Сам Айзенгардт погиб при аварии автомобиля марки «бугатти», ему не дано было увидеть «бездельников», которые ныне господствуют на заводах и в конторах. Дай Бог, чтобы он созерцал их с небес, уменьшенных расстоянием, а потому более близких к прототипу, изготовленному им собственноручно!
Предлагаем теперь краткое описание «бездельника» для тех читателей, что еще не удосужились сходить посмотреть на него в Сан-Хусто , на фабрике корнет-а-пистонов Убальде. Монументальное это изделие занимает высокую террасу, находящуюся в центре предприятия. С виду оно напоминает непомерно большой печатный станок. Оно вдвойне выше обслуживающего его мастера, вес его исчисляется несколькими тоннами, цвет – окрашенного черным железа, материал – железо.
Мостик, к которому ведет лесенка, позволяет посетителю осмотреть «бездельника» и потрогать. Он услышит внутри что-то вроде слабого биения и, приложив ухо к машине, различит тихое журчание. Действительно, внутри «бездельника» имеется система трубок, по которым в темноте струится вода с неким количеством камешков. Никто, впрочем, не станет утверждать, будто окружающую «бездельника» толпу привлекают его физические свойства, нет, их завораживает сознание, что в его нутре трепещет нечто безмолвное и таинственное, нечто играющее и дремлющее.
Цель, которую преследовал в своих романтических бдениях Айзенгардт, полностью достигнута – везде, где имеется такой «бездельник», машина отдыхает, а человек, получив заряд бодрости, работает.
Бессмертные
And see, no longer blinded by our eyes .
Руперт Брук

Мог ли кто сказать мне в то наивное лето 1923 года, что в рассказе Камило Н. Уэрго «Избранный», подаренном мне автором с посвятительной надписью, которую я из деликатности предпочел вырвать, прежде чем предложить книжку для продажи нескольким книготорговцам, под лоском увлекательного сюжета таится гениальное предвидение? Обложку украшает фотография Уэрго в овальной рамке. Гляжу на нее, и кажется, что вот-вот он закашляется, – чахотка подкосила многообещавший его талант. Он скончался внезапно, не успев расписаться в получении посланного мною письма, которое я отправил в одном из свойственных мне порывов великодушия.
Эпиграф к этому беспристрастному очерку я переписал из вышеуказанной книжки и попросил доктора Монтенегро перевести его, но просьбу мою он не исполнил. Чтобы читатель сумел представить себе место действия и ситуацию, приведу краткое изложение рассказа Уэрго.
Рассказчик посещает в Чубуте землевладельца-англичанина, дона Гильермо Блейка, который кроме разведения овец упражняет свой разум, разбираясь в хитросплетениях древнего грека Платона и самоновейших изысканиях хирургии. Основываясь на этой sui generis литературе, дон Гильермо утверждает, что пять чувств, присущих человеческому телу, мешают восприятию реальности или искажают его и что, если бы нам удалось от них избавиться, мы бы узрели ее такой, какова она есть, сиречь безграничной. Он полагает, что в глубине нашей души существуют вечные образцы, истинные идеи всех вещей, и что органы, коими наделил нас Творец, оказываются grosso modo помехами. Они действуют как темные очки, закрывающие от нас внешний мир, одновременно отвлекая нас от того, что мы несем в себе.
Блейк прижил с работницей своего поместья сына, которому предстояло созерцать реальность. Прежде всего Блейк проводит полную анестезию, затем делает ребенка слепым и глухонемым, освобождает его от обоняния и вкуса. Заодно принимает все меры, чтобы избранный не ощущал свое тело. Все прочее осуществляется с помощью приборов, обеспечивающих дыхание, кровообращение, усвоение пищи и выделение экскрементов. К сожалению, освобожденный от чувств не способен ни с кем общаться. Неотложные дела вынуждают рассказчика уехать. Через десять лет он возвращается. Дон Гильермо умер, его сын на свой лад продолжает жить в мансарде, загроможденной аппаратами, и дыхание у него нормальное. Уезжая навсегда, рассказчик роняет непогашенный окурок, от которого этот сельский дом сгорает, и он сам не может определить, сделал он это умышленно или нечаянно. Так заканчивается рассказ Уэрго – в свое время он казался странным, однако ныне его с лихвой превзошли созданные учеными ракеты и астронавты.
