Теперь небрежное спокойствие доктора вдруг исчезло.
– Это вражеские «рождественские елки»! – крикнул он. – Вот теперь пора в убежище! «Рождественские елки» – это смерть!
Он схватил меня за руку и почти насильно затащил обратно в дом.
– «Рождественские елки» – это смерть… – повторила я как во сне. – «Рождественские елки»?.. Какое кощунство!
Мы ощупью спустились в подвал, в котором уже были люди – семья управляющего, соседи.
Я пропускаю часы, которые последовали за этим, – я даже не знаю, были ли это часы или минуты: страх смерти измеряется не часовыми стрелками. Мы были вне времени. Мы были вне сферы человеческого, мы находились во власти сатанинских сил. О, этот жуткий, шипящий звук несущихся к земле бомб, этот чудовищный грохот взрывов! И какое облегчение каждый раз, когда взрыв раздавался где-нибудь в стороне! Но потом вдруг – общий вопль ужаса, невообразимый треск и град обломков с потолка, удушливые облака пыли и могильная тьма – лишь в одном-единственном месте трепетно мерцающий свет в узком проломе стены.
– Быстро наверх! В дыру! – раздался властный голос доктора.
Я выкарабкалась вместе со всеми наружу и… отпрянула назад, во тьму подвала, ибо наверху бушевал ад! Кто-то бросился ко мне, схватил меня, выволок наверх и вытолкнул на улицу, корчившуюся в пляске огня. Вот, оказывается, к какому жуткому карнавалу готовился город! Я хотела опять скрыться в подвале, но снова почувствовала на своем запястье железные, неумолимые пальцы доктора.
– Вперед!
И я в отчаянии, но покорно, как ребенок, побежала за ним по гудящей огненной аллее, меж двумя шеренгами пылающих домов…
Вы спросите, что же стало с документами, ради которых я приехала в город. Конечно же, мы взяли их с собой в подвал: я отчетливо помню, как доктор поставил чемоданчик с семейным архивом на пол у моих ног, в то время как я судорожно сжимала в руках рукопись, которую он читал вслух. Она еще была у меня, когда я вылезала наружу сквозь пролом, но потом, увидев горящую улицу, я просто бросила ее наземь, как другие бросали деньги. Огненный вихрь закружил страницы по воздуху – я видела, как они вспыхивали, но какое мне было до этого дело!..
И позже, когда мы уже были в безопасности, я не испытывала сожаления или хотя бы удивления: все случилось именно так, как я и предчувствовала при виде затемненного, словно переодетого города. И вот он сбросил свой маскарадный костюм; чудовищный карнавал показал ничтожность не только той рукописи, но и всего, что до сих пор составляло смысл и внутренний стержень моей жизни. Я почувствовала себя нищей и обнаженной, ограбленной, лишенной тех благ, которые считала неизменно значимыми: человечность и христианская добродетель, благородство и культура, сословность и традиции – все это внезапно исчезло, словно никогда и не существовало, а если и существовало, то окончательно утратило свое содержание, улетучилось, а вместе с ним смысл и цель моего до той поры столь уверенно несомого бытия. Моя эпоха погибла. Где же теперь было мое место?
Моя кузина Марианна, которая первое время жила со своими детьми у меня, не понимала того, что со мной происходило: ведь она не прошла сквозь ту ночную бомбардировку. В то время как я в своем целом и невредимом загородном быту горевала по безвозвратно утраченному, она, которая на самом деле потеряла дом, уже предавалась мечтам о восстановлении разрушенного жилища и о тысяче всевозможных благоприобретений – одним словом, она была убеждена, что скоро все вновь пойдет по-старому, как было до войны. Только утрата семейного архива несколько омрачала ее оптимизм. Разумеется, она была слишком добра и деликатна, чтобы упрекать меня, но она никак не могла простить себе, что сама тогда не поехала в город за документами. Правда, она утешалась тем, что генеалогическое древо и важнейшие даты истории рода, быть может, удастся восстановить по старинным церковным книгам и общим историческим запискам, но «Галилеева хроника», которую она так ценила, теперь осталась лишь в памяти тех, кто ее внимательно изучил. И потому она решила хотя бы приблизительно восстановить ее содержание, а так как от меня тогда в силу моего угнетенного состояния толку было мало, она пригласила своего кузена, молодого доктора, который прочел мне рукопись той злополучной ночью, перед бомбежкой. Он, к нашему величайшему удивлению, после падения германского фронта не попал в плен в отличие от мужа Марианны, а, напротив, получил выгодное деловое предложение и должен был отправиться за океан, где ему было гарантировано немедленное продолжение его научных изысканий. Он написал нам, что непременно заедет попрощаться.
