Не стало Одинца, еще больше Заренка прильнула к Сувору. Девушка шептала брату:
– Я не хочу возвращаться домой, хочу идти дальше с ватагой.
– А как же без спросу оставишь мать и отца?
– У них и без меня есть кого любить.
– Дорога будет тяжела, сил у тебя не хватит.
Заренка вспыхнула, у нее сразу высохли слезы:
– А сколько баб и девок идет с ватагой! Что я, хуже других?
Если ответить по совести, то Заренка не хуже, а лучше многих. Едва научившись ходить, она не отставала от Сувора. Он с топором, и она тут: «Дай, я потяпаю».
Сувор с луком, и она тянет за тетиву с той же ухваткой. Они вместе гребли на челноках и вместе переплывали саженками Волхов, не боясь быстрого течения и мутной глыби широкой реки. Сильная и упорная, Заренка следом за Сувором проходила мужскую науку.
Не мог Сувор ни отказать сестре, ни согласиться с нею и ждал, чтобы скорее минула короткая дневка.
2
Но дневка затянулась. К утру закурились застрехи, и дым погнало обратно в избы. С каждым часом вьюжило все сильнее. Небо замешалось, и наступил такой темный день, что стало впору зажигать свечи, лучину и носатые фитильные плошки, налитые маслом.
Доброга собрал своих походных старост судить о ватажных делах. Из кожаной сумки-зепи Доброга доставал берестовые листки. Каждый листок выбран из лучшей, чистой бересты, тонко расщепленной и расправленной под гнетом. На них бывалый охотник начертил шилом пути, которыми он возвращался в Новгород с неведомой реки.
Длинная дорога легла не на один и не на два листка. Доброга подбирал их на столе один к одному не зря. На одном уголке каждого листка буковка показывала порядок, а на другом был выжат шилом крестик, обозначающий небесную Матку.
Доброга размыслил положение избы на Матку и раскладывал свои листки. На них были нарисованы речки, ручейки, болота, озера и озерки, леса, рощи, поляны. С листа на лист ползла змейка дорожки. Все видно, и все понятно. Кто с умом, тот не потеряется. А глупый, тот и в трех соснах заблудится. Доброгина речь не для глупых.
Слушая своего ватажного, походные старосты опасались пропустить нужное слово или проронить свое лишнее. Если чего сразу не понял, то лучше постарайся сам сообразить, а переспрашивать умей невзначай, чтобы не показать себя глупее других.
У новгородцев острые языки. За вздорный вопрос прозовут недомекой, тяжкодумом, дуботолком или выдумают обидное прозвище. Оно, того и гляди, так прилипнет, что не отделаешься.
Доброга это знает, поэтому не торопится, повторяет и возвращается назад. Он хочет все нужное как долотом забить в головы своих подручных. Много, много всего случается в лесных странствованиях. Ватага не может держаться на одном человеке. Должна быть готова замена.
Мужики сопят-посапывают, теребят бороды, слушают, думают. На берестяных листах Доброгиных расставлены метки и обозначены дни хода. До озера Онеги ровная дорога, по льду. Это известный путь. Доброга отметил удобные для ночлегов леса и починки. Ватажный староста положил в шестнадцать дней дойти до восходного берега озера Онеги. На дневки он добавляет четыре дня. Да еще может задержать случайная непогода. Всего будут идти по двадцати пяти дней.
После озера Онеги начнутся настоящие труды. В Черном лесу нет никого: ни русских-славян, ни веси, ни чуди, ни югоры. Одни бобры на ручьях поставили плотинки и затопили лес. На сухих релках растет красное раменье – сосна, ель, вековечная пихта. Начинаются соболиные гоны, много оленя, лося, бортевой пчелы, глухаря, рябка, тетерева, медведей и волков. На озера и болота веснами приходят несметные рати водяных птиц. В Черном лесу нет и нет человека и нет водных путей. Доброга с товарищами пробивались летом и расплачивались жизнями.
Сколько же времени придется идти Черным лесом? Если бы бежать, как по льду, то дней пятнадцать. В летнюю пору будешь мучиться дней семьдесят или восемьдесят и все равно не пройдешь ни обозом, ни многолюдством. И зимой, хотя топи закованы, нет ни прямой ни легкой дороги. Придется и прорубаться и делать обходы. Глухомань. Доброга клал на Черный лес не двадцать и не двадцать пять, а все тридцать дней. Это не беда. Там много зверя, и там ватага будет сама себя кормить охотой.
