В дни нашей молодости – нашей невинной…
– Невинной? – улыбнулась Люсьена.
– Да, да, невинной. До того как открылись наши глаза и мы увидели себя нагими! Прежде чем мы были изгнаны из райского сада в мир лжи, лишенный чар, в мир, нищий духом, где даже любовь не могла сохранить свою чистоту…
Он неожиданно отпустил ее руки и стал вытирать пальцами слезы с глаз.
– Да, – вздохнул он, – я плачу и по тебе. По тебе и по всем заблудшим душам на земле, и по себе, по всему тому, что мы могли бы иметь, если бы не твое честолюбие, моя революционная глупость, сама жизнь, наконец, не помешали бы нам…
– Сама жизнь, больше чем все остальное, – сказала Люсьена. – Не вини себя, дорогой, дай мне еще раз твою руку…
Жан протянул ей руку сквозь тюремную решетку, и она ласково взяла ее; лицо Люсьены было странным, а голос печальным.
– Да, сама жизнь, – прошептала она, – и моя беспредельная вера в собственный ум. Видя перед глазами примеры, я не могла не понимать, что предательство никогда не оправдывает себя. Предатель всегда предает себя, правда, Жанно?
– Да, – простонал он, – и сам акт предательства…
– Я всегда была обманщицей, – вздохнула Люсьена, – но нельзя обмануть жизнь. Мое чудовищное тщеславие заставляло меня думать, что я смогу. Ты, мой бедный Жанно, оказался первой жертвой моей неверности, но главной жертвой была я сама. Я умираю, потому что все обеты, сама моя честь, мои обещания ничего для меня не значили, они казались пылью, которую можно стряхнуть, а я следовала за блуждающим огоньком моих желаний…
– Ты красноречива, – заметил Жан.
– Я стала красноречивой, слушая тебя, Жан, – улыбнулась Люсьена. – Скольким вещам я научилась слишком поздно! Я ощущала голод, страсть к жизни. Думала, жизнь осыплет меня своими сокровищами – славой, богатством, великой любовью… а я, как королева, буду улыбаться и принимать все как должное, никогда не спрашивая себя, что я сделала, чтобы заслужить это…
– У тебя все это было, – сказал Жан, разглядывая ее лицо. – О, Боже, Люсьена, почему ты никогда не была довольна?
– Большую любовь, – прошептала она, – подарил мне ты. Но мне нужно было и другое. Ты оказался препятствием – и я предала тебя. Богатство и славу давал мне Жерве. Потом он стал надоедать и к тому же обеднел – я предала и его… Остальные… они были ничем, предназначены природой, чтобы попирать каблучками их лица…
– Никто, – ровным голосом возразил Жан, – не предназначен для этого.
– Теперь я это знаю, – сказала она так тихо, что он должен был напрячь слух, чтобы ее услышать. Затем она бросилась к барьеру, с плачем прижалась к нему, чтобы быть ближе к Жану. – Жан, Жан, не хочу умирать! Не могу умереть, не могу…
Он привлек ее к себе, просунув руку сквозь решетку. Понемногу она успокоилась.
– Эта слабость недостойна меня, – прошептала она. – Тяжело, Жан, я умру, не зная в действительности, что такое счастье. Что это, Жан? Как люди находят счастье?
– Не разыскивая его, – сказал он. – Всегда давая, никогда не стараясь получить…
Его пальцы играли ее рыжими волосами. Он очень серьезно смотрел на нее.
– Продолжай, – прошептала она.
– Любовь, Люсьена, это то, чего ты никогда не понимала. Благодаря божественной любви каждый мужчина и каждая женщина здесь, на земле, – это братья и сестры, и даже больше того, так что умереть оказывается легче, чем совершить предательство; и нельзя оскорблять человека, надо уважать его, любить, не причинять вреда даже волосу на его голове, не оскверняя самой жалкой из его грез, если известно, как они ему дороги…
Она смотрела на него, и слезы, как бриллианты, блестели у нее на ресницах.
– Жан, – тихо произнесла она, – ты бы меня никогда не предал?
– Скорее умер бы, – просто сказал он.
– Знаю. А поскольку я не могла поверить, что человек, которому представился случай отомстить, предать, может удержаться от этого, я месяцы напролет жила в страхе перед тобой. Пыталась соблазнить тебя, не потому, что твоя любовь много значила для меня – я женщина бессердечная, и любовь мужчины для меня была не больше чем естественное обожание, – я всегда ощущала себя богиней, созданной для поклонения. Если ты никогда не изменял своей жене, ты всегда говорил ей правду, не так ли?
