но, исполнив свою обязанность, т. е. уничтожив свирепых хищников и получив за это плату, они, несмотря на блестящие предложения асиендадос, желавших удержать их у себя на службе, снова вскидывали карабины на плечи и уходили.Валентин и его друг хранили самое глубокое молчание относительно событий своей жизни, предшествовавших появлению их в этих странах.Одно только выдавало национальность Валентина, которого товарищ его называл Кутонепи, — что на языке индейцев означает «Мужественный», — охотник носил на груди крест Почетного Легиона.Рассказы о бесчисленных подвигах обоих охотников приводили в восторг пограничных жителей, а тигров на своем веку они убили столько, что потеряли им счет.С доном Мигелем Сарате они познакомились совершенно случайно и притом самым необыкновенным образом, и с тех пор между ними установились самые дружеские отношения.Дон Мигель одной бурной ночью остался жив только благодаря необыкновенной верности глаза Валентина, который пулей в голову убил лошадь мексиканца в ту самую минуту, когда она, обезумев от страха и не повинуясь больше ни голосу, ни поводьям, неудержимо влекла своего всадника к громадной пропасти, на дно которой она и свалилась бы вместе с ним, не вмешайся Валентин.Дон Мигель поклялся, что навсегда сохранит благодарность к своему спасителю.Валентин и Курумилла сделались учителями детей асиендадо, которые, со своей стороны, сильно привязались к обоим охотникам.Дон Пабло очень часто охотился в прериях вместе со своими друзьями.Им он главным образом и был обязан верностью глаза и своим искусством обращаться со всякого рода оружием и умением объезжать лошадейДон Мигель Сарате не имел тайн от охотниковОни читали в его душе, как в открытой книге.Они без всякого за это вознаграждения исполняли все его планы, потому что эти грубые лесные бродяги ценили всего больше и всего дороже свободу пустыни.Однако, невзирая на симпатию и дружбу, столь тесно связывавшие эти непохожие друг на друга личности, несмотря на доверие, лежавшее в основе их дружбы, ни дон Мигель, ни его дети никогда не могли добиться, чтобы охотники рассказали им о своей жизни до прибытия в их страну.Дон Мигель не раз, движимый не любопытством, а только одним участием, пытался вызвать их на откровенность, но Валентин всегда умел обойти эти вопросы молчанием; он делал это так искусно, что мексиканец не мог считать себя оскорбленным недостатком откровенности с его стороны и рассердиться за это упрямое молчание.С Курумиллой дело было еще проще.Закутавшись в стоическую невозмутимость индейца, он на все вопросы ограничивался таинственным покачиванием головы и не отвечал ни слова.В конце концов асиендадо и его семья прекратили всякие расспросы и отказались от надежды проникнуть в тайну, которую их друзья умышленно и упорно от них скрывали.Это, впрочем, не имело никакого влияния на их дружбу, и дон Мигель всегда с одинаковым удовольствием встречался с охотниками, когда они возвращались с охоты в прериях, где пропадали иногда по целым месяцам.Мексиканец и охотник присели к огню, в то время как Курумилла, вооружившись своим скальпелем, снимал шкуры с ягуаров, так искусно убитых доном Мигелем— Э! Дружище, — смеясь, сказал дон Мигель, — я начал уже терять терпение и думал, что вы забыли об этом свидании, хотя сами же вы его и назначили— Я никогда ничего не забываю, вы это знаете, — серьезно отвечал Валентин, — если я не пришел раньше, то это потому, что от моего хакаля очень далеко до этой прогалины— Сохрани меня Бог от того, чтобы я стал вас упрекать, мой друг, хотя, признаюсь вам, перспектива провести ночь одному в этом лесу не имела для меня ничего особенно привлекательного, и если бы вы не явились до захода солнца, я бы непременно уехал.— И вы поступили бы очень дурно, дон Мигель, потому что мне нужно говорить с вами об очень важном деле, и кто знает, что могло бы случиться, если бы мне не удалось вас предупредить.— Вы меня просто пугаете, друг мой.— Я сейчас вам все объясню, но сначала позвольте мне вам сказать, что несколько дней тому назад вы совершили одну крупную неосторожность, последствия которой могут быть весьма серьезными для вас.— Какая неосторожность?— Я сказал «одну», а должен был сказать «две».— Я вас слушаю, — проговорил дон Мигель, в голосе которого слышалась легкая досада, — говорите, пожалуйста, яснее.— Вы поссорились с одним бандитом-американцем?— С Красным Кедром?— Да. А когда он был в ваших руках, вы дали ему возможность ускользнуть, вместо того, чтобы убить его на месте.