Добрались до двух последних берестяных листков. Вот и острожки, в которых хранятся шкурки, собранные Доброгой и его погибшими товарищами. Рядом пробежная вода, никем не виданная безыменная река. На ее берег ватаге следует прийти до дня весеннего солнцестояния, до поры злых предвесенних вьюг. На речном берегу ватага будет до лета валить лес, ставить срубы, долбить челноки, готовить расшивы и охотничать на зверя и птицу.
А ветер все выл и выл над Ладогой. Старосты разогнули спины, вышли на крытый двор и на улицу. Крепко напала поползуха. Дуром закрутила. Что же делать? Сидеть на месте, в Ладоге. На открытом невском льду вьюга так закружит, что навеки успокоишься в сугробах. Дневка продлится. А пока – обратно в избу. Думать о дороге и о новых местах. Чем больше думаешь, тем больше думается. Как на новом огнище: одну лесину свалил, за ней стоит другая.
На полатях лежали ребятишки. Слушая взрослых они боялись пошевелиться. Долго еще будут ребятишки между собой обсуждать ватажные дела и завидовать старшим. А подрастут, и сами расправят крылья.
3
Третий день крутила непогода. Доброга зашел в дом где Заренка коротала время с братьями. Староста, весь в снегу, весело выбирал сосульки из бороды. С ним в избе сразу стало тесно и шумно.
Хозяйка по обычаю поднесла гостю ковш с брусничным пирогом на заежку. Доброга пил без опаски. У него голова крепкая, держаный хмельной мед ему придавал силу. Он запрокинул голову и вылил в себя мед как в кувшин.
Крякнул и пошутил с невеселой Заренкой:
– Что ты, девонька, завесила глазки ресницами? Не печалься. Братцы вернутся и тебя, как боярышню, оденут соболями и бобрами. А осядут на новом месте, так ты приходи к ним. Они будут большими владельцами, поставят широкие дворы, а тебе приготовят доброго и богатого-пребогатого жениха!
Девушка не отозвалась, и Доброга не потребовал ответа. Он знал женское сердце. Не вышло сразу, и не приставай, не нуди, заводи другую речь. Девки, как жеребята: взбрыкнет, и ищи ветра в поле. Он расспрашивал Сувора и Радока, какое ремесло они знали, как умели владеть оружием, как охотничали кругом Новгорода, как ловили рыбу. Хорошие парни, о них ничего, кроме хорошего, не скажешь. Одно слово – Изяславовы. Беседа сошла на охотницкие были. Доброга говорил, не глядя на Заренку, но чувствовал, как девушка его слушала. Ватажный староста не ошибался. Заренка не встречала людей с таким ярким, будто дневной свет, словом, как Доброга. Он говорил, а она как видела все. Она невольно сравнивала Доброгу с молчаливым Одинцом, и тот отступал, казался мальчиком рядом со зрелым мужчиной.
Ватажный староста не красил повольницкую жизнь. Он не забывал сказать о мелкой мошке – гнусе, которая точит живую кожу, лезет в рот и в нос, не дает дышать. Воды не напиться: пока успеешь донести к губам ковшик, мошка уже плавает поверху, как отстой сливок в молочном горшке. Лесной комар летит тучей, застилает небо, и его рукой не отмахнешь. В начале лета от комариных укусов у человека отекают руки, шея, лицо. Но потом привыкаешь. Комары жалят по-прежнему, а опухоли нет. А лесные речки только и подкарауливают человека, чтобы утопить. Омуты, бочаги, колодник…
Сувор и Радок согласно кивали. Знаем, мол, не боимся.
– Слышишь, как? – спросил сестру Сувор.
– Не все же по ровному ходить, – коротко ответила Заренка.
Как будто ничего не слыхав, Доброга продолжал рассказывать о ловлях и охотах, о звериных повадках. Он передавал сказания о медведях, которые похищали баб и девушек и усыпляли их корнем сон-травы, чтобы они не могли зимой убежать из берлоги. Он рассказывал о схватках с коварной рысью-пардусом, о поединках с медведями и летом и зимой. Говорил о том, как он четыре дня ходил по следу медведя, который погубил в Черном лесу его товарища, и как в отчаянной борьбе со злобным зверем отомстил за друга.
Он разгорелся, но соблюдал свою честь: не привирал и не придумывал. Мало ли он повидал! Если все вспомнить, ему одной чистой правды хватит на всю долгую зиму.
Он собрался уходить, и Заренка вышла за ним. За дверью, с глазу на глаз, девушка спросила ватажного старосту:
– Не прогонишь меня от ватаги, если я с вами пойду?
Доброга усмехнулся:
– Не боишься, что тебя медведь украдет?
