Он усиленно сосал всю дорогу свою дорогую пенковую трубку и поминутно сплевывал на сухую, желтую траву. И только когда его поставили возле толстой каменной стены у рощи, он как будто с изумлением посмотрел на стоящий перед ним ряд, на окружающих курсантов, и окинул всех полным сознания своего собственного превосходства взглядом. И в загрохотавшем залпе потерялось последнее, презрительно брошенное им слово:
- ...Сволочи!
Через два дня Петлюра внезапным ударом продвинулся за Фастов и очутился чуть ли не под самым Киевом. Это было для всех неожиданностью, так как предполагали, что красные части продержатся значительно дольше.
XX.
- Слушайте! Слушайте!
- Тише!
- Это ветер!
- Нет, это не ветер.
- Это орудия.
- Так тихо?
- Тихо, потому что далеко.
- Да... Это орудия.
Курсанты высыпали на широкий плац, на крыльцо и даже на крышу корпуса и внимательно вслушивались в чуть слышные порывы воздуха.
Ежедневные сводки доносили о непрерывном продвижении противника. Уже потерян был Курск, отошли: Полтава, Житомир, Жмеринка. Уже подходил враг с тылу к Чернигову и только еще Киев держался в руках Советской власти.
Но вскоре очевидно суждено было пасть и ему, так как все уже и уже сжималось вокруг белое кольцо, и все наглее и смелее бороздили бесчисленные банды его окрестности.
Провода перерывались, маршрутные поезда летели под откос или останавливались перед разобранными путями.
Шла спешная эвакуация, хотя отправлять что-либо ценное поездами не представлялось возможности из-за бандитизма. Даже баржи приходили к Гомелю с продырявленными пулями бортами. Со всех сторон теперь, после жестоких боев, сюда подходили командные курсы Украины: Харьковские, Полтавские, Сумские, Екатеринославские, Черкасские и другие - всех родов оружия - для того, чтобы впоследствии сорганизоваться в железную "бригаду курсантов", которой и пришлось вскоре принять на свои плечи всю тяжесть двухстороннего Петлюро-Деникинского удара. Часто теперь по синему небу скользили куда-то улетающие и откуда-то прилетающие аэропланы. А по земле - тяжело пыхтящие бронепоезда, с погнутым осколками снарядов железом, срывались со станций и уносились на подкрепление частей фронта.
XXI.
Уже пятый день, как отбивается бригада курсантов, - отбивается и тает. Уже сменили с боем четыре позиции и только отошли на пятую.
- Последняя, товарищи!
- Последняя! Дальше некуда!
Жгло августовское солнце, когда измученные и обливающиеся потом курсанты вливались в старые, поросшие травой, изгибающиеся окопы, вырытые почти что под самым Киевом еще во времена германской оккупации.
- Вода есть? - еле ворочая пересохшим языком, спросил, подходя к Владимиру, покачивающийся от усталости Николай.
- На, бери!
Прильнув истрескавшимися губами к горлышку алюминиевой фляги, долго, с жадностью тянул тепловатую водицу.
Взвизгнув, шлепнулась почти рядом о сухую глину шальная пуля и умчалась рикошетом в сторону, оставивши облачко красноватой пыли.
- Осторожней! Стань за бруствер.
И опять напряженная тишина.
- Говорят, справа пластунов поставили.
- Много ли толку в пластунах. Два батальона. - Помолчали. Где-то далеко влево загудел броневик, и эхо разнеслось по притихшим полям. У-ууу!..
- Гудит!
Шевельнул потихоньку головками отцветающего клевера ветер и снова спрятался.
- Сережа! Пить хочешь?
- Дай!
Выпил все той же тепловато-пресной воды. Отер рукавом со лба капли крупного пота. Долго смотрел задумчиво в убегающую даль пожелтевших полей и вздохнул тяжело.
- Стасин убит?
- Убит!
- А Кравченко?
- Кравченко, тоже!
- Жалко Стасина!