– Да, – сказал Жан.
– Так я и думала. Но когда ты оттолкнул меня, поняла, что должна тебя убить, чтобы выжить самой. Мне никогда в голову не приходило, что твоя жизнь гораздо важней моей, что ты когда-нибудь принесешь пользу народу Франции, в то время как я не больше чем разукрашенная паразитка. Но для меня ничего не существовало, кроме меня самой, моей драгоценной, великолепной личности, которую я любила, как только может любить человек.
– Человек может видеть свои недостатки, – сухо заметил Жан. – Человек, Люсьена, не всегда слеп…
– Ты лучше Жерве, благороднее. Ты никогда не испытывал потребности мстить мне…
– Отмщение дело Бога, а не человека, – сказал Жан. – Когда присваиваешь себе право быть судьей, присяжными и палачом в одном лице, тем самым преувеличиваешь свою роль. Так я думаю. Не могу изображать из себя Господа Бога, Люсьена. Могу только покинуть тебя с печалью в сердце – это правда.
– Спасибо тебе за это. Жанно…
– Да, Люсьена?
– Люди не могут измениться, во всяком случае, совершенно измениться. Я ненавижу свое тщеславие, но оно сидит во мне. Не боюсь смерти. Она ведь придет однажды, так пусть это случится сейчас, пока я еще не постарела и мужчины еще смотрят жадными глазами на мое тело. Но с чем я не могу смириться, так это с мыслью, что мою голову бросят в эту вонючую кровавую корзину! Что я буду обезображена после смерти. Я хочу выглядеть так, словно я сплю, чтобы люди, глядя на меня, качали головами и шептали: “Какая жалость, такая красавица должна была умереть!”
– Чего ты хочешь? – спросил Жан, начиная улавливать ее мысль.
– Недалеко от Гревской площади есть аптека. Пойди туда и купи для меня маленький пузырек. Скажи, что это для крыс; аптекарь поймет, в чем дело; он многих спасал от милосердного ножа Самсона… Принеси этот пузырек мне. Тогда я буду выглядеть так, словно я заснула, и tricoteuses Вязальщицы на спицах (фр.)
не будут включать в свой счет мою голову, а канальи не будут плевать в меня, когда меня повезут в этой ужасной повозке, и обзывать самыми гнусными словами, которые я, возможно, заслуживаю, но никогда себе в этом не признавалась…
– Ты такой и не была, – сказал Жан. – Значит, до завтра?
– Да, Жанно, до завтра. Не прошу у тебя прощения, и так знаю, ты простил меня. До свидания, Жанно, до завтра…
Жан Поль шел домой и ему казалось, что его уставшие ноги не выдерживают тяжести тела.
В тот же миг, как он увидел лицо Флоретты, Жан понял, что что-то случилось.
– Жан, – шептала она. – Здесь были люди, ужасные, грубые. Они обошлись со мной достаточно хорошо, когда обнаружили, что я слепая. Но они оставили что-то для тебя. Вот – какая-то бумага. О, Жан, скажи мне, что в ней?
Жан взял бумагу, украшенную официальными печатями, и стал читать. По первому же взгляду на нее он понял, что это за документ. Из всех зловещих выдумок, с помощью которых революция отнимала у человека свободу, а в конечном счете и жизнь, эта была самой жестокой: бумага, которую он держал в руках, была ajournement Отсрочка (фр.)
, или приостановление ордера на арест. В действительности человек этот был уже обречен. Он мог пользоваться свободой передвижения, пока оставался в Париже; но каждый час, каждую минуту над ним нависала опасность; как только Фукье-Тенвиль вздумает пустить ордер в производство, когда у него будет достаточно доказательств, или по собственной прихоти, или ему это будет выгодно, и Жан будет брошен в Аббатство, Темпл, Консьержери, Люксембургский дворец или в любую другую из пятидесяти парижских тюрем, чтобы выйти оттуда только в скрипучей повозке смерти. Жан знал, что этот прием предназначен для того, чтобы сломить волю будущего узника: к тому времени, когда он в конце концов будет арестован, его нервы будут окончательно расшатаны этим ужасным ожиданием, которое может продолжаться неделями и даже месяцами, а его воля к сопротивлению будет подавлена.
– Что это, Жан? – спрашивала Флоретта.