Девушка вспыхнула и топнула на старосту ногой:
– Не смей, не пустоши! Другую украдет, а я не дамся! Дело говори!
У Доброги пропал смех. Он протянул к девушке руку, будто о чем попросил, и тихо сказал:
– Не в шутку говорю, а в правду, по чести. Трудно будет нам, трудно…
– Мне – не трудно, – отрезала Заренка.
Староста взглянул, точно ее увидел в первый раз:
– Что же, иди. Я не препятствую.
Он вышел на улицу. Пусто, темно, вьюжно. Все живое попряталось, собаки и те молчат. Вымер пригород. Снег сечет лицо, а Доброге радостно, ему непогода – ничто! Он потянулся, расправился. Он чувствовал свою силу, будто совсем молод, будто прожито не сорок лет, а двадцать, и по жизни еще не хожено, будто в его жизни все может быть наново, и все – в первый раз
Эта девушка, Заренка, родилась на свет не для шутки и не для легкой забавы. Такая и сильного согнет и на вольного наденет путы. И – ладно!
Глава шестая
1
Ватага, пережидая непогоду, отсидела в Ладоге три дня. К вечеру третьего дня метель прекратилась, небо прояснилось, и по улицам прошли старосты с криком:
– Сбирайся! Выходи!
Навалило рыхлого, пухлого снегу. Под ним залегло озеро Нево с зелеными водами, с бездонными ямами, со скользкими скалами, с серыми и желтыми песками.
Ватага выползла на озеро, построились и тронулись. На ровном снегу не было следа, повольникам пришлось пробивать первую дорогу на Свирь-Глубокую.
Погляди на серых гусей в их высоком полете. Сильные птицы тянут дружным косяком и беспрестанно меняются. Кто летел в острие клина, отстает, уступая свое место другому. Видно, и в небе, как в снегу, приходится пробивать путь, и умные птицы делят труд.
Ватага полетела по озеру, как гусиный табун. Впереди трое повольников на широких лыжах пахали борозду. За ними трое других припахивали, а за теми остальные уминали и накатывали доплотна. И обоз катился, как по улице. Лошадкам было только и труда, что пятнать копытами твердую дорожку.
Новгородцы умели ходить зимой, и им не были страшны никакие снега. Чем больше бывало в ватаге людей, тем скорее она бежала.
Головные менялись в очередь. Соскакивая с ходу в снег, они пропускали лыжников и, став перед обозом на умятый след, отдыхали на легком ходу, пока вновь не оказывались в голове. Со стороны казалось, что ватага бежит бегом, а по сторонам все стоят и стоят столбиками люди.
После вьюги мороз крепчал. Пройдя ночь, утром ватага остановилась перевести дух. Шапки, бороды и длинная шерсть на лошадях заиндевели. Над ватагой стелился туман. Солнышко поднялось красноватое, как желток печеного яйца, и в дымке. Видно, и его морозец пощипывал за ясное личико.
На полудне легла темная полоса – лесистый берег озера. А впереди острый глаз мог различить сизое облако – губу глубокой реки Свири. На левой руке сплошь до самого неба стелился снег. Все белым-бело, засыпано серебряной пылью с синими искорками. Нет, не все.
– Глянь-ка! – показывал один из бывалых людей молодому парню. – Видишь?
Парень смотрел, сомневаясь, и спросил:
– Там? Чернеется. Не то рукавичку кто на снег бросил?
– Рукавичка!.. Такая рукавичка будет с тебя ростом. Это водяная свинья – нерпа вылезла подышать. До нее знаешь сколько ходу будет? То-то!
Повольники переговаривались, отдыхая, и Нево не молчало. Вздохнуло, и издали пошел гул. Ближе и ближе гудело, под ногами треснуло и смолкло.
Это во сне с боку на бок повернулся Невский Водяной, от него пошла волна и качнулся лед. Старому чудится Весна.
Придет тепло, разломает крышку, и озеро поцелуется с вольным ветром. Заиграет оно, забьется волной, поднимется пеной, а в пене и сам Пучеглазый запрыгает, распустит зеленые волосы, зашлепает щучьим хвостом и перепончатыми лапами. Ему буря люба. Хитрый. Играет, а сам зыркает белесым глазом на небо, как бы и его самого невзначай не зашибло громом. Он ловок: молния чуть сверкнет, а он уже спрятался, на дне отсиживается. Спи до своего срока, Озерский Хозяин. Тебе еще долго придется отлеживать бока.
