояла на крыльце, чуть раскрасневшаяся, в простеньком платье; волосы у нее не были напудрены. За время ее пребывания в Эспиньолях стан ее окреп и лицо расцвело. Быстрым движением она показала на широкую прореху в платье и весело крикнула:
– Гогота, идите-ка сюда, зашейте мне платье, а вас, Аркнэн, г-н барон ожидает в саду.
В то время как Аркнэн заторопился к барону, м-ль де Фреваль и Гогота направились к «старому флигелю». М-ль де Фреваль шла молча. Такие приступы молчания часто сменяли у нее девичью непринужденность: давая ей волю, она потом как-будто упрекала себя за это. Столь резкие переходы от бурной веселости к замкнутости, почти к угрюмости, могли бы заставить рассматривать ее как существо исключительное, если бы ее наблюдали внимательнее, но в Эспиньолях уже привыкли к ее присутствию, и никому не приходило в голову заняться изучением ее характера. Гогота Бишлон и Аркнэн составили определенное представление о ней, и ничто не в силах было бы принудить их отказаться от него. Анна-Клавдия де Фреваль казалась им воплощением совершенства, и их отношение к ней сводилось к преданности и восхищению. Что касается г-на де Вердло, то его чувства прошли несколько фазисов прежде, чем определиться окончательно.
В первый момент ему показалось, что с прибытием в Эспиньоли Анны-Клавдии де Фреваль, жизнь, которую вели там, в корне изменится, словно по мановению волшебного жезла. Он подумал, что присутствие этой шестнадцатилетней девушки послужит сигналом к страшным потрясениям, и что придется вечно быть настороже и ожидать событий, непредвиденность которых наполняла его каким-то ужасом. Г-н де Вердло от природы был робок перед лицом неизвестности, и робость его еще более усиливалась от того, что этой неизвестностью являлась молодая девушка, т. е. нечто, менее всего ему знакомое. Однако, ничто из того, чего он так страшился, не произошло. Одновременно с Анной-Клавдией де Фреваль на эспиньольский двор не сошел с кареты дьявол; он не ступил на него своей горячей ногой с раздвоенным копытом. Из дверцы вышла только невысокая девушка с тонким лицом и грациозным телом, нисколько не дерзкая, а скорее сдержанная и замкнутая, учтиво выразившая в сердечных и скромных словах свою признательность за оказанный ей прием. Она не принесла с собой ни смятения, ни опустошения. Она заняла место в общей жизни самым милым и самым скромным образом, приспособив свои привычки к привычкам окружающих ее людей. Все это крайне удивило г-на де Вердло. Он был крайне изумлен тем, что по-прежнему продолжает свои обычные занятия, по-прежнему обедает, по-прежнему живет, по-прежнему спит. К этим успокоительным наблюдениям прибавилось удовольствие видеть за столом против себя приятное лицо, а во время прогулок по дорожкам сада – хорошенькую спутницу, соразмерявшую свой шаг с его шагом, ничего не спрашивавшую, ни во что не вмешивавшуюся и казавшуюся довольной всем. Какие же химерические представления сложились у него относительно опасности женщин и их дьявольского действия! Неужели же возможно, чтобы такое нежное и грациозное существо, каким была Анна-Клавдия де Фреваль, было источником тысячи драм, перипетий и катастроф, порождаемых любовными страстями? Каким образом вид лица и тела, где все – изящество, мягкость и грация – может пробудить у мужчин страшные желания, которые подчиняют их своей власти, делают невменяемыми, обращают в бешеных зверей, вооружают их руки кинжалами, заставляют их проливать собственную кровь и кровь других людей? Эти дикие и жестокие последствия, к которым приводит вид женского лица и тела, казались непонятными г-ну де Вердло, когда он смотрел, как Анна-Клавдия де Фреваль ходит подле него, такая молоденькая, скромная и сдержанная, занимается каким-нибудь рукоделием или срывает в саду цветок.