– Ничего, – отозвался Жан. – Приглашение на собрание бывших солдат. Я не пойду, это не представляет интереса…
– О, Жан, – прошептала она, – я так рада…
“Они не знают меня, – думал Жан по дороге в аптеку, чтобы купить спасительную милосердную смерть для Люсьены. – Я не сломлюсь. Эта повестка означает, что у них против меня слабые доказательства; они хотят вселить в меня безумный ужас, прежде чем предъявить обвинение. Но им не удастся обвинить меня. Я устрою отъезд Флоретты из Парижа и тогда…”
Однако, обдумывая такую возможность, Жан понимал, что она почти нереальна. Конвент настолько увеличил количество документов, необходимых для выезда из страны, что на их оформление требуются недели. У него нет паспорта, а власти, выдающие нужные документы, получают списки подозреваемых. Единственная для него возможность бежать – это купить подложные документы…
Но Пьер может уехать, должен уехать. Жан понимал, что, если не такое уж значительное участие Пьера в печатании “Старого кордельера” будет когда-либо раскрыто, его друг тоже умрет. У Пьера было то преимущество, что он до сих пор не числился ни в одном списке подозреваемых – он никогда не участвовал в политике, его имя даже не появлялось на страницах газет Жана или Демулена. Тем не менее действовать следует быстро… Бежать из Парижа немедленно, сегодня же, а там, в каком-нибудь провинциальном морском порту, можно будет достать документы для выезда за границу.
Жан вбежал в контору Пьера и сообщил ему новость. Пьер тут же понял, что бежать надо немедленно, но уже в следующую секунду доказал, насколько сильна его преданность.
– Я не могу сказать Марианне – она может проговориться Флор… Кроме того, нет времени… Когда буду в безопасности за границей, пришлю за ней…
Выйдя из конторы Пьера, Жан немедленно отправился к аптекарю. Он выбросил из головы все мысли о собственном спасении, положившись, как это часто делают люди в отчаянных ситуациях, на вдохновение, на неожиданные обстоятельства. Всю ночь после того, как он вернулся домой с пузырьком для Люсьены и еще одним для себя, если все пути окажутся отрезанными, Жан лежал, не в силах заснуть, пытаясь найти выход, и в конце концов под утро забылся усталым сном, не придумав никакого плана.
На следующий день он пожал руку Люсьены сквозь решетку, оставив в ее ладони маленький пузырек, и она, улыбнувшись, шепнула ему:
– Благодарю тебя, мой Жанно… – и потом добавила: – Ты… ты поцелуешь меня на прощание?
Он просунул руку сквозь решетку и привлек Люсьену к себе. Ее губы были ледяными, но постепенно они начали согреваться, стали невыразимо нежными. Она прижимала свои губы к его губам бесконечно долго, пока лица у обоих не стали мокрыми от смешавшихся слез.
– Спасибо, мой Жанно, – прошептала она, – и помни это… о некоей клятве до смерти… даже если до сих пор это и не было вполне правдой, сегодня ночью я покину этот мир, любя тебя всем сердцем…
В итоге Жерве ла Муат отправился на смерть один, вслед за Люсиль Демулен и вдовой Эбера и еще множеством людей, чьи преступления состояли в том, что они были знакомы, или замужем, или дружили не с теми людьми. Он умер, как и жил, элегантно.
Медленное, разрушающее нервы ожидание Жана продолжалось до первого термидора, 19 июля по старому календарю, и тянулось бы еще дольше, если бы не Николь.
Она ворвалась в их квартиру с его именем на устах. Жан, сидевший в глубоком кресле, взглянул на нее и насмешливо улыбнулся.
– Предполагалось, – сказал он, – что ты в Марселе, помнишь?
В его голосе не было удивления. Он давно уже знал, что она так и не уехала из Парижа, но у него было слишком много проблем, чтобы думать о ней. До тех пор пока она не тревожила его, он был спокоен. Обнаружил он это с некоторым удивлением. “Жизнь, – устало подумал он, – смягчает все, затушевывает все краски. Когда-то я готов был умереть ради этой женщины, а теперь…”
– Жан, – с трудом выговорила Николь, – ты должен помочь ему! Он на самом деле хороший человек и…
– Кто это хороший человек? – потребовала ответа Флоретта, остановившись в дверях. Голос ее был ледяным.
– Жюльен, ты его знаешь, тот, который говорит, что он мой муж…
– Ты не могла бы, – с ехидством заметила Флоретта, – разобраться со своими мужьями?
Николь изумленно уставилась на нее. Резкость Флоретты ее задела.
– Флор, – задохнулась она, – ты… ты сердишься на меня! За что, Флор? Чем я тебе досадила? Что я такого сделала?