Нагоняя ватагу, от Ладоги по проложенному следу бегут люди. Отсталые. С ними и новые могут быть. Решили до срока никому отказа не давать. Пусть идут, показывают себя и знакомятся с коренными ватажниками.
Заренка идет с братьями. Они в Ладоге сказались родным, что девушка еще немного проводит парней. А на самом деле она переводила братьев и обошлась без разрешения Изяслава.
Родительская власть велика, и родительской волей, как сноп жгутом, держится семья. В роду дети слушаются отца и матери до собственных белых волос. Но вдали от глаз старших семейная связь горит соломой, молодые стремятся уйти от родного дома, и их ничем не удержишь.
Так было исстари, и так будет всегда. Если бы не уходило из дому молодое племя, кто бы подводил под Новгород новые земли, пускал в Черных лесах новые палы и расчищал новые огнища?
Верно все, правильно… А все же прежде своего времени белеют отцовские головы и слепнут слезами материнские глаза. Молодое сердце – жестокое сердце. Ему жить, а всем другим – только стариться.
2
До ночи ватага успела достичь Свирской губы и пробилась через губу по узкой шейке. На ночевку встали в Загубском починке, на свирском берегу. В Новгородских землях все дороги считались от Города, поэтому так и называли починок.
Река Свирь уже Волхова, берега пустынны и лесисты. От Загубья ватага ночевала в лесах.
Ватажный староста быстро сдружился с братьями Заренки. Сувор и Радок искренне гордились, что Доброга их отличал от других, и между собой говорили о нем и старались ему подражать. С Заренкой Доброга говорил редко, зато с братьями беседовал так, чтобы его слова девушка слышала. И поглядывал на нее. Иной взгляд говорит не хуже слов.
Девушка ушла из Новгорода ради Одинца. Она видела и ждала его в каждом новом человеке, который просился в ватагу. Кончился Волхов, Нево позади, ватага идет Сюверью, Одинца нет и нет… Но хотя и не поздно, Заренка не думает о том, чтобы вернуться домой.
– Утомилась, девушка? – ласково спросил Доброга, который незаметно очутился рядом.
– Нет.
– Добро.
Они взглянули друг на друга, вот и весь разговор. Заренка не думала о возвращении, ее не тяготила дорога. Она мужала с каждым днем. Быть может, теперь она пошла бы с ватагой и не для Одинца. Доброга сговорился с Сувором и Радоком: они на новых местах сядут вместе и будут вместе охотничать. Но почему он не советуется с ней? Глупой, что ли, считает?
Заренка досадовала, но не могла не глядеть на Доброгу и не прислушиваться к его словам. Ей нравились и голос, и лицо, и все ухватки Доброги. В нем было все такое складное, ловкое, смелое. Красивое лицо, гладкая золотистая борода, серые большие глаза, то суровые, то добрые. Нельзя было понять, куда он речь повернет. А когда он говорил, Заренке хотелось слушать и слушать. Одинец был другой: молчаливый и будто меньше Доброги. Большой сильный парень казался девушке каким-то недорослым, когда она по памяти сравнивала его с Доброгой.
Вдруг девушка услышала, как Доброга сказал Сувору:
– Пристал один парень, который осенью в Городе убил нурманна…
Ей стало жарко. Она догнала братьев и, едва не наступая на концы их лыж, слушала. Ватажный староста говорил:
– Он жил в доме вашего отца, зовется Одинцом. Что о нем скажете?
Сувор обернулся и обнял Заренку:
– Вот не ждали, не гадали, что по дороге найдем твоего любушку!
И уж сам Одинец бежал к ним по чистому снегу рядом с ватажным маликом, таща за собой лубяные санки. Он оттолкнул Сувора и облапил Заренку. Молчит, не знает, что сказать, задыхается.
Заренка вырвалась:
– Пусти! Какой ты скорый!
Тем временем Доброга убежал в голову ватаги, будто его не касается.
3
На восьмой день после Загубья ватага остановилась на дневку в прибрежном лесу. Повольники валили деревья, ладили шалаши из вершин и лап, разметали снег и устраивали постели. Вскоре закурились нодьи.
В лесу стало шумно и весело. С первого дня, как зародился этот лес, в нем не бывало такого.
Ватажники сушили и чинили одежду и обувь, варили горячее. Потом началось первое походное вече.
Повольники выбирают своих старшин без срока. Так уже повелось, что старшины служат, пока угодны людям, и в самом Новгороде, и в его пригородах, и в ватагах. Доброга спросил, довольно или недовольно людство им самим и другими походными старостами.
– Довольны, довольны. – Люди ответили дружно, и лес отозвался.