После краткого, но добросовестного изложения фантазий покойника, от которого мне больше нечего ждать, перейду к сути дела. Память возвращает меня в субботнее утро 1964 года, когда мне предстоял визит к доктору-геронтологу Раулю Нарбондо. Увы, все мы, некогда молодые, старимся: буйная грива редеет, одно ухо, а то и оба закладывает, пушок сменяется сетью морщин, зубы крошатся, кашель не смолкает, позвоночник гнется горбом, нога обрастает мозолями, – короче, pater familias утрачивает силы и бодрость. Вот и для меня, вне всякого сомнения, настал час просить доктора Нарбондо произвести обновление моего организма – ведь он славился тем, что заменял износившиеся органы другими в хорошем состоянии. С болью в душе – в этот день команда Экскурсионистов должна была расквитаться с Депортиво Эспаньоль, и я скорее всего опоздал бы на этот важный матч – я направился к доктору, проживавшему на углу улиц Коррьентес и Пастер. Квартира его была на пятом этаже, я поднялся на лифте марки «электра». Подойдя к таблице с именем Нарбондо, нажал кнопку звонка, а затем, решительно взяв себя в руки, проскользнул в приоткрытую дверь и вошел в приемную. Там, наедине с журналами «Вы» и «Билликен» , я не заметил, как прошло время, пока часы с кукушкой не пробили двенадцать, – от неожиданности я подскочил в кресле. И тут же спросил себя: как это понимать? Чувствуя себя детективом, осторожно сделал несколько шагов по направлению к соседней комнате – правда, полный решимости при малейшем шорохе исчезнуть. С улицы доносились гудки, зазывания газетчика, торможение машин, спасающее пешехода, однако вокруг меня царила глубокая тишина. Соседняя комната напоминала лабораторию или заднее помещение аптеки – везде медицинские инструменты, склянки. Надеясь, что дальше находится кабинет, я толкнул следующую дверь.
Взору моему предстало нечто непонятное. Небольшое круглое помещение с белыми стенами, низким потолком, неоновыми лампами и без единого окна, которое могло бы унять клаустрофобию. Находились там четыре персонажа или же предмета меблировки. Цвет у них был такой же, как цвет стен; материал – дерево; форма – кубическая. На каждом кубе небольшой куб с решеточкой, и внизу в ней – щель рта. Вглядевшись в решеточку, я не без страха заметил, что изнутри за мной следит что-то вроде пары глаз. Из щелей через правильные интервалы исходили дружные вздохи или слабенькие голоса, но ни слова было не понять. Стояли все четыре куба по кругу так, что каждый находился напротив другого. Не знаю, сколько прошло минут. Но вот наконец появился доктор.
– Извините, Бустос, что я заставил вас ждать, – сказал он. – Я выходил возвратить билет на матч с Экскурсионистами. – И, указывая на кубы, продолжил: – Имею удовольствие представить вас Сантьяго Зильберману, нотариусу в отставке Лудунье, Акилесу Молинари и сеньорите Бугард.
Из кубов донеслись тихие нечленораздельные звуки. Я с готовностью протянул руку, но ввиду невозможности рукопожатия поспешил ретироваться, изобразив вымученную улыбку. Кое-как добрался до приемной и с трудом пролепетал:
– Коньяку, коньяку.
Нарбондо вышел из лаборатории с градуированным стаканом, наполненным водой, в которой он растворил какие-то шипучие таблетки. Чудесное лекарство! Тошнотворный запах прояснил мои мозги. Доктор же, замкнув дверь в таинственное помещение на два поворота ключа, приступил к объяснению.