- Всех жалко! Им-то еще ничего, а вот которые ранеными поостались! Плохо!
- Федорчук застрелился сам.
- Кто видел?
- Видели! Пуля ему попала в ногу. Приподнялся, махнул рукой товарищам и выстрелил себе в голову.
Жужжал по земле над поблекшей травою мохнатый шмель спокойно.
Жужжал в глубине ослепительно-яркого неба аэроплан однотонно.
- Жжз-жжж!
И смерть чувствовалась так близко, близко. Не тогда, когда шум, грохот, а вот сейчас, когда все так безмолвно и тихо... Жжз-жжж!..
- Тах-та-бах!..
- Вот она!
- Тах-та-бабах.
- Вот!.. Вот она!
И дальше в грохоте смешались и мысли, и взрывы, и время. Прямо перед глазами, - цепь... другая. - Быстрый и судорожный огонь.
- Ага, редеют!
Батарея...
- Наша! Отвечает!
Еще и еще цепи, еще и еще огонь. Окопы громятся чугуном и сталью, и нет уже ни правильного управления, ни порядка. И бой идет в открытую, по полям.
Трудно... тяжело!..
- Врете, чортовы дети. Не подойдете!
Кричит оставшийся с несколькими нумерами пулеметчик:
- Врете, собачьи души!
И садит ленту за лентой в наступающих.
- Бросай винтовки!... О-го-го, бросай!
- Получай! Первую!.. вторую!..
И с треском рвутся брошенные гранаты перед кучкой нападающих на курсанта петлюровцев.
Стремителен, как порыв ветра, с гиканьем вырывается откуда-то эскадрон и взмахивает тяжелым ударом в одну из передних рот.
- Смыкайся! Смыкайся! - кричит Сергей. Но его голос совершенно теряется посреди шума и выстрелов.
Эскадрон успевает врубиться в какой-то оторвавшийся взвод, попадает под огонь пулеметов и мчится, растеривая всадников, назад.
Пулеметчик, с разбитой пулею ногой, уже остался один и, выпустивши последнюю ленту, поднимает валяющийся карабин и стреляет в упор, разбивая короб "максима" с криком:
- Нате! Подавитесь теперь, сволочи!
На фланге бронепоезд, отбиваясь из орудий, ревет и мечется. Его песня спета, полотно сзади разбито.
- Горинов, отходим! - кричит Сергею под самое ухо Ботт. - Бесполезно... уже охватывают.
Справа петлюровцы забирали все глубже и глубже и густыми массами кидались на тоненькую цепь. Пластуны не выдержали и отступили.
- Кончено?
- Кончено, брат!
С хрипом пролетел и бухнулся почти рядом, вздымая клубы черной пыли и дыма, взорвавшийся снаряд. Отброшенный с силою упал, но тотчас же вскочил невредимым Владимир. С разорванной на груди рубахой, шатаясь, поднялся Сержук. Шагнул, как бы порываясь что-то сказать товарищам, и упал с хлынувшей из горла кровью.
А влево на фланге что-то гулко ахнуло, перекатившись по полям и заглушая трескотню ружейных выстрелов. И белое облако пара взвилось над взорванным броневиком.
Разбитые части отступали.
XXII.
Вот и беленькие домики окраин Киева. Здесь Петлюра и Деникин не нужны. В страхе перед надвигающейся напастью их обитатели попрятались по погребам и подвалам.
Беспорядочно и торопливо вливались смешавшиеся остатки красных частей в город.
Чем больше они подвигались к центру, тем больше попадался им на глаза торопящийся и снующий народ. Носились мотоциклеты, гудели автомобили, тянулись бесконечные обозы, и кучками, с узлами на плечах, уходили какие-то люди.
- Это - беженцы, рабочие! - пояснил кто-то. - Кто от деникинцев, кто от петлюровцев. Чорт их знает, который захватит раньше город.
Шли не останавливаясь дальше. Вот налево и бывшая курсовая обитель. Золотило заходящее солнце верхушки знакомой зеленой рощи, еще недавно шумной и оживленной, а теперь пустой и безмолвной.