— Это правда, я поступил нехорошо, — что делать, негодяй живуч как аллигатор; но будьте спокойны: если он когда-нибудь попадется мне под руку, клянусь вам, я уж не промахнусь.— А между тем вы уже промахнулись один раз, и в этом-то и состоит вся беда.— Я вас не понимаю.— Вы сейчас меня поймете. Этот человек один из тех негодяев, — грязная пена Североамериканских Соединенных Штатов, — которых, к несчастью, слишком много приходится видеть здесь за последние несколько лет… Не знаю, как ему удалось обмануть вашего агента в Нью-Йорке, но он сумел так хорошо втереться к нему в доверие, что последний рассказал ему все, что он знал о задуманном вами перевороте.— Он мне это сказал.— Тем лучше. Значит, в это-то время вы и закололи его кинжалом?— Да, и вместе с тем я отнял у него когти, т. е. я овладел имевшимися у него письмами, которые могли меня скомпрометировать.— Ошибаетесь! Негодяй этот — слишком опытный мошенник и не мог не предвидеть того, что случилось; у него было еще письмо, самое важное, самое компрометирующее изо всех, и этого-то письма вы и не взяли.— Я взял три письма.— Да, но их всего было четыре; но так как одно последнее письмо стоило столько же, сколько все остальные вместе, он всегда носил его при себе в кожаном мешочке, висевшем у него на шее на стальной цепочке; это письмо вам, конечно, не могло прийти в голову поискать у него на груди.— Но какое же значение оно может иметь, тем более, что я не помню, чтобы писал когда-нибудь подобное письмо? И почему вы так сильно упираете на значение его?— Письмо это — просто-напросто договор, заключенный вами с генералом Ибаньесом и мистером Вудом и подписанный вами троими.— Тысяча чертей! — вскричал пораженный асиендадо. — В таком случае, я погиб, потому что если этот человек действительно владеет этой бумагой, он непременно ею воспользуется, чтобы отомстить мне.— До тех пор, пока сердце бьется в груди, ничто еще не потеряно, дон Мигель. Положение ваше очень серьезное, я согласен, но мне приходилось бывать и в гораздо худшем положении, и все-таки я благополучно выпутывался…— Что же теперь делать?— Красный Кедр два дня уже как на ногах. Как только он почувствовал себя в силах сесть на лошадь, он сейчас же отправился в Санта-Фе, столицу Новой Мексики, и выдал вас губернатору… В этом поступке нет ничего такого, что могло бы вас удивить.— Мне остается только бежать, и как можно скорей.— Подождите; всякий человек имеет на дне сердца, в виде приманки для дьявола — по крайней мере, один из семи смертных грехов…— К чему вы мне это говорите?— Сейчас вы все узнаете. К счастью для нас, Красный Кедр имеет, как мне кажется, все семь смертных грехов, а из них скупость стоит у него, если я не ошибаюсь, на первом плане.— Ну?— Ну и случилось следующее: наш приятель хотя и выдал вас правительству как заговорщика, но побоялся расстаться с доказательствами, подтверждающими его донос… Когда генерал Итурес, губернатор, потребовал от него предоставления доказательства, Красный Кедр ответил, что согласен отдать его, но не иначе как за сто тысяч пиастров золотом.— А! — проговорил асиендадо, переводя дух. — А что сказал ему Итурес?— Генерал один из самых заклятых ваших врагов и он дорого бы дал за то, чтобы иметь удовольствие приказать вас расстрелять.— Это правда.— Но, тем не менее, он не купил письма, потому что назначенная скваттером сумма показалась ему слишком высокой, тем более что ему пришлось бы платить из своего сундука, так как правительство не признает подобных сделок.— Как же поступил тогда Красный Кедр?— Он не отказался от своего намерения и сказал генералу, что дает ему сроку восемь дней обдумать это предложение, а затем свободно вышел из ратуши.— Гм! А когда он был у генерала Итуреса?— Вчера утром, а это значит, что у вас впереди еще целых шесть дней.— Шесть дней, это слишком мало.— Э! — возразил француз, пожимая плечами. — У нас во Франции…— Ну, да ведь на то вы и французы!— Это правда; но зато у вас вдвое больше времени, чем нам нужно! Однако довольно болтать пустяки!.. Вы человек энергичный и действительно желаете добра вашей стране, поэтому не смущайтесь первой неудачей; кто знает, может быть, все это еще к лучшему!— Э! Друг мой, вы забываете, что я здесь один: генерал Ибаньес, который мог бы помочь мне в эту критическую минуту, находится в пятидесяти милях отсюда. Что я могу сделать? Ничего.— Все. Я предвидел ваше возражение и послал Орлиное Перо, сашема корасов, к Ибаньесу… Вы знаете, как быстро ездят индейцы, и я уверен, что через несколько часов он будет здесь вместе с генералом.— Неужели вы сделали это, друг мой? — сказал дон Мигель, пожимая руку охотника.— Pardieu! Еще бы! (фр.).