Все старосты скинули шапки, поклонились, и опять накрылись.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
– Я не хочу возвращаться домой, хочу идти дальше с ватагой.
– А как же без спросу оставишь мать и отца?
– У них и без меня есть кого любить.
– Дорога будет тяжела, сил у тебя не хватит.
Заренка вспыхнула, у нее сразу высохли слезы:
– А сколько баб и девок идет с ватагой! Что я, хуже других?
Если ответить по совести, то Заренка не хуже, а лучше многих. Едва научившись ходить, она не отставала от Сувора. Он с топором, и она тут: «Дай, я потяпаю».
Сувор с луком, и она тянет за тетиву с той же ухваткой. Они вместе гребли на челноках и вместе переплывали саженками Волхов, не боясь быстрого течения и мутной глыби широкой реки. Сильная и упорная, Заренка следом за Сувором проходила мужскую науку.
Не мог Сувор ни отказать сестре, ни согласиться с нею и ждал, чтобы скорее минула короткая дневка.
2
Но дневка затянулась. К утру закурились застрехи, и дым погнало обратно в избы. С каждым часом вьюжило все сильнее. Небо замешалось, и наступил такой темный день, что стало впору зажигать свечи, лучину и носатые фитильные плошки, налитые маслом.
Доброга собрал своих походных старост судить о ватажных делах. Из кожаной сумки-зепи Доброга доставал берестовые листки. Каждый листок выбран из лучшей, чистой бересты, тонко расщепленной и расправленной под гнетом. На них бывалый охотник начертил шилом пути, которыми он возвращался в Новгород с неведомой реки.
Длинная дорога легла не на один и не на два листка. Доброга подбирал их на столе один к одному не зря. На одном уголке каждого листка буковка показывала порядок, а на другом был выжат шилом крестик, обозначающий небесную Матку.
Доброга размыслил положение избы на Матку и раскладывал свои листки. На них были нарисованы речки, ручейки, болота, озера и озерки, леса, рощи, поляны. С листа на лист ползла змейка дорожки. Все видно, и все понятно. Кто с умом, тот не потеряется. А глупый, тот и в трех соснах заблудится. Доброгина речь не для глупых.
Слушая своего ватажного, походные старосты опасались пропустить нужное слово или проронить свое лишнее. Если чего сразу не понял, то лучше постарайся сам сообразить, а переспрашивать умей невзначай, чтобы не показать себя глупее других.
У новгородцев острые языки. За вздорный вопрос прозовут недомекой, тяжкодумом, дуботолком или выдумают обидное прозвище. Оно, того и гляди, так прилипнет, что не отделаешься.
Доброга это знает, поэтому не торопится, повторяет и возвращается назад. Он хочет все нужное как долотом забить в головы своих подручных. Много, много всего случается в лесных странствованиях. Ватага не может держаться на одном человеке. Должна быть готова замена.
Мужики сопят-посапывают, теребят бороды, слушают, думают. На берестяных листах Доброгиных расставлены метки и обозначены дни хода. До озера Онеги ровная дорога, по льду. Это известный путь. Доброга отметил удобные для ночлегов леса и починки. Ватажный староста положил в шестнадцать дней дойти до восходного берега озера Онеги. На дневки он добавляет четыре дня. Да еще может задержать случайная непогода. Всего будут идти по двадцати пяти дней.
После озера Онеги начнутся настоящие труды. В Черном лесу нет никого: ни русских-славян, ни веси, ни чуди, ни югоры. Одни бобры на ручьях поставили плотинки и затопили лес. На сухих релках растет красное раменье – сосна, ель, вековечная пихта. Начинаются соболиные гоны, много оленя, лося, бортевой пчелы, глухаря, рябка, тетерева, медведей и волков. На озера и болота веснами приходят несметные рати водяных птиц. В Черном лесу нет и нет человека и нет водных путей. Доброга с товарищами пробивались летом и расплачивались жизнями.
Сколько же времени придется идти Черным лесом? Если бы бежать, как по льду, то дней пятнадцать. В летнюю пору будешь мучиться дней семьдесят или восемьдесят и все равно не пройдешь ни обозом, ни многолюдством. И зимой, хотя топи закованы, нет ни прямой ни легкой дороги. Придется и прорубаться и делать обходы. Глухомань. Доброга клал на Черный лес не двадцать и не двадцать пять, а все тридцать дней. Это не беда. Там много зверя, и там ватага будет сама себя кормить охотой.