– С удовольствием констатирую, дорогой Бустос, что мои бессмертные произвели на вас сильное впечатление. Мог ли кто предполагать, что homo sapiens, этот едва пообтесавшийся дарвиновский антропоид, достигнет подобного совершенства. Мой дом, клянусь вам, – это единственный дом в Индо-Америке, где во всей строгости применяется метод доктора Эрика Степлдона . Вы, конечно, помните, в какую скорбь повергла научные круги в Новой Зеландии смерть этого всеми оплакиваемого ученого. Могу, кроме того, похвалиться, что я продолжил и развил работу моего предшественника, внеся в нее некоторые черты, свойственные нашим буэнос-айресским вкусам. Сама по себе его теория – еще одно колумбово яйцо – весьма проста. Телесная смерть всегда имеет причиной недостаточность какого-то органа – назовите его почка, легкое, сердце или как вам заблагорассудится. Заменив эти компоненты организма, по природе своей подверженные порче, не-окисляющимися элементами, мы устраним причину, по которой душа, по которой вы сами, дорогой Бустос Домек, не можете быть бессмертными. Тут нет никаких философских хитростей – тело время от времени заново пропитывают каучуком, конопатят, и обитающее в нем сознание не дряхлеет. Хирургия принесла человеческому роду бессмертие. Достигнуто главное: разум живет и будет жить, ему ничто не угрожает. Каждый бессмертный пребывает в уверенности, что наша фирма ему гарантирует быть свидетелем in aeterno . Его мозг, день и ночь орошаемый системой магнитных потоков, – это последний бастион животного происхождения, где еще сосуществуют шарикоподшипники и клетки. Все остальное – формалин, сталь, пластмасса. Дыхание, питание, деторождение, подвижность – даже испражнения! – пройденные этапы. Бессмертный есть недвижимость. Не хватает, правда, одного-двух ударов кисти – звучание голоса, диалог, – да, здесь еще возможны улучшения. Что ж до неизбежных расходов, не беспокойтесь. По вполне законному договору клиент передает нам свое имущество, и фирма Нарбондо – я, мой сын, его потомки – обязуется поддерживать его in statu quo во веки веков.
Тут он положил руку мне на плечо. Я почувствовал, что его воля меня подавляет.
– Ха, ха! Разлакомились, соблазнились, мой славный Бустос? Вам понадобятся каких-нибудь два месяца, чтобы передать мне все в виде акций. Что ж до операции, для вас я назначу цену по-дружески: вместо обычных трехсот тысяч возьму двести восемьдесят пять, разумеется тысяч. Оставшаяся часть вашего состояния принадлежит вам. Она пойдет на оплату помещения, уход и сервис. Хирургическое вмешательство само по себе безболезненно. Всего лишь ампутация и замещение. Не делайте себе проблем. В последние дни перед операцией старайтесь быть спокойным, ни о чем не заботьтесь. Запрещаются тяжелая пища, курение, алкоголь, разве что добрый стакан настоящего виски в обычный час. Не позволяйте себе возбуждаться из-за нетерпения.
– Два месяца? Нет, – возразил я. – Достаточно одного, и то много. Итак, я выхожу из анестезии и становлюсь еще одним кубом. У вас есть мой телефон и адрес, будем поддерживать связь. В пятницу, самое позднее, приду к вам опять.
Уже в дверях он вручил мне визитную карточку юриста Немировского, который будет к моим услугам при оформлении завещания.
До входа в метро я шел как ни в чем не бывало, но вниз по лестнице пустился бегом. Дома немедленно принялся за сборы и в тот же вечер, не оставляя никаких следов, переселился в отель «Новый независимый», в книге которого я обозначен под вымышленным именем Акилес Зильберман. Сижу с накладной бородой в комнатушке, выходящей в заднее патио, и пишу этот правдивый очерк.
ОНОРИО БУСТОС ДОМЕК «ПО ТУ СТОРОНУ ДОБРА И ЗЛА»

І
Дорогой Авелино!
Прошу тебя помалкивать о том, что на этом листке нет официального грифа. Как-никак, нижеподписавшийся все же консул, представляющий нашу страну в сем просвещенном городе, Мекке водных курортов. Также не говори о том, что я еще не имею надлежащей бумаги и конвертов и мне еще не отвели помещение, где будет красоваться наш бело-голубой флаг. Покамест я устраиваюсь по мере сил в «H?tel des Eaux» , дрянном до безобразия. В прошлогоднем путеводителе он отмечен тремя звездочками, но теперь его затмили заведения не столько надежные, сколь хвастливые, называющиеся в громких рекламах дворцами. Говоря по чести, здешняя атмосфера не сулит особо привлекательных перспектив для креола-волокиты. Прислуга неповоротлива и не может потрафить строгим требованиям гурмана, что ж до постояльцев… Избавлю тебя от перечня имен, не относящихся к делу, и перейду к животрепещущей новости – в чем здесь менее всего ощущается недостаток, так это в старухах, привлеченных миражом серных вод. Но – терпение!