И вот в один прекрасный день передо мной вновь возникла его узкая, высокая фигура; на резко очерченном лице его по-прежнему были написаны высокомерие и усталость, которые когда-то вызывали во мне раздражение и тревогу. Однако теперь он был моим спасителем: сама я никогда не отважилась бы покинуть подвал и броситься на объятую огнем улицу. Конечно же, я не преминула еще раз сказать ему об этом. В ответ он непринужденно рассмеялся:
– Да, когда-нибудь вы еще станете моей легендой! Единственным актом гуманизма в моей биографии.
– Тебя послушать, так получается, что ты – настоящий людоед, – пошутила Марианна. – А ведь ты даже в войну всего-навсего работал в лаборатории.
– Вот именно! Это-то как раз и была самая что ни на есть людоедская работа… – мрачно откликнулся он. – Но оставим это… – Он с любопытством оглядел комнату. – Смотри-ка, весь старинный хлам по-прежнему в целости и сохранности.
– А ты разве не находишь, что он действует благотворно после зрелища разрушенного города? – спросила Марианна.
– Честно признаться, в руинах тоже что-то есть, – ответил он. – Теперь эти старые клоповники хоть немного проветрятся.
– Боже, что за выражения! – неодобрительно покачала головой Марианна.
Он опять рассмеялся. Он все еще вел себя немного вызывающе по отношению к более старшему поколению, щеголяя своей по-юношески беспардонной манерой изъясняться, но теперь я была по отношению к нему совсем другой! Может быть, потому, что потеряла связь со своей эпохой и стала тем самым ближе к нему? Его присутствие оказывало на меня какое-то раскрепощающее действие, как будто он опять помогал мне выбраться из тьмы, как в ту страшную ночь, – одним словом, я чуяла в нем новую жизнь.
Марианна наконец заговорила о рукописи и попросила его помочь нам восстановить ее содержание по памяти.
– Я так рада, что ты успел прочесть ее тогда, – сказала она. – Теперь ты тоже понимаешь, насколько она важна.
Он равнодушно пожал плечами: да, он прочел эту штуковину, но она не показалась ему такой уж важной – сегодня инквизиции уже не пришлось бы так волноваться из-за учения этого синьора.
Марианна по-детски изумленно взглянула на него.
– Что ты имеешь в виду? – наивно спросила она.
– Я имею в виду то, что сегодня наша наука просто заявила бы господину кардиналу: Ваше Высокопреосвященство, сделайте милость, определите центр Вселенной сами, по вашему усмотрению, на радость теологам, – мы, ученые, не в состоянии это сделать.
– Но это же невозможно! – возмущенно воскликнула Марианна. – Выходит, ученые напрасно боролись столько веков подряд?..
– Ну, в свое время они, конечно, в какой-то мере были правы, – сказал он примирительно, – да и нам они оставили кое-какие методы, но в конечном итоге все относительно…
Она энергично покачала головой: она не верила ни одному его слову. Да и как она могла поверить! Мы обе были воспитаны в почтительном уважении к непогрешимой науке.
– Помоги же мне! – сказала она нетерпеливо, обращаясь ко мне. – Ведь это просто невозможно – то, что утверждает этот юный невежа. По-моему, он нас не принимает всерьез.