Молчал черными пятнами распахнутых окон покинутый корпус. И стройно, точно бессменные часовые, застыли рядами тополя вокруг безлюдного плаца.
Стало больно. Но скорей - мимо и мимо, - некогда...
В разных концах города раздавались с чердаков выстрелы по отступающим. Бухали церковные колокола, - где набатом, где пасхальным перезвоном.
Это торжествовала контр-революция.
Но вот и Цепной мост. Не без труда наши товарищи протиснулись к нему и, подхваченные людской массою, стали продвигаться вперед.
Где-то на окраинах стала раздаваться трескотня и сзади задавили еще отчаянней.
Нельзя было сказать, что по мосту двигался кто-нибудь самостоятельно. Тысячи человек втиснувшись текли по нему, плотно прижавшись друг к другу.
Возле Сергея автомобиль, с попортившимся почему-то мотором, захваченный общим течением, продолжал продвигаться безостановочно, вместе со всеми. Огромный мост скрипел, дрожал, и - казалось - вот вот рухнет в волны Днепра.
Наконец-то - и на том берегу. Двинулись без передышки дальше по прямому шоссе - надо было торопиться. Потому что - если по этой массе да успеть поставить с гор трехдюймовки? - При одной мысли становилось даже страшно.
Еще немного, - миновали слободку и с шоссе свернули на Броварский лес.
Было уже совсем темно. Сотни груженых подвод тащились куда-то выбивающимися из сил лошадьми по ночной, корявой и загроможденной дороге.
Изредка из города, раскатываясь гулким эхом, ахал снаряд, потом другой, через некоторое время третий, и так все время.
Испуганные лошади шарахались в стороны, выламывая оглобли и выворачивая воза.
В темноте то и дело попадались какие-то валяющиеся поперек пути корзинки, тюки, ящики.
Повсюду, спотыкаясь, бродили невидимыми массами беженцы, курсанты, отбившиеся от частей красноармейцы. Все это, в глубоком мраке, перепутанное, стихийное, создавало представление о каком-то мифическом хаосе. Головы большинства сверлила только одна мысль. "Потом!.. все потом! а сейчас отдохнуть... спать!" Многие дремали на-ходу, придерживаясь за оглобли или перекладину телеги и еле переставляя ноги. Некоторые присаживались у края дороги перевести дух и совершенно помимо своей воли засыпали. Через них перешагивали, об них спотыкались, но они не слыхали и не чувствовали.
Сергей с товарищами возле отдыхающих остатков своей роты стоял на высоком лесистом бугру, всматриваясь в сторону Киева.
Пора было уходить.
- Ну! Прощай, Украина! - сказал один.
- Прощай! - мысленно, эхом, повторили другие.
- Опять здесь скоро будем!
- Будем!..
Далеко внизу черным блеском отсвечивал изгибающийся Днепр. По темному небу бродил бесшумно прожектор. И где-то на окраинах занималось зарево пожара.
И точно последний прощальный салют уходящим, ослепительно-ярким блеском вдруг вспыхнуло небо. Потом могучий гул, точно залп сотен орудий, прокатился далеко по окрестностям. Утих!.. Потом еще и еще. И заметалась вспугнутая темная ночь. И казалось, что судорожно вздрагивала земля.
Это рвались пороховые погреба оставленного города.
Конец первой повести.
Арк. Голиков.
В ДНИ ПОРАЖЕНИЙ И ПОБЕД.
Часть вторая.
"Революция в опасности!" - красными молниями бил радиотелеграф.
"Революция в опасности!" - огненными буквами повторяли плакаты.
И снова заколыхались усталые и полуголодные люди и гулким эхом, перекатываясь от края до края РСФСР, ширился и креп брошенный в ответ из ее недр новый боевой клич:
- Не сдадимся!..
- Выдержим!..
- Победим!
Тянулись хищные лапы генералов к центру Красной России. И рвались вперед белые своры, заранее предвкушая торжество кровавой расправы.