– Ничего, – отозвалась Флоретта, – во всяком случае, для тебя это ничего. Полагаю, тебе не впервой завлекать чужих мужей к себе и держать их там всю ночь…
– О! – воскликнула Николь. – Но я не делала этого, Флор! Жан был у меня не больше десяти минут. Не моя вина, если он не пришел домой…
Всю жизнь в своем мире темноты, Флоретта прислушивалась к звучанию человеческих голосов и судила о людях по этому звучанию. Она отличала правду, когда слышала ее.
Очень спокойно она подошла к креслу, где сидел Жан, и коснулась губами его щеки.
– Прости меня, любимый, – сказала она. – И ты тоже, Николь. Я плохо о тебе подумала и сожалею…
– Значит, – продолжала Николь в своей странной рассеянной манере, – это уже не имеет значения. Жан, ты должен помочь ему! Они арестовали его и будут судить. Ты адвокат, и ты…
– Нет! – вырвалось у Флоретты. – Нет, Жан, нет!
– Почему нет, Флор? – спросила Николь. – Если Жан ему не поможет, его гильотинируют…
– Его гильотинируют, даже если Жан станет ему помогать, – выпалила Флоретта, – а потом они убьют Жана за то, что он пытался ему помочь! Послушай, Николь, постарайся понять. Они казнили Манюэля только за то, что он отказался свидетельствовать против королевы; они казнят людей только за то, что их видели, как они разговаривали с Дантоном; они казнили Люсиль Демулен и бедную мадам Эбер только за то, что они были женами своих мужей; казнили твою подругу мадам Ролан, потому что она была замужем за жирондистом. Все, кого мы встречали в ее доме, мертвы, гильотинированы или их затравили до смерти: Ролан покончил с собой, Клавьер убил себя, Кондорсе принял яд, Петион и Бюзо застрелились, и их трупы достались волкам! И это только те люди, которых мы знали. Понимаешь, о чем ты просишь? Чтобы мой Жан отправился и отдал свою жизнь за человека, которого он почти не знает! Ты этого хочешь, Николь?
– Нет, – прошептала Николь, голос ее дрожал от невыносимого ужаса. – О, Боже, нет!
– Где он находится? – спросил Жан.
– В Люксембургском дворце. Но, Жан, ты не можешь…
– Жан! – закричала Флоретта. – Ты не можешь! Я не могу пустить тебя, не могу…
Жан медленно встал.
– Послушай, голубка, – нежно сказал он, – я собирался рассказать тебе об этом, теперь я уже не могу скрывать – я объявлен вне закона…
– Жан! – всхлипнула Флоретта. – О, нет, Жан, нет…
Жан подошел и нежно обнял ее.
– Документ, который принесли тогда те люди, – медленно сказал он, – был приостановленный приказ о моем аресте. Это дело техники, причина в том, что они еще не готовы нанести удар. Но этот приказ означает, что я не могу покинуть Париж. У меня нет документов, а все ворота из города охраняются. Так что в этих обстоятельствах, любимая, я предпочитаю защищать месье Ламона. Предпочитаю бросить им вызов и погибнуть, сражаясь. Я уже получил паспорта для тебя и Николь, вы выедете в Швейцарию и оттуда в Англию. Мой брат Бертран там…
– Нет, – всхлипнула Флоретта, – я не оставлю тебя!
– У тебя нет выбора, любимая, – сказал Жан. – Помни, ты должна беречь две жизни…
– Нет, – без всякого выражения возразила она. – Пусть лучше мой ребенок умрет, чем вырастет в мире убийц!
И чтобы Жан ни говорил, переубедить ее он не мог.
Исход суда над Жюльеном был предрешен – эмигрант, аристократ, он автоматически оказывался врагом государства. Но в отличие от Жерве ла Муата он не сражался с оружием в руках против Франции. Этот пункт Жан сделал центральным в своей защите.
– Вы цитируете мне закон, – говорил он, глядя в глаза общественному обвинителю Фукье-Тенвилю, – а я вам говорю, что закон этот сам по себе преступен! В чем обвиняется этот человек? Я вам скажу просто: в том, что он бежал, спасая свою жизнь! Он был моим соседом по Лазурному берегу, он никого не угнетал, люди любили его, и только потому, что он предпочел уехать, нежели остаться и умереть, – быть узаконено зарезанным, как принцесса Ламбаль, – вы осуждаете его…
– Здесь не судебное заседание по поводу права, гражданин, – холодно заметил председатель трибунала, позвонив в свой маленький колокольчик.
– Да, но его надо провести и осудить этот закон! – воскликнул Жан. – И этот закон, и всех тех людей, которые его сочинили.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
– Невинной? – улыбнулась Люсьена.