– Увы, Марианна, это возможно , – ответила я. – В ту ночь, во время бомбежки, я поняла, что все, абсолютно все, что мы имеем и являем собой, – преходяще.
Она совершенно растерялась.
– Но тогда… – медленно произнесла она, – тогда весь судебный процесс над учителем был совершенно бессмысленным, да и судьба бедной Дианы и ее друга – тоже! Получается, что Церковь, осудив их, совершенно напрасно взяла на себя тяжкий грех…
– Нет, черт возьми, совсем не напрасно! – воскликнул доктор. – В том, чего добивалась Церковь, был определенный смысл. Я говорю не об этих инквизиторских методах, я говорю о видении кардинала: оно-то было верным! Этот человек знал людей, он уже тогда, триста лет назад, точно знал, что с нами будет. Диана еще хотя бы могла сказать: «Есть только вечные законы и человек»; сегодня же нет ни вечных законов, ни человека.
– Но ведь мы же верим в добро, и мы христиане… – пролепетала Марианна.
– Вот как? Мы – христиане?.. Как интересно! Что-то я не замечал этого в последнее время. Мне казалось, что бомбежки все окончательно прояснили. А вам этого, похоже, недостаточно. Но ничего, подождите: Хиросима – всего лишь детские забавы в сравнении с тем, что нас ждет впереди.
В соседней комнате проснулся и заплакал ребенок Марианны, и она вышла на минутку, чтобы успокоить его.
Я поняла, что он имел в виду; слово «Хиросима» вспыхнуло в моем сознании, как молния.
– Вы не должны ехать в Америку, – сказала я. – Вы не должны участвовать в этом и приближать этот кошмар!
На его напряженном лице появилось выражение серьезной сосредоточенности.
– Я вижу, вы понимаете, чем мне придется заниматься за океаном, – сказал он. – Но теперь уже поздно что-либо менять, и не только потому, что я уже подписал контракт. В конце концов, что изменилось бы, останься я здесь, – вместо меня поехали бы другие. Почему я должен дарить им свой шанс? Развитие – процесс необратимый, его никто не в силах остановить.
Он произнес все это непринужденно-уверенным тоном, но теперь эта непринужденность уже не могла обмануть меня. Теперь все было наоборот: я испытывала по отношению к нему чувство превосходства, которое поражало меня самое; я впервые почувствовала необычайную, почти трогательную дисгармонию его житейской, человеческой незрелости и незаурядной интеллектуальной силы ученого, которой он, несомненно, обладал; я вдруг ощутила его молодость как своего рода крик о помощи – боже, ведь я могла бы быть его матерью! И мне следовало бы ему помочь, но я не знала как.
– Даже если вы в своей науке все видите по-новому, – неужели вам никогда не приходит в голову мысль о возможности существования Бога?.. – в отчаянии воскликнула я.
– Приходит, – ответил он спокойно. – Эта мысль вновь приходит нам в голову, впервые за много-много лет. Становится все труднее объяснять Вселенную, у которой нет Творца, но мысль о Нем дается нам нелегко: мы слишком долго обходились без Него – мы должны были обходиться без Него, нам не оставалось ничего другого. Вспомните сгоревшую рукопись! Впрочем, в вопросах о Боге вы, должно быть, разбираетесь лучше меня.
Ах, я, в сущности, разбиралась в них не лучше него: Бог не играл в моей жизни большой роли, и я даже не ощущала это как недостаток. Да, конечно, все мы ходили в церковь, принадлежали к тем или иным христианским организациям и в Сочельник дарили подарки беднякам. Но вот теперь даже это более чем скромное служение Богу оказалось в списке утрат, понесенных нами той ночью во время бомбежки. Я тщетно искала ответ на его слова.
Тем временем вернулась Марианна, и мы принялись за восстановление содержания погибшей рукописи.