Хозяин отеля, месье Л. Дюртен – смело о том заявляю – олицетворяет высшую действующую власть в своем отеле и не упускает случая показать ее в самых разнообразных формах. Порой он вмешивается в интимную жизнь здешней экономки Клементины. Клянусь тебе, бывают ночи, когда я глаз не могу сомкнуть из-за их бесконечных обсуждений всяческих сплетен. Когда же наконец удается забыть о Клементине, принимаются досаждать крысы, этот бич иностранных отелей.
Но перейдем к темам менее волнующим. Чтобы дать тебе представление о здешней местности, попробую описать ее хоть в самых общих чертах. Вообрази широкую долину между двумя грядами гор, которые по сравнению с нашими Андами, прямо скажем, не Бог весть что. Если здешний хваленый Dent du Chat поставить рядом с Аконкагуа , придется его отыскивать с микроскопом. Своеобразное оживление вносят снующие по городу маленькие гостиничные автобусы, до отказа набитые хворыми и подагриками, которых возят на ванны. Что ж до здания этого заведения, то далее самый тупой наблюдатель заметит, что оно представляет уменьшенную копию нашего вокзала Конститусьон , куда менее внушительную. В окрестностях имеется небольшое озеро, правда с рыбаками и всем прочим. На голубом небесном своде блуждающие облака иногда развешивают занавеси дождя. Благодаря горам здесь не бывает сильных ветров.
Удручающий факт, который я отмечаю с величайшим прискорбием: полное отсутствие,по крайней мере в этом сезоне, аргентинцев с артритами или без оных.Смотри, чтобы это известие не просочилось в министерство. Если там узнают, мое консульство прикроют и ушлют меня Бог знает куда.
Не имея рядом ни одного земляка, с кем можно бы пообщаться, не знаешь, как убить время. Где найти человечка, способного сыграть партию в труко вдвоем, хотя до игры в труко вдвоем я не охотник! Увы! Пропасть между мною и остальными все углубляется, никак не найдешь того, что называется темой для беседы, и разговора не получается. Всякий иностранец – эгоист, которого не интересует ничего, кроме его дел. У здешних же только и речи что о некоем семействе Лагранж, прибытие которого ожидается вскоре. Скажу тебе откровенно, мне-то до них какое дело. Обнимаю всех завсегдатаев кондитерской «Мельница».
Твой верный простак Феликс Убальде

II
Дорогой Авелино!
Твоя открытка принесла мне из Буэнос-Айреса чуточку человеческого тепла. Скажи нашим мальчикам, что простак Убальде не теряет надежды вновь оказаться в нашей славной компании. Здесь все по-прежнему. Желудок мой еще не перестал требовать мате, и я, несмотря на все неудобства, которые можно предвидеть, упорствую – я поставил себе целью, пока я за границей, пить мате каждый Божий день.
Интересных новостей нет никаких. Кроме того, что вчера вечером коридор был загроможден горой чемоданов и баулов. Пуаре – есть тут такой вечно протестующий фруз – поднял шум, однако быстро затих и ретировался, когда ему сообщили, что все эти кожаные изделия принадлежат семейству Лагранж или, точнее, Гранвилье-Лагранж. Идет слух, что это весьма знатные господа. Пуаре мне сообщил, что фамилия Гранвилье одна из древнейших во Франции, но в конце XVIII века по каким-то обстоятельствам, до коих мне дела нет, в нее было внесено дополнение. Старая обезьяна на гнилой столб не полезет, меня не так-то легко провести, впрочем, я не стал спрашивать, действительно ли это семейство, с которым еле управились два гостиничных носильщика, такие уж важные персоны, или же они просто набившие себе карманы потомки эмигрантов. В Господнем винограднике чего только не встретишь.
Правда, один эпизод, на первый взгляд банальный, меня несколько успокоил. Когда я сидел в ресторане отеля за своим привычным столом, держа в одной руке половник, а другую запустив в хлебницу, официант-стажер предложил мне пересесть за запасной столик, рядом со входной дверью, которую нагруженные подносами официанты открывают резким толчком ноги. Я чуть было не закусил удила, но дипломат, сам знаешь, должен сдерживать свои эмоции, и я предпочел отнестись благодушно к этому предложению, быть может вовсе не исходившему от метрдотеля. Из своего укромного уголка я мог с удобством наблюдать, как целый отряд официантов придвигал мой стол к другому, большому столу и как лучшая публика в зале сгибалась в раболепных поклонах при появлении семейства Лагранж. Слово чести, встречают их поистине с немалым почетом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11