Ей бесконечно нравился этот сад, и она любила гулять по его аллеям в обществе г-на де Вердло, который не желал ничего больше, как только рассуждать с нею о цветах и фруктах или разговаривать о прививке или подрезывании деревьев и других садовых работах. Она слушала его внимательно, прерывая иногда каким-нибудь дельным или странным замечанием. Она соразмеряла свой шаг с шагом г-на де Вердло, но иногда, охваченная юным порывом, опережала его. Она извинялась, и однажды, погнавшись за птичкой, порхавшей по аллее, казалось, совсем смутилась оттого, что позволила этому движению увлечь себя, поддалась одному из тех весенних впечатлений, что так кружат молодые головы. Ей известна была до сих пор только городская весна, а весне деревенской присуща особенная сила и действенность. Однако, Анна-Клавдия охотно предалась воспоминаниям о садах Вандмона. Чтобы развлечь г-на де Вердло, она рассказывала ему иногда о каких-нибудь пансионских проказах и шалостях, устраиваемых ее подругами. Эти рассказы очень забавляли г-на де Вердло. Он знал теперь монахинь-воспитательниц по именам и портретам, которые рисовала ему Анна-Клавдия в несколько карикатурных тонах. Только на одну из матерей никогда не распространялся ее невинный юмор: на г-жу де Грамадек. Когда г-н де Вердло спросил однажды Анну-Клавдию, почему она щадила ее, та ответила:
– Потому что без нее я не была бы здесь.
Так же, как и относительно г-жи де Грамадек, от нее ничего нельзя было добиться относительно г-жи де Морамбер, вследствие ли намеренной сдержанности, вследствие ли любви к секретам, или же, наконец, вследствие того, что для нее самой недостаточно определился оттенок чувства, которое она испытывала к маркизе. Впрочем, много ли мы знаем о том, что творится внутри нас? Может быть, и Анна-Клавдия не знала себя как следует, несмотря на то, что была замкнутой и погруженной в себя, часто задумчивой и сосредоточенной, поглощенной своими мечтами, делавшими лицо ее непроницаемым и преждевременно озабоченным.
Эти часы раздумий и мечтаний Анна-Клавдия проводила обыкновенно в своей комнате, куда она удалялась в момент, когда г-н де Вердло засыпал после обеда в своем кресле. В эти минуты в доме было принято соблюдать молчание, потому что днем сон г-на де Вердло был очень чуткий. Казачкам наказывалось воздерживаться от криков и перебранки, и сам г-н Аркнэн переставал насвистывать и ходил по комнатам не иначе, как на цыпочках. Воцарявшаяся тогда в Эспиньолях тишина благоприятствовала спокойному течению мыслей м-ль де Фреваль. Взяв какое-нибудь рукоделье, она усаживалась в низкое кресло у выходившего на пруд окна своей комнаты. Когда она погружалась таким образом в свои мечты, ее ничто уже не могло отвлечь от них, и Гогота Бишлон понимала, что было бы совершенно бесполезно пытаться заинтересовать ее чарами г-на Аркнэна или разнообразными достоинствами семьи Морамберов. М-ль де Фреваль оставалась нечувствительной ко всему, и Гогота Бишлон поневоле замолкала. Тогда Анна-Клавдия де Фреваль роняла на колени рукоделие, которое выпускали ее праздные руки, и останавливала свой взгляд на ряби, бороздившей воду, и на отражавшейся в ней небесной лазури. Чем же могли быть заняты мысли м-ль де Фреваль в течение этих часов одиночества и мечтательности? Было мало вероятия, чтобы они задерживались на годах, проведенных в монастыре Вандмон под началом г-жи де Грамадек. Как мы уже сказали Анна-Клавдия охотно говорила об этом времени с г-ном де Вердло, но трудно было поверить, чтобы она возвращалась к нему в моменты погружения в самые скрытые и самые глубокие области своей души, в таком случае, не оживляла ли она в своей памяти части своего существования, предшествовавшей моменту, когда г-н де Шомюзи привел ее, еще совсем маленькой девочкой, к г-же де Грамадек? Об этой поре своей жизни она никому не проронила ни слова. Такая нелюбовь к воспоминаниям, относящимся к раннему детству, немножко изумляла г-на де Верд-ло. Что такое запечатлелось в ней, о чем она так заботливо избегала упоминать? Г-н де Вердло подчас беспокоился об этом умышленном замалчивании, и к этому беспокойству у него присоединялись еще и другие. Знала ли Анна-Клавдия, что она дочь Шомюзи? И кто была ее мать? Ее рождение было окутано тайной. Владела ли г-жа де Грамадек ключом этой тайны? Не раскрыла ли она ее Анне-Клавдии, и не о ней ли раздумывала Анна-Клавдия в часы одиночества.