Была уже глубокая ночь, когда доктор ушел от нас. Марианна простилась с ним в гостиной и ушла в спальню к детям, потому что кто-то из них опять заплакал во сне. Я вызвалась проводить гостя до машины. Мы молча шли через двор. Звезды величественно мерцали в вышине, как когда-то над Дианой и ее юным другом в «преддверии неба»: там, на небесах, этот промежуток времени с тех пор до наших дней был лишь крохотным мгновением, там, наверху, все наши открытия и лжеоткрытия были чем-то вроде вспыхивающих и гаснущих метеоров. А здесь, на земле, они означали крушение надежд и гибель…
Он завел мотор; еще несколько минут, и он будет далеко, – что же мне сказать ему на прощание? Он спас мне жизнь, а теперь отправляется за океан, чтобы участвовать в уничтожении множества других жизней. Разве он – не отражение мира, колеблющегося между гуманностью и бесчеловечностью, разве я – не отражение всего совокупного бессилия этого мира?
– Что же вы умолкли? Все еще думаете о Боге? – спросил он небрежно.
Я наконец собралась с духом и ответила:
– Я вспомнила, как Диане было страшно в «преддверии неба» оттого, что Бога больше нет во вселенной. Мне кажется, сегодня вам тоже страшно: вы боитесь вновь обнаружить Его там.
Он помедлил несколько секунд, потом ответил уже совершенно другим тоном (в первый раз! Последняя маска спала. Или, может быть, и этот тон был всего лишь своего рода маскировкой?):
– Да, может, это и так. Мы боимся, потому что во всем достигли последних пределов, и если мы и в самом деле придем к Богу, то уже не сможем включить Его в наши законы причинности – это будет Бог, за которым действительно последнее слово. Но до этого еще далеко, так что воспользуемся пока нашей свободой!
Он по-товарищески пожал мне руку, мотор взревел, и машина рванулась с места…
Я смотрела ему вслед, пока звук мотора не стих. Да, надо, чтобы за Богом опять было последнее слово – и в отношении меня тоже. Мы, в сущности, оказались перед одним и тем же вопросом. Каким-то будет ответ?..
1954
1 2 3 4 5 6
– Это вражеские «рождественские елки»! – крикнул он. – Вот теперь пора в убежище! «Рождественские елки» – это смерть!
Он схватил меня за руку и почти насильно затащил обратно в дом.
– «Рождественские елки» – это смерть… – повторила я как во сне. – «Рождественские елки»?.. Какое кощунство!
Мы ощупью спустились в подвал, в котором уже были люди – семья управляющего, соседи.
Я пропускаю часы, которые последовали за этим, – я даже не знаю, были ли это часы или минуты: страх смерти измеряется не часовыми стрелками. Мы были вне времени. Мы были вне сферы человеческого, мы находились во власти сатанинских сил. О, этот жуткий, шипящий звук несущихся к земле бомб, этот чудовищный грохот взрывов! И какое облегчение каждый раз, когда взрыв раздавался где-нибудь в стороне! Но потом вдруг – общий вопль ужаса, невообразимый треск и град обломков с потолка, удушливые облака пыли и могильная тьма – лишь в одном-единственном месте трепетно мерцающий свет в узком проломе стены.
– Быстро наверх! В дыру! – раздался властный голос доктора.
Я выкарабкалась вместе со всеми наружу и… отпрянула назад, во тьму подвала, ибо наверху бушевал ад! Кто-то бросился ко мне, схватил меня, выволок наверх и вытолкнул на улицу, корчившуюся в пляске огня. Вот, оказывается, к какому жуткому карнавалу готовился город! Я хотела опять скрыться в подвале, но снова почувствовала на своем запястье железные, неумолимые пальцы доктора.
– Вперед!
И я в отчаянии, но покорно, как ребенок, побежала за ним по гудящей огненной аллее, меж двумя шеренгами пылающих домов…
Вы спросите, что же стало с документами, ради которых я приехала в город. Конечно же, мы взяли их с собой в подвал: я отчетливо помню, как доктор поставил чемоданчик с семейным архивом на пол у моих ног, в то время как я судорожно сжимала в руках рукопись, которую он читал вслух. Она еще была у меня, когда я вылезала наружу сквозь пролом, но потом, увидев горящую улицу, я просто бросила ее наземь, как другие бросали деньги. Огненный вихрь закружил страницы по воздуху – я видела, как они вспыхивали, но какое мне было до этого дело!..