Добрались до двух последних берестяных листков. Вот и острожки, в которых хранятся шкурки, собранные Доброгой и его погибшими товарищами. Рядом пробежная вода, никем не виданная безыменная река. На ее берег ватаге следует прийти до дня весеннего солнцестояния, до поры злых предвесенних вьюг. На речном берегу ватага будет до лета валить лес, ставить срубы, долбить челноки, готовить расшивы и охотничать на зверя и птицу.
А ветер все выл и выл над Ладогой. Старосты разогнули спины, вышли на крытый двор и на улицу. Крепко напала поползуха. Дуром закрутила. Что же делать? Сидеть на месте, в Ладоге. На открытом невском льду вьюга так закружит, что навеки успокоишься в сугробах. Дневка продлится. А пока – обратно в избу. Думать о дороге и о новых местах. Чем больше думаешь, тем больше думается. Как на новом огнище: одну лесину свалил, за ней стоит другая.
На полатях лежали ребятишки. Слушая взрослых они боялись пошевелиться. Долго еще будут ребятишки между собой обсуждать ватажные дела и завидовать старшим. А подрастут, и сами расправят крылья.
3
Третий день крутила непогода. Доброга зашел в дом где Заренка коротала время с братьями. Староста, весь в снегу, весело выбирал сосульки из бороды. С ним в избе сразу стало тесно и шумно.
Хозяйка по обычаю поднесла гостю ковш с брусничным пирогом на заежку. Доброга пил без опаски. У него голова крепкая, держаный хмельной мед ему придавал силу. Он запрокинул голову и вылил в себя мед как в кувшин.
Крякнул и пошутил с невеселой Заренкой:
– Что ты, девонька, завесила глазки ресницами? Не печалься. Братцы вернутся и тебя, как боярышню, оденут соболями и бобрами. А осядут на новом месте, так ты приходи к ним. Они будут большими владельцами, поставят широкие дворы, а тебе приготовят доброго и богатого-пребогатого жениха!
Девушка не отозвалась, и Доброга не потребовал ответа. Он знал женское сердце. Не вышло сразу, и не приставай, не нуди, заводи другую речь. Девки, как жеребята: взбрыкнет, и ищи ветра в поле. Он расспрашивал Сувора и Радока, какое ремесло они знали, как умели владеть оружием, как охотничали кругом Новгорода, как ловили рыбу. Хорошие парни, о них ничего, кроме хорошего, не скажешь. Одно слово – Изяславовы. Беседа сошла на охотницкие были. Доброга говорил, не глядя на Заренку, но чувствовал, как девушка его слушала. Ватажный староста не ошибался. Заренка не встречала людей с таким ярким, будто дневной свет, словом, как Доброга. Он говорил, а она как видела все. Она невольно сравнивала Доброгу с молчаливым Одинцом, и тот отступал, казался мальчиком рядом со зрелым мужчиной.
Ватажный староста не красил повольницкую жизнь. Он не забывал сказать о мелкой мошке – гнусе, которая точит живую кожу, лезет в рот и в нос, не дает дышать. Воды не напиться: пока успеешь донести к губам ковшик, мошка уже плавает поверху, как отстой сливок в молочном горшке. Лесной комар летит тучей, застилает небо, и его рукой не отмахнешь. В начале лета от комариных укусов у человека отекают руки, шея, лицо. Но потом привыкаешь. Комары жалят по-прежнему, а опухоли нет. А лесные речки только и подкарауливают человека, чтобы утопить. Омуты, бочаги, колодник…
Сувор и Радок согласно кивали. Знаем, мол, не боимся.
– Слышишь, как? – спросил сестру Сувор.
– Не все же по ровному ходить, – коротко ответила Заренка.
Как будто ничего не слыхав, Доброга продолжал рассказывать о ловлях и охотах, о звериных повадках. Он передавал сказания о медведях, которые похищали баб и девушек и усыпляли их корнем сон-травы, чтобы они не могли зимой убежать из берлоги. Он рассказывал о схватках с коварной рысью-пардусом, о поединках с медведями и летом и зимой. Говорил о том, как он четыре дня ходил по следу медведя, который погубил в Черном лесу его товарища, и как в отчаянной борьбе со злобным зверем отомстил за друга.
Он разгорелся, но соблюдал свою честь: не привирал и не придумывал. Мало ли он повидал! Если все вспомнить, ему одной чистой правды хватит на всю долгую зиму.
Он собрался уходить, и Заренка вышла за ним. За дверью, с глазу на глаз, девушка спросила ватажного старосту:
– Не прогонишь меня от ватаги, если я с вами пойду?
Доброга усмехнулся:
– Не боишься, что тебя медведь украдет?