– Да, да, невинной. До того как открылись наши глаза и мы увидели себя нагими! Прежде чем мы были изгнаны из райского сада в мир лжи, лишенный чар, в мир, нищий духом, где даже любовь не могла сохранить свою чистоту…
Он неожиданно отпустил ее руки и стал вытирать пальцами слезы с глаз.
– Да, – вздохнул он, – я плачу и по тебе. По тебе и по всем заблудшим душам на земле, и по себе, по всему тому, что мы могли бы иметь, если бы не твое честолюбие, моя революционная глупость, сама жизнь, наконец, не помешали бы нам…
– Сама жизнь, больше чем все остальное, – сказала Люсьена. – Не вини себя, дорогой, дай мне еще раз твою руку…
Жан протянул ей руку сквозь тюремную решетку, и она ласково взяла ее; лицо Люсьены было странным, а голос печальным.
– Да, сама жизнь, – прошептала она, – и моя беспредельная вера в собственный ум. Видя перед глазами примеры, я не могла не понимать, что предательство никогда не оправдывает себя. Предатель всегда предает себя, правда, Жанно?
– Да, – простонал он, – и сам акт предательства…
– Я всегда была обманщицей, – вздохнула Люсьена, – но нельзя обмануть жизнь. Мое чудовищное тщеславие заставляло меня думать, что я смогу. Ты, мой бедный Жанно, оказался первой жертвой моей неверности, но главной жертвой была я сама. Я умираю, потому что все обеты, сама моя честь, мои обещания ничего для меня не значили, они казались пылью, которую можно стряхнуть, а я следовала за блуждающим огоньком моих желаний…
– Ты красноречива, – заметил Жан.
– Я стала красноречивой, слушая тебя, Жан, – улыбнулась Люсьена. – Скольким вещам я научилась слишком поздно! Я ощущала голод, страсть к жизни. Думала, жизнь осыплет меня своими сокровищами – славой, богатством, великой любовью… а я, как королева, буду улыбаться и принимать все как должное, никогда не спрашивая себя, что я сделала, чтобы заслужить это…
– У тебя все это было, – сказал Жан, разглядывая ее лицо. – О, Боже, Люсьена, почему ты никогда не была довольна?
– Большую любовь, – прошептала она, – подарил мне ты. Но мне нужно было и другое. Ты оказался препятствием – и я предала тебя. Богатство и славу давал мне Жерве. Потом он стал надоедать и к тому же обеднел – я предала и его… Остальные… они были ничем, предназначены природой, чтобы попирать каблучками их лица…
– Никто, – ровным голосом возразил Жан, – не предназначен для этого.
– Теперь я это знаю, – сказала она так тихо, что он должен был напрячь слух, чтобы ее услышать. Затем она бросилась к барьеру, с плачем прижалась к нему, чтобы быть ближе к Жану. – Жан, Жан, не хочу умирать! Не могу умереть, не могу…
Он привлек ее к себе, просунув руку сквозь решетку. Понемногу она успокоилась.
– Эта слабость недостойна меня, – прошептала она. – Тяжело, Жан, я умру, не зная в действительности, что такое счастье. Что это, Жан? Как люди находят счастье?
– Не разыскивая его, – сказал он. – Всегда давая, никогда не стараясь получить…
Его пальцы играли ее рыжими волосами. Он очень серьезно смотрел на нее.
– Продолжай, – прошептала она.
– Любовь, Люсьена, это то, чего ты никогда не понимала. Благодаря божественной любви каждый мужчина и каждая женщина здесь, на земле, – это братья и сестры, и даже больше того, так что умереть оказывается легче, чем совершить предательство; и нельзя оскорблять человека, надо уважать его, любить, не причинять вреда даже волосу на его голове, не оскверняя самой жалкой из его грез, если известно, как они ему дороги…
Она смотрела на него, и слезы, как бриллианты, блестели у нее на ресницах.
– Жан, – тихо произнесла она, – ты бы меня никогда не предал?
– Скорее умер бы, – просто сказал он.
– Знаю. А поскольку я не могла поверить, что человек, которому представился случай отомстить, предать, может удержаться от этого, я месяцы напролет жила в страхе перед тобой. Пыталась соблазнить тебя, не потому, что твоя любовь много значила для меня – я женщина бессердечная, и любовь мужчины для меня была не больше чем естественное обожание, – я всегда ощущала себя богиней, созданной для поклонения. Если ты никогда не изменял своей жене, ты всегда говорил ей правду, не так ли?