И позже, когда мы уже были в безопасности, я не испытывала сожаления или хотя бы удивления: все случилось именно так, как я и предчувствовала при виде затемненного, словно переодетого города. И вот он сбросил свой маскарадный костюм; чудовищный карнавал показал ничтожность не только той рукописи, но и всего, что до сих пор составляло смысл и внутренний стержень моей жизни. Я почувствовала себя нищей и обнаженной, ограбленной, лишенной тех благ, которые считала неизменно значимыми: человечность и христианская добродетель, благородство и культура, сословность и традиции – все это внезапно исчезло, словно никогда и не существовало, а если и существовало, то окончательно утратило свое содержание, улетучилось, а вместе с ним смысл и цель моего до той поры столь уверенно несомого бытия. Моя эпоха погибла. Где же теперь было мое место?
Моя кузина Марианна, которая первое время жила со своими детьми у меня, не понимала того, что со мной происходило: ведь она не прошла сквозь ту ночную бомбардировку. В то время как я в своем целом и невредимом загородном быту горевала по безвозвратно утраченному, она, которая на самом деле потеряла дом, уже предавалась мечтам о восстановлении разрушенного жилища и о тысяче всевозможных благоприобретений – одним словом, она была убеждена, что скоро все вновь пойдет по-старому, как было до войны. Только утрата семейного архива несколько омрачала ее оптимизм. Разумеется, она была слишком добра и деликатна, чтобы упрекать меня, но она никак не могла простить себе, что сама тогда не поехала в город за документами. Правда, она утешалась тем, что генеалогическое древо и важнейшие даты истории рода, быть может, удастся восстановить по старинным церковным книгам и общим историческим запискам, но «Галилеева хроника», которую она так ценила, теперь осталась лишь в памяти тех, кто ее внимательно изучил. И потому она решила хотя бы приблизительно восстановить ее содержание, а так как от меня тогда в силу моего угнетенного состояния толку было мало, она пригласила своего кузена, молодого доктора, который прочел мне рукопись той злополучной ночью, перед бомбежкой. Он, к нашему величайшему удивлению, после падения германского фронта не попал в плен в отличие от мужа Марианны, а, напротив, получил выгодное деловое предложение и должен был отправиться за океан, где ему было гарантировано немедленное продолжение его научных изысканий. Он написал нам, что непременно заедет попрощаться.
И вот в один прекрасный день передо мной вновь возникла его узкая, высокая фигура; на резко очерченном лице его по-прежнему были написаны высокомерие и усталость, которые когда-то вызывали во мне раздражение и тревогу. Однако теперь он был моим спасителем: сама я никогда не отважилась бы покинуть подвал и броситься на объятую огнем улицу. Конечно же, я не преминула еще раз сказать ему об этом. В ответ он непринужденно рассмеялся:
– Да, когда-нибудь вы еще станете моей легендой! Единственным актом гуманизма в моей биографии.
– Тебя послушать, так получается, что ты – настоящий людоед, – пошутила Марианна. – А ведь ты даже в войну всего-навсего работал в лаборатории.
– Вот именно! Это-то как раз и была самая что ни на есть людоедская работа… – мрачно откликнулся он. – Но оставим это… – Он с любопытством оглядел комнату. – Смотри-ка, весь старинный хлам по-прежнему в целости и сохранности.
– А ты разве не находишь, что он действует благотворно после зрелища разрушенного города? – спросила Марианна.
– Честно признаться, в руинах тоже что-то есть, – ответил он. – Теперь эти старые клоповники хоть немного проветрятся.
– Боже, что за выражения! – неодобрительно покачала головой Марианна.
