Гертруд фон Лефорт
Преддверие неба

Гертруд фон ЛЕФОРТ

ПРЕДДВЕРИЕ НЕБА

В семейном архиве моих родственников по материнской линии имелась одна необычная старинная рукопись, о которой никто не знал, как она, собственно, попала в архив и какое отношение имеет к нашей фамилии. Ибо в семейной летописи, которая велась с неукоснительной аккуратностью, не было упоминаний о том, что кто-то из представителей нашего рода в XVII веке изучал в Италии астрономию и естественные науки, а появление странного документа было связано именно с этой эпохой, с этой страной и учебой в одном итальянском университете. В семье его очень условно с чьей-то легкой руки называли «Галилеевой хроникой», хотя и в отношении этого имени в ней не было никаких ссылок и намеков. Ясно было лишь одно: содержание рукописи в какой-то мере отражало типичную судьбу ученого той эпохи. Поскольку автор – очевидно, из страха перед инквизицией, жестоко преследовавшей представителей нового естествознания, – тщательно избегал упоминания каких-либо имен, у нас и в самом деле не было никаких оснований связывать этот документ с историей рода, если не считать того факта, что моя кузина Марианна во время своей поездки по Италии среди многочисленных гербов бывших студентов, которые, как известно, украшают стены древнего Падуанского университета, обнаружила и наш герб, что, конечно же, еще нельзя рассматривать как разгадку тайны «Галилеевой хроники». И вот, как это часто бывает с древними бумагами, рукопись эту, хотя и бережно хранимую, почти никто никогда не читал. И мне тоже содержание ее стало известно лишь в ту незабываемую ночь во время Второй мировой войны, когда я по просьбе Марианны отправилась в город, в ее старинный дом, чтобы забрать хотя бы самые важные документы семейного архива и спасти их от опасностей войны. Сама Марианна, которая на время войны перебралась ко мне в деревню, не могла оставить маленьких детей, а муж ее, как и большинство мужчин нашей семьи, был на фронте; доверить же этот необычайно ценный груз чужим людям мы не решились. И вот я взяла на себя эту миссию, хотя друзья отговаривали меня от поездки, так как в те дни немецкие города все чаще подвергались воздушным налетам. Но такова уж человеческая натура, что мы теоретически можем представить себе самое невероятное, но не в силах поверить в возможность того, что это случится именно с нами; к тому же, будучи, как и Марианна, представительницей очень древнего рода, я осознавала всю важность своей миссии – одним словом, я довольно беззаботно пустилась в путь.
Поезд прибыл в город ранним осенним вечером. Затемненный вокзал производил какое-то странное и тревожное впечатление. Никаких такси, разумеется, уже не было, и я со своим чемоданчиком отправилась пешком. Я тогда впервые увидела затемненный город. Хорошо знакомые улицы с причудливыми фахверками В средневековой западноевропейской архитектуре деревянный брусчатый остов (каркас) малоэтажных зданий.