– Да, – сказал Жан.
– Так я и думала. Но когда ты оттолкнул меня, поняла, что должна тебя убить, чтобы выжить самой. Мне никогда в голову не приходило, что твоя жизнь гораздо важней моей, что ты когда-нибудь принесешь пользу народу Франции, в то время как я не больше чем разукрашенная паразитка. Но для меня ничего не существовало, кроме меня самой, моей драгоценной, великолепной личности, которую я любила, как только может любить человек.
– Человек может видеть свои недостатки, – сухо заметил Жан. – Человек, Люсьена, не всегда слеп…
– Ты лучше Жерве, благороднее. Ты никогда не испытывал потребности мстить мне…
– Отмщение дело Бога, а не человека, – сказал Жан. – Когда присваиваешь себе право быть судьей, присяжными и палачом в одном лице, тем самым преувеличиваешь свою роль. Так я думаю. Не могу изображать из себя Господа Бога, Люсьена. Могу только покинуть тебя с печалью в сердце – это правда.
– Спасибо тебе за это. Жанно…
– Да, Люсьена?
– Люди не могут измениться, во всяком случае, совершенно измениться. Я ненавижу свое тщеславие, но оно сидит во мне. Не боюсь смерти. Она ведь придет однажды, так пусть это случится сейчас, пока я еще не постарела и мужчины еще смотрят жадными глазами на мое тело. Но с чем я не могу смириться, так это с мыслью, что мою голову бросят в эту вонючую кровавую корзину! Что я буду обезображена после смерти. Я хочу выглядеть так, словно я сплю, чтобы люди, глядя на меня, качали головами и шептали: “Какая жалость, такая красавица должна была умереть!”
– Чего ты хочешь? – спросил Жан, начиная улавливать ее мысль.
– Недалеко от Гревской площади есть аптека. Пойди туда и купи для меня маленький пузырек. Скажи, что это для крыс; аптекарь поймет, в чем дело; он многих спасал от милосердного ножа Самсона… Принеси этот пузырек мне. Тогда я буду выглядеть так, словно я заснула, и tricoteuses Вязальщицы на спицах (фр.)
не будут включать в свой счет мою голову, а канальи не будут плевать в меня, когда меня повезут в этой ужасной повозке, и обзывать самыми гнусными словами, которые я, возможно, заслуживаю, но никогда себе в этом не признавалась…
– Ты такой и не была, – сказал Жан. – Значит, до завтра?
– Да, Жанно, до завтра. Не прошу у тебя прощения, и так знаю, ты простил меня. До свидания, Жанно, до завтра…
Жан Поль шел домой и ему казалось, что его уставшие ноги не выдерживают тяжести тела.
В тот же миг, как он увидел лицо Флоретты, Жан понял, что что-то случилось.
– Жан, – шептала она. – Здесь были люди, ужасные, грубые. Они обошлись со мной достаточно хорошо, когда обнаружили, что я слепая. Но они оставили что-то для тебя. Вот – какая-то бумага. О, Жан, скажи мне, что в ней?
Жан взял бумагу, украшенную официальными печатями, и стал читать. По первому же взгляду на нее он понял, что это за документ. Из всех зловещих выдумок, с помощью которых революция отнимала у человека свободу, а в конечном счете и жизнь, эта была самой жестокой: бумага, которую он держал в руках, была ajournement Отсрочка (фр.)
, или приостановление ордера на арест. В действительности человек этот был уже обречен. Он мог пользоваться свободой передвижения, пока оставался в Париже; но каждый час, каждую минуту над ним нависала опасность; как только Фукье-Тенвиль вздумает пустить ордер в производство, когда у него будет достаточно доказательств, или по собственной прихоти, или ему это будет выгодно, и Жан будет брошен в Аббатство, Темпл, Консьержери, Люксембургский дворец или в любую другую из пятидесяти парижских тюрем, чтобы выйти оттуда только в скрипучей повозке смерти. Жан знал, что этот прием предназначен для того, чтобы сломить волю будущего узника: к тому времени, когда он в конце концов будет арестован, его нервы будут окончательно расшатаны этим ужасным ожиданием, которое может продолжаться неделями и даже месяцами, а его воля к сопротивлению будет подавлена.
– Что это, Жан? – спрашивала Флоретта.