Он опять рассмеялся. Он все еще вел себя немного вызывающе по отношению к более старшему поколению, щеголяя своей по-юношески беспардонной манерой изъясняться, но теперь я была по отношению к нему совсем другой! Может быть, потому, что потеряла связь со своей эпохой и стала тем самым ближе к нему? Его присутствие оказывало на меня какое-то раскрепощающее действие, как будто он опять помогал мне выбраться из тьмы, как в ту страшную ночь, – одним словом, я чуяла в нем новую жизнь.
Марианна наконец заговорила о рукописи и попросила его помочь нам восстановить ее содержание по памяти.
– Я так рада, что ты успел прочесть ее тогда, – сказала она. – Теперь ты тоже понимаешь, насколько она важна.
Он равнодушно пожал плечами: да, он прочел эту штуковину, но она не показалась ему такой уж важной – сегодня инквизиции уже не пришлось бы так волноваться из-за учения этого синьора.
Марианна по-детски изумленно взглянула на него.
– Что ты имеешь в виду? – наивно спросила она.
– Я имею в виду то, что сегодня наша наука просто заявила бы господину кардиналу: Ваше Высокопреосвященство, сделайте милость, определите центр Вселенной сами, по вашему усмотрению, на радость теологам, – мы, ученые, не в состоянии это сделать.
– Но это же невозможно! – возмущенно воскликнула Марианна. – Выходит, ученые напрасно боролись столько веков подряд?..
– Ну, в свое время они, конечно, в какой-то мере были правы, – сказал он примирительно, – да и нам они оставили кое-какие методы, но в конечном итоге все относительно…
Она энергично покачала головой: она не верила ни одному его слову. Да и как она могла поверить! Мы обе были воспитаны в почтительном уважении к непогрешимой науке.
– Помоги же мне! – сказала она нетерпеливо, обращаясь ко мне. – Ведь это просто невозможно – то, что утверждает этот юный невежа. По-моему, он нас не принимает всерьез.
– Увы, Марианна, это возможно , – ответила я. – В ту ночь, во время бомбежки, я поняла, что все, абсолютно все, что мы имеем и являем собой, – преходяще.
Она совершенно растерялась.
– Но тогда… – медленно произнесла она, – тогда весь судебный процесс над учителем был совершенно бессмысленным, да и судьба бедной Дианы и ее друга – тоже! Получается, что Церковь, осудив их, совершенно напрасно взяла на себя тяжкий грех…
– Нет, черт возьми, совсем не напрасно! – воскликнул доктор. – В том, чего добивалась Церковь, был определенный смысл. Я говорю не об этих инквизиторских методах, я говорю о видении кардинала: оно-то было верным! Этот человек знал людей, он уже тогда, триста лет назад, точно знал, что с нами будет. Диана еще хотя бы могла сказать: «Есть только вечные законы и человек»; сегодня же нет ни вечных законов, ни человека.
– Но ведь мы же верим в добро, и мы христиане… – пролепетала Марианна.
– Вот как? Мы – христиане?.. Как интересно! Что-то я не замечал этого в последнее время. Мне казалось, что бомбежки все окончательно прояснили. А вам этого, похоже, недостаточно. Но ничего, подождите: Хиросима – всего лишь детские забавы в сравнении с тем, что нас ждет впереди.
В соседней комнате проснулся и заплакал ребенок Марианны, и она вышла на минутку, чтобы успокоить его.
Я поняла, что он имел в виду; слово «Хиросима» вспыхнуло в моем сознании, как молния.
– Вы не должны ехать в Америку, – сказала я. – Вы не должны участвовать в этом и приближать этот кошмар!
На его напряженном лице появилось выражение серьезной сосредоточенности.
– Я вижу, вы понимаете, чем мне придется заниматься за океаном, – сказал он. – Но теперь уже поздно что-либо менять, и не только потому, что я уже подписал контракт. В конце концов, что изменилось бы, останься я здесь, – вместо меня поехали бы другие. Почему я должен дарить им свой шанс? Развитие – процесс необратимый, его никто не в силах остановить.