Как бы там ни было, и куда бы ни направлялись ее мысли, они сообщали лицу м-ль де Фреваль странное выражение раздумья и замкнутости, сурово сжимали ее губы и бороздили лоб морщинкой, свидетельствовавшей о глубоком погружении в себя. Иногда облачко грусти затуманивало ее черты, слегка искаженные тоскливым выражением, омрачавшим ее прелестное лицо несвойственной ей в другие минуты суровостью. Все это разрешалось слезами, катившимися из ее прекрасных глаз по свежим щекам. Что заставляло ее проливать их? Нет, не смерть г-на де Шомюзи, известие о которой она выслушала скорее с учтивостью, чем с печалью. Может быть она оставила в Вандмоне несколько подруг, которых ей недоставало, и сожаление о которых вызывало у нее слезы? Какое горе могло быть у нее? В Эспиньолях никто не обижал ее, каждый старался ей понравиться. Гогота окружала ее заботами. Аркнэн был у ее ног. Г-н де Вердло баловал ее. Она вела жизнь в общем счастливую, хотя и уединенную; но это одиночество, по-видимому, не тяготило ее, Так может быть ее волновало то, что такое существование окажется непродолжительным? Г-н де Вердло был не молод. Подумает ли он о том, чтобы обеспечить ей приличное будущее, или же после безмятежной эспиньольской жизни она будет предоставлена случаю и осуждена возвратиться в ту тревожную неизвестность, из которой вышла? Так или иначе, явно было, что какая-то неотступная мысль занимала Анну-Клавдию и погружала ее в задумчивость, мысль, которую она не в силах была прогнать из своего сознания и которую переворачивала на тысячу ладов. Но что это была за мысль: сожаления о прошлом или горькие воспоминания о нем? Опасения за будущее, неверность которого невозможно было затушевать безмятежностью слишком спокойного, слишком тихого настоящего? Не было ли у Анны-Клавдии де Фреваль какой-нибудь романтической наклонности, которая мучила ее и воспламеняла ее чувства и воображение? Может быть она не в силах была совладать с заигравшей кровью и хранила под спокойной внешностью бурные и пылкие чувства, тайно подавляемые? Или повиновалась исходящей из глубины ее существа неведомой ей силе, и была во власти глубоких внутренних потрясений, произведенных ею? Анна-Клавдия де Фреваль переживала ту пору, когда у девушек начинает складываться предрасположение к любви, – не была ли она готова почувствовать действие этих первых позывов к страсти? Она приближалась к возрасту, когда достаточно девушке подслушать какое-нибудь слово, увидеть мельком какое-нибудь лицо, и в ней ярким пламенем загораются чувства, в которых участвуют все силы и все помыслы воображения, – возрасту, когда девушки влюбляются в самые образы любви, даже если эти образы не соответствуют никакой реальности.
А Анне-Клавдии де Фреваль наверное приходилось слышать разговоры о любви! Конечно почтенный г-н де Вердло вовсе не упоминал о ней в своих речах, но ведь в монастыре дело обстоит иначе. Разве любовь не является постоянной темой разговоров пансионерок, их в большей или меньшей степени замаскированной заботой? Разве существует другой предмет бесед в дортуаре, коридорах и саду? Наверное Анне-Клавдии невольно приходилось принимать участие в этих беседах и слушать, как ее подруги говорят о женихах, свадьбах, любовницах, ибо как ни тщательно отгорожены монастыри от мира, мир все же просачивается в них. Что же осталось у Анны-Клавдии от этих разговоров, и в какой степени была посвящена она в тайны любви? Было ли у нее желание испытать ее или внушить другому? Касалась ли любовь своим горячим дыханием лица м-ль де Фреваль в ее сновидениях, и не воспоминание ли об этом прикосновении, словно сон наяву, заполняло ее мысли, когда она сидела подле окна, уронив на колени свою работу, с горящими щеками, пересохшим ртом и глазами, полными слез?
Охотно отдаваясь во власть этих грез, Анна-Клавдия де Фреваль иногда оказывала им сопротивление, словно понимая их опасность. В такие дни она с самого утра прогоняла всякую томность и всякую праздность. Вместо того, чтобы задерживаться у зеркала и любоваться собою, она бросала на свое изображение беглый взгляд и тотчас отворачивалась. Она одевалась с таким суровым выражением лица, и движения ее были при этом так резки и так торопливы, что Гогота Бишлон смотрела на нее, вытаращив глаза и выдергивая один из волосков, упрямо выраставших у нее на подбородке. В такие дни сам г-н де Вердло испытывал в ее обществе некоторую робость, повторяя про себя, что женщины всегда женщины, т. е. существа непостоянные, переменчивые и подверженные внезапным прихотям, которых нельзя ни предвидеть, ни объяснить;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21