– Ничего, – отозвался Жан. – Приглашение на собрание бывших солдат. Я не пойду, это не представляет интереса…
– О, Жан, – прошептала она, – я так рада…
“Они не знают меня, – думал Жан по дороге в аптеку, чтобы купить спасительную милосердную смерть для Люсьены. – Я не сломлюсь. Эта повестка означает, что у них против меня слабые доказательства; они хотят вселить в меня безумный ужас, прежде чем предъявить обвинение. Но им не удастся обвинить меня. Я устрою отъезд Флоретты из Парижа и тогда…”
Однако, обдумывая такую возможность, Жан понимал, что она почти нереальна. Конвент настолько увеличил количество документов, необходимых для выезда из страны, что на их оформление требуются недели. У него нет паспорта, а власти, выдающие нужные документы, получают списки подозреваемых. Единственная для него возможность бежать – это купить подложные документы…
Но Пьер может уехать, должен уехать. Жан понимал, что, если не такое уж значительное участие Пьера в печатании “Старого кордельера” будет когда-либо раскрыто, его друг тоже умрет. У Пьера было то преимущество, что он до сих пор не числился ни в одном списке подозреваемых – он никогда не участвовал в политике, его имя даже не появлялось на страницах газет Жана или Демулена. Тем не менее действовать следует быстро… Бежать из Парижа немедленно, сегодня же, а там, в каком-нибудь провинциальном морском порту, можно будет достать документы для выезда за границу.
Жан вбежал в контору Пьера и сообщил ему новость. Пьер тут же понял, что бежать надо немедленно, но уже в следующую секунду доказал, насколько сильна его преданность.
– Я не могу сказать Марианне – она может проговориться Флор… Кроме того, нет времени… Когда буду в безопасности за границей, пришлю за ней…
Выйдя из конторы Пьера, Жан немедленно отправился к аптекарю. Он выбросил из головы все мысли о собственном спасении, положившись, как это часто делают люди в отчаянных ситуациях, на вдохновение, на неожиданные обстоятельства. Всю ночь после того, как он вернулся домой с пузырьком для Люсьены и еще одним для себя, если все пути окажутся отрезанными, Жан лежал, не в силах заснуть, пытаясь найти выход, и в конце концов под утро забылся усталым сном, не придумав никакого плана.
На следующий день он пожал руку Люсьены сквозь решетку, оставив в ее ладони маленький пузырек, и она, улыбнувшись, шепнула ему:
– Благодарю тебя, мой Жанно… – и потом добавила: – Ты… ты поцелуешь меня на прощание?
Он просунул руку сквозь решетку и привлек Люсьену к себе. Ее губы были ледяными, но постепенно они начали согреваться, стали невыразимо нежными. Она прижимала свои губы к его губам бесконечно долго, пока лица у обоих не стали мокрыми от смешавшихся слез.
– Спасибо, мой Жанно, – прошептала она, – и помни это… о некоей клятве до смерти… даже если до сих пор это и не было вполне правдой, сегодня ночью я покину этот мир, любя тебя всем сердцем…
В итоге Жерве ла Муат отправился на смерть один, вслед за Люсиль Демулен и вдовой Эбера и еще множеством людей, чьи преступления состояли в том, что они были знакомы, или замужем, или дружили не с теми людьми. Он умер, как и жил, элегантно.
Медленное, разрушающее нервы ожидание Жана продолжалось до первого термидора, 19 июля по старому календарю, и тянулось бы еще дольше, если бы не Николь.
Она ворвалась в их квартиру с его именем на устах. Жан, сидевший в глубоком кресле, взглянул на нее и насмешливо улыбнулся.
– Предполагалось, – сказал он, – что ты в Марселе, помнишь?
В его голосе не было удивления. Он давно уже знал, что она так и не уехала из Парижа, но у него было слишком много проблем, чтобы думать о ней. До тех пор пока она не тревожила его, он был спокоен. Обнаружил он это с некоторым удивлением. “Жизнь, – устало подумал он, – смягчает все, затушевывает все краски. Когда-то я готов был умереть ради этой женщины, а теперь…”
– Жан, – с трудом выговорила Николь, – ты должен помочь ему! Он на самом деле хороший человек и…
– Кто это хороший человек? – потребовала ответа Флоретта, остановившись в дверях. Голос ее был ледяным.
– Жюльен, ты его знаешь, тот, который говорит, что он мой муж…
– Ты не могла бы, – с ехидством заметила Флоретта, – разобраться со своими мужьями?
Николь изумленно уставилась на нее. Резкость Флоретты ее задела.
– Флор, – задохнулась она, – ты… ты сердишься на меня! За что, Флор? Чем я тебе досадила? Что я такого сделала?