Он произнес все это непринужденно-уверенным тоном, но теперь эта непринужденность уже не могла обмануть меня. Теперь все было наоборот: я испытывала по отношению к нему чувство превосходства, которое поражало меня самое; я впервые почувствовала необычайную, почти трогательную дисгармонию его житейской, человеческой незрелости и незаурядной интеллектуальной силы ученого, которой он, несомненно, обладал; я вдруг ощутила его молодость как своего рода крик о помощи – боже, ведь я могла бы быть его матерью! И мне следовало бы ему помочь, но я не знала как.
– Даже если вы в своей науке все видите по-новому, – неужели вам никогда не приходит в голову мысль о возможности существования Бога?.. – в отчаянии воскликнула я.
– Приходит, – ответил он спокойно. – Эта мысль вновь приходит нам в голову, впервые за много-много лет. Становится все труднее объяснять Вселенную, у которой нет Творца, но мысль о Нем дается нам нелегко: мы слишком долго обходились без Него – мы должны были обходиться без Него, нам не оставалось ничего другого. Вспомните сгоревшую рукопись! Впрочем, в вопросах о Боге вы, должно быть, разбираетесь лучше меня.
Ах, я, в сущности, разбиралась в них не лучше него: Бог не играл в моей жизни большой роли, и я даже не ощущала это как недостаток. Да, конечно, все мы ходили в церковь, принадлежали к тем или иным христианским организациям и в Сочельник дарили подарки беднякам. Но вот теперь даже это более чем скромное служение Богу оказалось в списке утрат, понесенных нами той ночью во время бомбежки. Я тщетно искала ответ на его слова.
Тем временем вернулась Марианна, и мы принялись за восстановление содержания погибшей рукописи.
Была уже глубокая ночь, когда доктор ушел от нас. Марианна простилась с ним в гостиной и ушла в спальню к детям, потому что кто-то из них опять заплакал во сне. Я вызвалась проводить гостя до машины. Мы молча шли через двор. Звезды величественно мерцали в вышине, как когда-то над Дианой и ее юным другом в «преддверии неба»: там, на небесах, этот промежуток времени с тех пор до наших дней был лишь крохотным мгновением, там, наверху, все наши открытия и лжеоткрытия были чем-то вроде вспыхивающих и гаснущих метеоров. А здесь, на земле, они означали крушение надежд и гибель…
Он завел мотор; еще несколько минут, и он будет далеко, – что же мне сказать ему на прощание? Он спас мне жизнь, а теперь отправляется за океан, чтобы участвовать в уничтожении множества других жизней. Разве он – не отражение мира, колеблющегося между гуманностью и бесчеловечностью, разве я – не отражение всего совокупного бессилия этого мира?
– Что же вы умолкли? Все еще думаете о Боге? – спросил он небрежно.
Я наконец собралась с духом и ответила:
– Я вспомнила, как Диане было страшно в «преддверии неба» оттого, что Бога больше нет во вселенной. Мне кажется, сегодня вам тоже страшно: вы боитесь вновь обнаружить Его там.
Он помедлил несколько секунд, потом ответил уже совершенно другим тоном (в первый раз! Последняя маска спала. Или, может быть, и этот тон был всего лишь своего рода маскировкой?):
– Да, может, это и так. Мы боимся, потому что во всем достигли последних пределов, и если мы и в самом деле придем к Богу, то уже не сможем включить Его в наши законы причинности – это будет Бог, за которым действительно последнее слово. Но до этого еще далеко, так что воспользуемся пока нашей свободой!
Он по-товарищески пожал мне руку, мотор взревел, и машина рванулась с места…
Я смотрела ему вслед, пока звук мотора не стих. Да, надо, чтобы за Богом опять было последнее слово – и в отношении меня тоже. Мы, в сущности, оказались перед одним и тем же вопросом. Каким-то будет ответ?..
1954
1 2 3 4 5 6