— весело отвечал Валентин. — Я сделал не одно это, а и еще кое-что другое и, когда настанет пора, я вам скажу. Но не будем терять даром время… Надеюсь, теперь ваши намерения изменились?— Да!— Отлично! Таким вы мне нравитесь гораздо больше и таким я всегда хотел бы вас видеть.— Но сначала мне надо будет переговорить с генералом.— Это правда. Но тут я не вижу никакого затруднения, — отвечал Валентин, поднимая глаза к небу и внимательно изучая положение звезд. — Теперь восемь часов; Орлиное Перо и генерал Ибаньес в полночь должны быть у входа в Ущелье Стервятника; значит, остается еще четыре часа, а это даже больше, чем нужно для того, чтобы проехать всего каких-нибудь десять миль.— Идемте! Идемте! — заторопил своих собеседников дон Мигель.— Подождите одну минуту, нам некуда особенно спешить; будьте спокойны, мы явимся вовремя.Затем Валентин обернулся к Курумилле и сказал ему на арауканском языке несколько слов, которых асиендадо не понял.Индеец молча встал и исчез в чаще леса.— Вы знаете, — продолжал Валентин, — что обыкновенно я путешествую пешком, но так как теперь мы должны, в сущности, дорожить каждой минутой, я запасся на всякий случай двумя лошадьми.— Вы ничего не забываете, друг мой.— Да, особенно когда это касается людей, которых я люблю, — вздохнув, отвечал охотник.Не более чем через четверть часа в кустах послышался шум, чаща раздвинулась, и на прогалине снова появился Курумилла.Он вел на поводу двух лошадей.— На коней, — крикнул дон Мигель, увидя лошадей. — На коней! Время уходит.— Еще одно слово, — остановил его Валентин.— Говорите.— Что, у вас капелланом до сих пор все еще монах брат Амбросио?— Да.— Берегитесь этого человека: он предатель.— Вы думаете?— Я в этом уверен.— Хорошо! Я этого не забуду.— Отлично. Ну, теперь в путь, — проговорил Валентин, вонзая шпоры в бока своей лошади.И три всадника помчались с головокружительной быстротой. ГЛАВА XII. В венте Вента — харчевня, постоялый двор.
В тот день, когда начинается этот рассказ, городок Пасо-дель-Норте имел необычайный вид. Колокола звонили не переставая — это праздновалась трехсотлетняя годовщина основания поселения.Все население дель-Пасо, порядком уменьшившееся со времени провозглашения мексиканской независимости, теснилось в церквах, блиставших золотом и серебром.Все дома были богато разукрашены, а улицы усыпаны цветами.К вечеру жители, которых нестерпимая жара тропического солнца продержала в течение большей части дня в заключении внутри домов, вышли подышать острыми благоуханиями, приносимыми легким ветерком пустыни.Городок, казавшийся пустынным в течение нескольких часов, вдруг как бы пробудился ото сна и снова послышались крики и смех… Места для прогулок заполнила густая толпа народа и в несколько минут таверны наполнились праздношатающимися, которые пили мескаль и пульке, покуривая свои сигаретки и бренча на харабе Харабе — род мандолины.