– Ничего, – отозвалась Флоретта, – во всяком случае, для тебя это ничего. Полагаю, тебе не впервой завлекать чужих мужей к себе и держать их там всю ночь…
– О! – воскликнула Николь. – Но я не делала этого, Флор! Жан был у меня не больше десяти минут. Не моя вина, если он не пришел домой…
Всю жизнь в своем мире темноты, Флоретта прислушивалась к звучанию человеческих голосов и судила о людях по этому звучанию. Она отличала правду, когда слышала ее.
Очень спокойно она подошла к креслу, где сидел Жан, и коснулась губами его щеки.
– Прости меня, любимый, – сказала она. – И ты тоже, Николь. Я плохо о тебе подумала и сожалею…
– Значит, – продолжала Николь в своей странной рассеянной манере, – это уже не имеет значения. Жан, ты должен помочь ему! Они арестовали его и будут судить. Ты адвокат, и ты…
– Нет! – вырвалось у Флоретты. – Нет, Жан, нет!
– Почему нет, Флор? – спросила Николь. – Если Жан ему не поможет, его гильотинируют…
– Его гильотинируют, даже если Жан станет ему помогать, – выпалила Флоретта, – а потом они убьют Жана за то, что он пытался ему помочь! Послушай, Николь, постарайся понять. Они казнили Манюэля только за то, что он отказался свидетельствовать против королевы; они казнят людей только за то, что их видели, как они разговаривали с Дантоном; они казнили Люсиль Демулен и бедную мадам Эбер только за то, что они были женами своих мужей; казнили твою подругу мадам Ролан, потому что она была замужем за жирондистом. Все, кого мы встречали в ее доме, мертвы, гильотинированы или их затравили до смерти: Ролан покончил с собой, Клавьер убил себя, Кондорсе принял яд, Петион и Бюзо застрелились, и их трупы достались волкам! И это только те люди, которых мы знали. Понимаешь, о чем ты просишь? Чтобы мой Жан отправился и отдал свою жизнь за человека, которого он почти не знает! Ты этого хочешь, Николь?
– Нет, – прошептала Николь, голос ее дрожал от невыносимого ужаса. – О, Боже, нет!
– Где он находится? – спросил Жан.
– В Люксембургском дворце. Но, Жан, ты не можешь…
– Жан! – закричала Флоретта. – Ты не можешь! Я не могу пустить тебя, не могу…
Жан медленно встал.
– Послушай, голубка, – нежно сказал он, – я собирался рассказать тебе об этом, теперь я уже не могу скрывать – я объявлен вне закона…
– Жан! – всхлипнула Флоретта. – О, нет, Жан, нет…
Жан подошел и нежно обнял ее.
– Документ, который принесли тогда те люди, – медленно сказал он, – был приостановленный приказ о моем аресте. Это дело техники, причина в том, что они еще не готовы нанести удар. Но этот приказ означает, что я не могу покинуть Париж. У меня нет документов, а все ворота из города охраняются. Так что в этих обстоятельствах, любимая, я предпочитаю защищать месье Ламона. Предпочитаю бросить им вызов и погибнуть, сражаясь. Я уже получил паспорта для тебя и Николь, вы выедете в Швейцарию и оттуда в Англию. Мой брат Бертран там…
– Нет, – всхлипнула Флоретта, – я не оставлю тебя!
– У тебя нет выбора, любимая, – сказал Жан. – Помни, ты должна беречь две жизни…
– Нет, – без всякого выражения возразила она. – Пусть лучше мой ребенок умрет, чем вырастет в мире убийц!
И чтобы Жан ни говорил, переубедить ее он не мог.
Исход суда над Жюльеном был предрешен – эмигрант, аристократ, он автоматически оказывался врагом государства. Но в отличие от Жерве ла Муата он не сражался с оружием в руках против Франции. Этот пункт Жан сделал центральным в своей защите.
– Вы цитируете мне закон, – говорил он, глядя в глаза общественному обвинителю Фукье-Тенвилю, – а я вам говорю, что закон этот сам по себе преступен! В чем обвиняется этот человек? Я вам скажу просто: в том, что он бежал, спасая свою жизнь! Он был моим соседом по Лазурному берегу, он никого не угнетал, люди любили его, и только потому, что он предпочел уехать, нежели остаться и умереть, – быть узаконено зарезанным, как принцесса Ламбаль, – вы осуждаете его…
– Здесь не судебное заседание по поводу права, гражданин, – холодно заметил председатель трибунала, позвонив в свой маленький колокольчик.
– Да, но его надо провести и осудить этот закон! – воскликнул Жан. – И этот закон, и всех тех людей, которые его сочинили.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43