Девушка вспыхнула и топнула на старосту ногой:
– Не смей, не пустоши! Другую украдет, а я не дамся! Дело говори!
У Доброги пропал смех. Он протянул к девушке руку, будто о чем попросил, и тихо сказал:
– Не в шутку говорю, а в правду, по чести. Трудно будет нам, трудно…
– Мне – не трудно, – отрезала Заренка.
Староста взглянул, точно ее увидел в первый раз:
– Что же, иди. Я не препятствую.
Он вышел на улицу. Пусто, темно, вьюжно. Все живое попряталось, собаки и те молчат. Вымер пригород. Снег сечет лицо, а Доброге радостно, ему непогода – ничто! Он потянулся, расправился. Он чувствовал свою силу, будто совсем молод, будто прожито не сорок лет, а двадцать, и по жизни еще не хожено, будто в его жизни все может быть наново, и все – в первый раз
Эта девушка, Заренка, родилась на свет не для шутки и не для легкой забавы. Такая и сильного согнет и на вольного наденет путы. И – ладно!
Глава шестая
1
Ватага, пережидая непогоду, отсидела в Ладоге три дня. К вечеру третьего дня метель прекратилась, небо прояснилось, и по улицам прошли старосты с криком:
– Сбирайся! Выходи!
Навалило рыхлого, пухлого снегу. Под ним залегло озеро Нево с зелеными водами, с бездонными ямами, со скользкими скалами, с серыми и желтыми песками.
Ватага выползла на озеро, построились и тронулись. На ровном снегу не было следа, повольникам пришлось пробивать первую дорогу на Свирь-Глубокую.
Погляди на серых гусей в их высоком полете. Сильные птицы тянут дружным косяком и беспрестанно меняются. Кто летел в острие клина, отстает, уступая свое место другому. Видно, и в небе, как в снегу, приходится пробивать путь, и умные птицы делят труд.
Ватага полетела по озеру, как гусиный табун. Впереди трое повольников на широких лыжах пахали борозду. За ними трое других припахивали, а за теми остальные уминали и накатывали доплотна. И обоз катился, как по улице. Лошадкам было только и труда, что пятнать копытами твердую дорожку.
Новгородцы умели ходить зимой, и им не были страшны никакие снега. Чем больше бывало в ватаге людей, тем скорее она бежала.
Головные менялись в очередь. Соскакивая с ходу в снег, они пропускали лыжников и, став перед обозом на умятый след, отдыхали на легком ходу, пока вновь не оказывались в голове. Со стороны казалось, что ватага бежит бегом, а по сторонам все стоят и стоят столбиками люди.
После вьюги мороз крепчал. Пройдя ночь, утром ватага остановилась перевести дух. Шапки, бороды и длинная шерсть на лошадях заиндевели. Над ватагой стелился туман. Солнышко поднялось красноватое, как желток печеного яйца, и в дымке. Видно, и его морозец пощипывал за ясное личико.
На полудне легла темная полоса – лесистый берег озера. А впереди острый глаз мог различить сизое облако – губу глубокой реки Свири. На левой руке сплошь до самого неба стелился снег. Все белым-бело, засыпано серебряной пылью с синими искорками. Нет, не все.
– Глянь-ка! – показывал один из бывалых людей молодому парню. – Видишь?
Парень смотрел, сомневаясь, и спросил:
– Там? Чернеется. Не то рукавичку кто на снег бросил?
– Рукавичка!.. Такая рукавичка будет с тебя ростом. Это водяная свинья – нерпа вылезла подышать. До нее знаешь сколько ходу будет? То-то!
Повольники переговаривались, отдыхая, и Нево не молчало. Вздохнуло, и издали пошел гул. Ближе и ближе гудело, под ногами треснуло и смолкло.
Это во сне с боку на бок повернулся Невский Водяной, от него пошла волна и качнулся лед. Старому чудится Весна.
Придет тепло, разломает крышку, и озеро поцелуется с вольным ветром. Заиграет оно, забьется волной, поднимется пеной, а в пене и сам Пучеглазый запрыгает, распустит зеленые волосы, зашлепает щучьим хвостом и перепончатыми лапами. Ему буря люба. Хитрый. Играет, а сам зыркает белесым глазом на небо, как бы и его самого невзначай не зашибло громом. Он ловок: молния чуть сверкнет, а он уже спрятался, на дне отсиживается. Спи до своего срока, Озерский Хозяин. Тебе еще долго придется отлеживать бока.
Нагоняя ватагу, от Ладоги по проложенному следу бегут люди. Отсталые. С ними и новые могут быть. Решили до срока никому отказа не давать. Пусть идут, показывают себя и знакомятся с коренными ватажниками.