позднеготических домов, барочными виллами аристократов и древними седыми церквями, лишь изредка на мгновение освещаемые голубоватым призрачным светом медленно ползущих трамваев, словно надели карнавальные маски – повсюду черные, слепые окна; люди, тоже похожие на участников какого-то зловещего маскарада, испуганно жались к стенам, как бы спеша раствориться во мраке. Я и сама поневоле стала участницей этого карнавала призраков, мне даже почудилось, будто всеобщая метаморфоза затронула и мою душу: я вдруг перестала понимать самое себя. Мне уже казалось совершенно бессмысленной затеей спасать старинные документы, которые я только что считала драгоценнейшими заветами многовековой старины; мне казалась неотвратимой их гибель – я даже вдруг как будто увидела в этом некий глубокий смысл, словно затемнение ниспослано было для того, чтобы навсегда поглотить мою эпоху со всеми ее традициями. Еще немного – и я повернула бы обратно на вокзал, но в эту минуту цель моего путешествия была достигнута: я вошла в старый дом своих родственников и оказалась в освещенном помещении, где меня поджидал молодой человек, дальний родственник Марианны, которого она попросила помочь мне разобрать архив. Мужчина этот, знакомый мне по моим прежним визитам, с отличием защитил докторскую диссертацию по естественным наукам и до сих пор работал в лаборатории одного из городских военных заводов, но теперь ожидал отправки на фронт, которая, как он сообщил мне, могла состояться уже завтра утром, поэтому нам следовало поспешить и немедленно приступить к разбору бумаг. Меня это вполне устраивало, я даже с облегчением подумала, что, может быть, мне удастся сократить свое пребывание здесь и поспеть на ночной поезд.
Молодой доктор, с которым я поделилась своей надеждой, пожал плечами с выражением фаталиста. Сразу же оговорюсь: он не вызывал во мне расположения. Уже одна его манера изъясняться – этот мальчишеский жаргон молодости, еще не нашедшей своего собственного языка, – действовала мне на нервы. Я испытывала перед этим молодым самонадеянным человеком какую-то особую, непривычную для меня робость, как будто вдруг естественное соотношение наших поколений изменилось в его пользу и я, будучи гораздо старше его, в действительности оказалась неопытной, неловкой в суждениях – одним словом, я чувствовала себя в его обществе безнадежно отсталой и старомодной, но в то же время – странное противоречие! – несколько незрелой, словно его отделял от меня некий опыт, который недоступен мне даже в самых смелых мечтах. Если говорить откровенно, во мне вдруг ожили давно забытые чувства переходного возраста, того возраста, когда девочке так хочется казаться взрослой, а все, словно сговорившись, упорно обращаются с ней как с ребенком. Именно так и обращался со мной этот молодой человек, – разумеется, совершенно наивно, с какой-то унизительной безапелляционностью. Впрочем, мне в тот момент некогда было предаваться подобным размышлениям. Я вновь прониклась важностью стоявшей передо мной задачи, и мы принялись за работу.
Доктор к моему приходу уже все приготовил, и дело довольно быстро пошло на лад. Трудность заключалась лишь в одном – в количестве материала. Боже, сколько всего набралось за многовековую историю рода! А скромный чемоданчик, предназначенный для транспортировки, серьезно ограничивал мои возможности. Поэтому мы отобрали только самое важное, и я уже готова была закрыть крышку чемодана, как вдруг, к счастью, вспомнила о «Галилеевой хронике». Марианна, испытывавшая к ней какое-то нежно-романтическое чувство, наказывала мне прежде всего позаботиться об этой рукописи. Доктор либо проглядел ее, либо отложил в сторону, решив, что она не имеет отношения к семье, но теперь, после того как я кратко объяснила ему суть дела, вновь достал ее. При упоминании имени Галилея он вдруг оживился, с любопытством перелистал пожелтевшие страницы и заявил, что непременно должен это прочесть. Я напомнила ему, что хотела бы уехать ночным поездом.
– Боитесь бомбежки? – спросил он, не поднимая глаз от рукописи.
– Если бы я боялась, я, очевидно, не приехала бы сюда, – ответила я чопорно.
Он непринужденно рассмеялся, Я чувствовала, что он мне не поверил. Но я и сама странным образом не верила себе.
– Поезд отправляется через полчаса, – произнесла я как-то беспомощно, – а рукопись довольно большая.
– Вы читали ее? – спросил он, по-прежнему не поднимая головы и увлеченно листая рукопись.
Я сказала, что нет.
– Ну так теперь самое время! – явно обрадовавшись, воскликнул он.
С этими словами он вернулся к первой странице и принялся читать вслух то, что я теперь здесь пересказываю, ибо сама рукопись очень скоро погибла в огне. Вот что я тогда услышала:

«Я, носящий имя… (далее следовали три креста), ученик достопочтенного и прославленного синьора… (три креста), я, на долю которого выпала как честь, так и боль посвященности во все перипетии ни с чем не сравнимой судьбы учителя, зная его участь не так, как она представляется всему свету, но так, как все было на самом деле, – желаю засвидетельствовать истину перед самим собою, а также перед будущими поколениями. Я желаю засвидетельствовать ее не только ради учителя, но и ради его врагов, прежде всего ради одного из них, который не был его врагом и не хотел им стать, но, однако, стал оным и не мог им не стать: я имею в виду одного из сильных мира сего, который погубил учителя, погубив самого себя. Впрочем, не стану предвосхищать события, а поведаю все по порядку с самого начала.
Начну с того достопамятного дня, когда высокочтимый учитель наш отправился в Рим, чтобы предстать перед судом духовенства. Мы, ученики его, оставшись одни, пребывали в безмятежном расположении духа и даже, как это свойственно юности, были почти веселы, уповая на превосходство и неуязвимость учителя, но также на того римского владыку, коего мы привыкли считать покровителем нашей молодой науки. Я помню, как мы позволяли себе самые непочтительные шутки и остроты в адрес членов церковного суда, дерзнувших потребовать от учителя явиться пред их светлые очи, и если мы и тревожились о нем, то лишь при мысли о тяготах путешествия, ожидавших уже немолодого, седовласого человека, или о всем известных разбойничьих бесчинствах на дорогах Папской области Теократическое государство в 1756-1879 гг. в Средней Италии.

, вновь усилившихся после кончины сурового Папы Сикста. Лишь когда мы получили весть о благополучном прибытии учителя в Рим, во мне впервые шевельнулась тревога, однако она не была связана с этой вестью, но имела совсем иную причину.
Все дело в том, что в этот вечер Диана, боготворимая мною девушка, племянница и ученица синьора, впервые после длительного перерыва пришла ко мне в расположенную на самом верху дома и широко открытую к небесам комнату, которую мы, ученики, в шутку называли «преддверием неба», так как в ней хранились инструменты и стекла, с помощью которых синьор учил нас исследовать звездное небо. Приход ее так смутил и взволновал меня, что руки мои заметно тряслись, когда я готовил для нее телескоп. Ее руки, как мне показалось, тоже слегка дрожали, но я не отважился приписать это своему присутствию, ибо мне никогда не приходило в голову, что она может хотя бы заметить мои чувства, не говоря уже о том, чтобы разделить их. Ах, в моих восторженно-влюбленных мальчишеских глазах она была не просто женщиной, как все остальные девушки, – она была для меня почти богиней! Каким удивительным казался ее образ, уже хотя бы благодаря столь необычным для ее пола ученым занятиям! Товарищи мои в шутку называли ее Уранией, а я и в самом деле считал это имя единственным достойным ее именем: разве не странствовала она меж звезд подобно небесной музе? Я до сих пор отчетливо вижу перед собой ее умное гордое лицо, всегда серьезно-благоговейный взгляд, устремленный на синьора; лишь иногда, когда учитель – случайно или сознательно – чуть дольше обычного говорил, глядя ей в лицо, оно вдруг как бы освещалось изнутри, словно озаренное сиянием небесных светил. Только в последнее время, перед самым отъездом учителя, она нередко казалась мне задумчивой и озабоченной, и если прежде она приводила нас в восторг своими умными, тонкими вопросами, – ей почему-то нравилось называть его не дядюшкой, а учителем, – то теперь, слушая его разъяснения, она безмолвствовала, а еще я заметил, что она часто ходит в близлежащий монастырь кларисс Название по имени Клары Ассизской(1194-1253) – основательницы ордена.