и виуэллах Виуэлла — мексиканская шестиструнная гитара.
.В невзрачном доме, построенном так же как и все соседние с ним дома и расположенном на углу пласа-Майор Пласа — площадь.
и калле-де-ла-Мерсед Калле — улица.
, кутило человек двадцать или двадцать пять; по перьям их шляп, по гордо закрученным кверху усам, а в особенности, по длинным шпагам с эфесами из вороненого железа, в них нетрудно было узнать искателей приключений. Они как воду пили агуардиенте Агуардиенте — водка.
и пульке и в то же время играли в карты; при этом они страшно кричали, стараясь переспорить один другого, клялись, как язычники, и то и дело грозили пустить в дело свои шпаги.В одном углу залы, занятой пирующими искателями приключений, за столом задумавшись сидели два человека; они рассеянным взором окидывали всю залу и как будто совсем забыли о своих стаканах, до которых не дотрагивались уже более получаса.Оба они были еще молоды.Первый, которому было не больше двадцати пяти лет, имел одну из тех открытых, честных и энергичных физиономий, которые вызывают симпатию и уважение.Его бледный лоб, белое лицо, окаймленное густыми локонами длинных черных волос, большие глаза под густыми бровями, его прямой нос и, наконец, его большой рот, усаженный двойным рядом ослепительной белизны зубов, под тонкими темными усами, придавали ему отпечаток благородства, выступавший наружу еще больше благодаря его слишком скромному костюму.На нем был костюм лесных бродяг, т. е. Митассес Митассе — штаны.
, стянутые у бедер и спускавшиеся до щиколоток; сапоги из ланьей кожи, подвязанные у колен, и яркий полосатый сарапе.Шляпа из канадской соломы лежала возле него на столе рядом с американским карабином и двумя двуствольными пистолетами; на левом боку у него висел мачете, а рукоятка длинного ножа торчала из-за голенища его правого сапога.Товарищ его был человеком маленького роста, коренастым и, судя по его развитым мускулам, он должен был обладать необыкновенной силой; его лицо, черты которого были довольно вульгарны, носило насмешливое и хвастливое выражение, внезапно исчезавшее и уступавшее место некоторому благородству, когда под впечатлением сильного волнения брови его хмурились, а взор, обыкновенно затуманенный, загорался энергией.На нем была надета почти такая же одежда, как и на его спутнике, с той только разницей, что шляпа у него была грязной, а сарапе сильно полинявшим и выгоревшим от солнца.Как и его товарищ, он тоже был хорошо вооружен.С первого взгляда не трудно было угадать, что оба эти человека не принадлежали к испано-американской расе.Впрочем, разговор их тотчас же устранил бы всякие сомнения на этот счет: они говорили между собой на французском языке, употребляемом в Канаде.— Гм! — проговорил первый, беря свой стакан и поднося его к губам. — Знаете, что мне пришло в голову, Гарри?.. Мне кажется, нам лучше всего сесть на лошадей, а не сидеть в этой вонючей трущобе вместе с этими гачупинами Гачупины — Носители башмаков — такое прозвище индейцы дали испанцам еще в эпоху завоевания (примеч. автора).