Заренка идет с братьями. Они в Ладоге сказались родным, что девушка еще немного проводит парней. А на самом деле она переводила братьев и обошлась без разрешения Изяслава.
Родительская власть велика, и родительской волей, как сноп жгутом, держится семья. В роду дети слушаются отца и матери до собственных белых волос. Но вдали от глаз старших семейная связь горит соломой, молодые стремятся уйти от родного дома, и их ничем не удержишь.
Так было исстари, и так будет всегда. Если бы не уходило из дому молодое племя, кто бы подводил под Новгород новые земли, пускал в Черных лесах новые палы и расчищал новые огнища?
Верно все, правильно… А все же прежде своего времени белеют отцовские головы и слепнут слезами материнские глаза. Молодое сердце – жестокое сердце. Ему жить, а всем другим – только стариться.
2
До ночи ватага успела достичь Свирской губы и пробилась через губу по узкой шейке. На ночевку встали в Загубском починке, на свирском берегу. В Новгородских землях все дороги считались от Города, поэтому так и называли починок.
Река Свирь уже Волхова, берега пустынны и лесисты. От Загубья ватага ночевала в лесах.
Ватажный староста быстро сдружился с братьями Заренки. Сувор и Радок искренне гордились, что Доброга их отличал от других, и между собой говорили о нем и старались ему подражать. С Заренкой Доброга говорил редко, зато с братьями беседовал так, чтобы его слова девушка слышала. И поглядывал на нее. Иной взгляд говорит не хуже слов.
Девушка ушла из Новгорода ради Одинца. Она видела и ждала его в каждом новом человеке, который просился в ватагу. Кончился Волхов, Нево позади, ватага идет Сюверью, Одинца нет и нет… Но хотя и не поздно, Заренка не думает о том, чтобы вернуться домой.
– Утомилась, девушка? – ласково спросил Доброга, который незаметно очутился рядом.
– Нет.
– Добро.
Они взглянули друг на друга, вот и весь разговор. Заренка не думала о возвращении, ее не тяготила дорога. Она мужала с каждым днем. Быть может, теперь она пошла бы с ватагой и не для Одинца. Доброга сговорился с Сувором и Радоком: они на новых местах сядут вместе и будут вместе охотничать. Но почему он не советуется с ней? Глупой, что ли, считает?
Заренка досадовала, но не могла не глядеть на Доброгу и не прислушиваться к его словам. Ей нравились и голос, и лицо, и все ухватки Доброги. В нем было все такое складное, ловкое, смелое. Красивое лицо, гладкая золотистая борода, серые большие глаза, то суровые, то добрые. Нельзя было понять, куда он речь повернет. А когда он говорил, Заренке хотелось слушать и слушать. Одинец был другой: молчаливый и будто меньше Доброги. Большой сильный парень казался девушке каким-то недорослым, когда она по памяти сравнивала его с Доброгой.
Вдруг девушка услышала, как Доброга сказал Сувору:
– Пристал один парень, который осенью в Городе убил нурманна…
Ей стало жарко. Она догнала братьев и, едва не наступая на концы их лыж, слушала. Ватажный староста говорил:
– Он жил в доме вашего отца, зовется Одинцом. Что о нем скажете?
Сувор обернулся и обнял Заренку:
– Вот не ждали, не гадали, что по дороге найдем твоего любушку!
И уж сам Одинец бежал к ним по чистому снегу рядом с ватажным маликом, таща за собой лубяные санки. Он оттолкнул Сувора и облапил Заренку. Молчит, не знает, что сказать, задыхается.
Заренка вырвалась:
– Пусти! Какой ты скорый!
Тем временем Доброга убежал в голову ватаги, будто его не касается.
3
На восьмой день после Загубья ватага остановилась на дневку в прибрежном лесу. Повольники валили деревья, ладили шалаши из вершин и лап, разметали снег и устраивали постели. Вскоре закурились нодьи.
В лесу стало шумно и весело. С первого дня, как зародился этот лес, в нем не бывало такого.
Ватажники сушили и чинили одежду и обувь, варили горячее. Потом началось первое походное вече.
Повольники выбирают своих старшин без срока. Так уже повелось, что старшины служат, пока угодны людям, и в самом Новгороде, и в его пригородах, и в ватагах. Доброга спросил, довольно или недовольно людство им самим и другими походными старостами.
– Довольны, довольны. – Люди ответили дружно, и лес отозвался.
Все старосты скинули шапки, поклонились, и опять накрылись.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52