и подолгу молится в их часовне.
Той ночью мы ожидали восхода Юпитера и его четырех лун, знаменитых «Медицейских звезд», которые, согласно последним открытиям вращались вокруг него и ради которых мой немецкий учитель и послал меня в Италию, дабы выяснить их значение для положения Земли во Вселенной. Звезды эти мне до того дня – а приехал я в Италию не так давно – уже несколько раз доводилось видеть, но всегда лишь сквозь мутную поволоку, ибо все последнее время, пока синьор пытался найти способ избежать поездки в Рим, небо постоянно было затянуто облаками. И вот, после того как все разрешилось и учителю все же пришлось пуститься в путь, оно вдруг неожиданно просияло какою-то неземной ясностью, так что мы рассчитывали на самую прекрасную видимость Юпитера, какой только можно пожелать. И он не обманул наших ожиданий и взошел в торжественно-величавом сиянии, как и подобает царю небесных светил, в сопровождении своих спутников, тех самых «Медицейских звезд», которые я впервые увидел столь отчетливо. Казалось, само небо решило выступить свидетелем правоты учителя: никогда еще я не был так убежден в ней и проникнут ею, как в ту ночь! Или это просто близость боготворимой девушки обострила восприимчивость моего духа и моих чувств до головокружительного восторга? Я чувствовал, что и сама она, моя богиня, была во власти того же восторга: хотя она неподвижно стояла перед телескопом, мне казалось, я слышу громкие удары ее сердца так же отчетливо, как и своего. Даже не глядя на нее, я знал, что она охвачена тем же неописуемым волнением, что и я: мы думали и чувствовали в этот миг одно и то же. И хотя нам обоим давно известно было значение этих звезд, теперь это знание обернулось для нас невиданным доселе потрясением самых основ нашего бытия и сознания. Это был миг, когда в наших глазах старая картина мира окончательно распалась, беззвучно рассыпалась на мелкие осколки. Впрочем, что значит «распалась»? Ведь в действительности ее и не существовало! Земля, эта сцена Божественной драмы спасения человечества, не была средоточием мира – она была лишь обычной маленькой планетой, которая смиренно вращается вокруг Солнца со своей единственной Луной, как Юпитер со своими «Медицейскими звездами». Тысячелетние заблуждения вмиг исчезли, как охваченный пламенем легкий занавес, и мы своими собственными глазами, – нет, вместе со всем тем, о чем думали и во что верили до сих пор, – низринулись в голую бесконечность Космоса. Диана неожиданно вскрикнула – от восторга или от ужаса?.. Этот крик не поддавался определению: это был просто звук Невыразимого, которое внезапно открылось нам. Затем она схватила меня за руку, и это было первым нашим соприкосновением.
– Стало быть, это правда, друг мой! – вскричала она вне себя. – Стало быть, это правда!.. Вере нашей нет больше места во Вселенной, есть только вечные законы и мы сами!
В следующее мгновение она уже была в моих объятиях, прижавшись к моей груди, словно спасаясь от бесконечности Космоса, и цепляясь за меня, как утопающий цепляется за соломинку. И у меня вдруг появилось чувство, будто бесконечность Космоса превратилась в бесконечность моей молитвенной любви, сменив свое ужасающее имя на иное, сладостное и окрыляющее, и мне суждено, плача и ликуя, благословить свое губительное растворение в любимом существе.
Но Диана уже отстранилась от меня и выпрямилась. Она поправила растрепавшиеся волосы и устремила на меня взор, в котором было что-то от неумолимости железных небесных законов.
– Ах, друг мой! Дорогой друг мой!.. – молвила она торжественно. – Свершилось: учитель будет осужден, он погиб.
При этом она потрясла меня за плечи, словно стараясь стряхнуть с меня наваждение сна. Слова ее медленно проникли в мое сознание, но смысл их оставался для меня совершенно непонятен. Ибо разве нам обоим не открылась только что истина новой картины мира и звездного неба с потрясающей ясностью? Как же учитель мог быть осужден, если картина эта подлинна? Я, напротив, был уверен, что теперь он стал совершенно неуязвим, в то время как судьи его уже сейчас посрамлены. И я сказал ей об этом.
Она нежно погладила мои волосы и лоб, как гладят ребенка, но взгляд ее при этом не утратил ни капли своей неумолимости.
– Именно потому, что это – истина, он и будет осужден, – произнесла она тихо. – Он не может не быть осужден. Разве мы только что не узнали сами, что в этой неизмеримости нет больше места для Бога? Или ты можешь представить себе, что Сын Божий сошел с небес ради тварей, населяющих нашу крохотную планету?.. Но Церковь не может признать этого, она не смеет признать это, ибо… – голос ее стал еще тише, перейдя почти в шепот, – ибо это чудовищно! – Она поежилась от ужаса. – У нас нет больше Бога, Который бы заботился о нас, у нас есть только мы сами! Только мы сами! – повторила она почти заклинающе. – Только мы сами! Отныне человек человеку должен стать всем! Но что есть человек и что с ним станет в будущем?..
Теперь и я вдруг похолодел от ужаса, от слов любимой у меня по спине побежали мурашки. Я вырос в правоверном родительском доме и всегда был богоревнивым христианином (теперь, когда я перестал быть таковым, я могу без хвастовства признаться в этом);
1 2 3 4 5 6