, которые квакают, как лягушки перед грозой.— Экий вы, черт вас возьми, нетерпеливый! — отвечал второй недовольным тоном. — Неужели вы ни минуты не можете посидеть спокойно?— Вы называете это одной минутой, Гарри! Ну, а по-моему, прошел по крайней мере час с тех пор как мы здесь.— Pardieu! Ваша наивность мне очень нравится, Дик, — продолжал другой, смеясь. — Или вы, может быть, воображаете себе, что и в самом деле можно обделать дело в одну минуту?— Собственно говоря, я даже не понимаю, зачем все это нужно? Пусть черт свихнет мне шею или задушит меня гризли, если я хоть что-нибудь понимаю во всем этом! Целых пять лет мы охотимся и спим бок о бок… Мы вместе шли сюда из самой Канады… Я привык за это время, сам не знаю зачем и как, полагаться на вас во всем, что касается наших общих дел, а между тем я дорого бы дал за то, чтобы узнать, за каким чертом мы покинули прерии, где нам было так хорошо, и пришли сюда, где нам так скверно?— А разве до сих пор вам приходилось раскаиваться в том, что вы мне доверяли?— Я этого не говорю, Гарри, сохрани меня Бог! Но мне все-таки кажется…— Вам все это только кажется, — перебил его молодой человек, — не мешайте только мне, и меньше чем через три месяца у вас будет столько чистого золота, что вы два или три раза наполните им доверху вашу шляпу!При этих словах глаза Дика, маленького толстяка, загорелись как две звезды: он посмотрел на своего компаньона с нескрываемым восхищением.— Э! — сказал он шепотом. — Да не мечтает ли он опять о своих приисках?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
— весело отвечал Валентин. — Я сделал не одно это, а и еще кое-что другое и, когда настанет пора, я вам скажу. Но не будем терять даром время… Надеюсь, теперь ваши намерения изменились?— Да!— Отлично! Таким вы мне нравитесь гораздо больше и таким я всегда хотел бы вас видеть.— Но сначала мне надо будет переговорить с генералом.— Это правда. Но тут я не вижу никакого затруднения, — отвечал Валентин, поднимая глаза к небу и внимательно изучая положение звезд. — Теперь восемь часов; Орлиное Перо и генерал Ибаньес в полночь должны быть у входа в Ущелье Стервятника; значит, остается еще четыре часа, а это даже больше, чем нужно для того, чтобы проехать всего каких-нибудь десять миль.— Идемте! Идемте! — заторопил своих собеседников дон Мигель.— Подождите одну минуту, нам некуда особенно спешить; будьте спокойны, мы явимся вовремя.Затем Валентин обернулся к Курумилле и сказал ему на арауканском языке несколько слов, которых асиендадо не понял.Индеец молча встал и исчез в чаще леса.— Вы знаете, — продолжал Валентин, — что обыкновенно я путешествую пешком, но так как теперь мы должны, в сущности, дорожить каждой минутой, я запасся на всякий случай двумя лошадьми.— Вы ничего не забываете, друг мой.— Да, особенно когда это касается людей, которых я люблю, — вздохнув, отвечал охотник.Не более чем через четверть часа в кустах послышался шум, чаща раздвинулась, и на прогалине снова появился Курумилла.Он вел на поводу двух лошадей.— На коней, — крикнул дон Мигель, увидя лошадей. — На коней! Время уходит.— Еще одно слово, — остановил его Валентин.— Говорите.— Что, у вас капелланом до сих пор все еще монах брат Амбросио?— Да.— Берегитесь этого человека: он предатель.— Вы думаете?— Я в этом уверен.— Хорошо! Я этого не забуду.— Отлично. Ну, теперь в путь, — проговорил Валентин, вонзая шпоры в бока своей лошади.И три всадника помчались с головокружительной быстротой. ГЛАВА XII. В венте Вента — харчевня, постоялый двор.
В тот день, когда начинается этот рассказ, городок Пасо-дель-Норте имел необычайный вид. Колокола звонили не переставая — это праздновалась трехсотлетняя годовщина основания поселения.Все население дель-Пасо, порядком уменьшившееся со времени провозглашения мексиканской независимости, теснилось в церквах, блиставших золотом и серебром.Все дома были богато разукрашены, а улицы усыпаны цветами.К вечеру жители, которых нестерпимая жара тропического солнца продержала в течение большей части дня в заключении внутри домов, вышли подышать острыми благоуханиями, приносимыми легким ветерком пустыни.Городок, казавшийся пустынным в течение нескольких часов, вдруг как бы пробудился ото сна и снова послышались крики и смех… Места для прогулок заполнила густая толпа народа и в несколько минут таверны наполнились праздношатающимися, которые пили мескаль и пульке, покуривая свои сигаретки и бренча на харабе Харабе — род мандолины.
и виуэллах Виуэлла — мексиканская шестиструнная гитара.
.В невзрачном доме, построенном так же как и все соседние с ним дома и расположенном на углу пласа-Майор Пласа — площадь.
и калле-де-ла-Мерсед Калле — улица.
, кутило человек двадцать или двадцать пять; по перьям их шляп, по гордо закрученным кверху усам, а в особенности, по длинным шпагам с эфесами из вороненого железа, в них нетрудно было узнать искателей приключений. Они как воду пили агуардиенте Агуардиенте — водка.
и пульке и в то же время играли в карты; при этом они страшно кричали, стараясь переспорить один другого, клялись, как язычники, и то и дело грозили пустить в дело свои шпаги.В одном углу залы, занятой пирующими искателями приключений, за столом задумавшись сидели два человека; они рассеянным взором окидывали всю залу и как будто совсем забыли о своих стаканах, до которых не дотрагивались уже более получаса.Оба они были еще молоды.Первый, которому было не больше двадцати пяти лет, имел одну из тех открытых, честных и энергичных физиономий, которые вызывают симпатию и уважение.Его бледный лоб, белое лицо, окаймленное густыми локонами длинных черных волос, большие глаза под густыми бровями, его прямой нос и, наконец, его большой рот, усаженный двойным рядом ослепительной белизны зубов, под тонкими темными усами, придавали ему отпечаток благородства, выступавший наружу еще больше благодаря его слишком скромному костюму.На нем был костюм лесных бродяг, т. е. Митассес Митассе — штаны.
, стянутые у бедер и спускавшиеся до щиколоток; сапоги из ланьей кожи, подвязанные у колен, и яркий полосатый сарапе.Шляпа из канадской соломы лежала возле него на столе рядом с американским карабином и двумя двуствольными пистолетами; на левом боку у него висел мачете, а рукоятка длинного ножа торчала из-за голенища его правого сапога.Товарищ его был человеком маленького роста, коренастым и, судя по его развитым мускулам, он должен был обладать необыкновенной силой; его лицо, черты которого были довольно вульгарны, носило насмешливое и хвастливое выражение, внезапно исчезавшее и уступавшее место некоторому благородству, когда под впечатлением сильного волнения брови его хмурились, а взор, обыкновенно затуманенный, загорался энергией.На нем была надета почти такая же одежда, как и на его спутнике, с той только разницей, что шляпа у него была грязной, а сарапе сильно полинявшим и выгоревшим от солнца.Как и его товарищ, он тоже был хорошо вооружен.С первого взгляда не трудно было угадать, что оба эти человека не принадлежали к испано-американской расе.Впрочем, разговор их тотчас же устранил бы всякие сомнения на этот счет: они говорили между собой на французском языке, употребляемом в Канаде.— Гм! — проговорил первый, беря свой стакан и поднося его к губам. — Знаете, что мне пришло в голову, Гарри?.. Мне кажется, нам лучше всего сесть на лошадей, а не сидеть в этой вонючей трущобе вместе с этими гачупинами Гачупины — Носители башмаков — такое прозвище индейцы дали испанцам еще в эпоху завоевания (примеч. автора).
, которые квакают, как лягушки перед грозой.— Экий вы, черт вас возьми, нетерпеливый! — отвечал второй недовольным тоном. — Неужели вы ни минуты не можете посидеть спокойно?— Вы называете это одной минутой, Гарри! Ну, а по-моему, прошел по крайней мере час с тех пор как мы здесь.— Pardieu! Ваша наивность мне очень нравится, Дик, — продолжал другой, смеясь. — Или вы, может быть, воображаете себе, что и в самом деле можно обделать дело в одну минуту?— Собственно говоря, я даже не понимаю, зачем все это нужно? Пусть черт свихнет мне шею или задушит меня гризли, если я хоть что-нибудь понимаю во всем этом! Целых пять лет мы охотимся и спим бок о бок… Мы вместе шли сюда из самой Канады… Я привык за это время, сам не знаю зачем и как, полагаться на вас во всем, что касается наших общих дел, а между тем я дорого бы дал за то, чтобы узнать, за каким чертом мы покинули прерии, где нам было так хорошо, и пришли сюда, где нам так скверно?— А разве до сих пор вам приходилось раскаиваться в том, что вы мне доверяли?— Я этого не говорю, Гарри, сохрани меня Бог! Но мне все-таки кажется…— Вам все это только кажется, — перебил его молодой человек, — не мешайте только мне, и меньше чем через три месяца у вас будет столько чистого золота, что вы два или три раза наполните им доверху вашу шляпу!При этих словах глаза Дика, маленького толстяка, загорелись как две звезды: он посмотрел на своего компаньона с нескрываемым восхищением.— Э! — сказал он шепотом. — Да не мечтает ли он опять о своих приисках?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32