Пригреваемые приближающимся солнцем генеральских эполет, проснулись полуиздохшие змеи-предатели и злобно зашипели, приноравливаясь тайком пустить капли смертельного яда поближе к сердцу пролетарской Республики.
Работал шпион Локкарта.
Готовились его белые шайки прийти изнутри на помощь наступающей темной реакции.
Хоронил московский пролетариат погибших на посту товарищей, вырванных из его среды взрывом белогвардейских бомб.
И думалось многим, что доживает последние недели и даже дни Советская Россия.
Но зорко смотрел пролетариат-часовой.
- Нашу Москву? - гневно сказал рабочий, надевая патронташ.
- Наш Петроград? Нашу Революцию?
- Подождешь!
И загудели срывающиеся с вокзалов и уносящиеся на фронты новые и новые эшелоны.
Раздавались винтовки прямо с заводов в Туле.
Опутывались колючей проволокой улицы Петрограда.
Садился на крестьянскую сивку буденовец под Воронежем. И, сдерживая удары, отходили части Красной армии, с тем, чтобы выждать и вырвать победу из рук зарвавшегося врага.
Затаив дыхание, следили рабочие массы за исходом последней и решительной схватки.
Стояли часами на осеннем холоду возле больших карт, агитпунктов и Росты, с тревогой наблюдая за извивающимся черным шнурком.
И, точно удар по собственному телу, принимали каждый укол булавки к северу и шумно радовались даже малейшему сдвигу к югу.
Нависли предбурные тучи в воздухе. Замерла на картах, неподвижно зацепившись от Орла к Воронежу, тесемка. И умолкла антенна...
Потом разорвали залпы минутную тишину тысячеверстного фронта. - И ударила красная сторона. И радостно, молниями, бил радиотелеграф.
Всем!.. Всем!.. Всем!..
- Мы наступаем!
А черный шнурок на витринах Росты впервые упал вниз, к югу. В третий раз красным становится Харьков!
I.
Красные заняли Харьков 11 декабря.
Перестрелка на улицах еще не утихала, когда Сергей наткнулся на вооруженных рабочих. Они окружили лежащее на мостовой тело неизвестного человека.
- Кто это? - спросил Сергей, указывая на убитого.
- Офицер какой-то. Сумка у него полевая с картами.
- Дай сюда! - сказал Сергей. - Может, нужные есть!
Он повесил сумку себе на пояс и пошел дальше.
Носились конники по улицам. Стучали двуколки. Утихали взрывы по полям. Высовывались, хотя и с опаской, из дверей и калиток любопытные, и по мягкому сыроватому воздуху доносились откуда-то звуки красноармейской дружной песни.
Сергей повернул обратно, туда, где остановились курсанты.
В этот вечер, впервые за два месяца, курсанты спокойно отдыхали, не заботясь о разведке, караулах и постах. Частей в городе было много и охранение несли не они.
Команда пеших разведчиков вместе со всем полком разместилась по квартирам в рабочем поселке.
Сергей и Владимир сидели за уютно кипящим самоваром в квадратной чистенькой комнате в квартире, одного из рабочих. Неторопливо пили чай и отдыхали.
Потом Сергей принялся разбирать бумаги и документы, находившиеся в сумке убитого офицера. Он вынул карты, полевую книжку и небольшой надушенный конверт. На конверте стоял адрес: "Новороссийск, Серебряковская ул., дом Пушечникова, Г-же Ольге Павловне Красовской".
- Интересно, - сказал Сергей. - Почитаем. - И раскрыл конверт.
- Читай вслух!
- Мелко больно написано. Сразу видно, что баба.
Крепкими духами пахнуло от этих исписанных листочков. Сергей начал читать.
"...наконец-то пользуюсь случаем, чтобы послать письмо, которое дойдет уже наверное..."
- Как раз угадала!
- Ладно! Ты не перебивай.
"... Я посылала по почте несколько раз, но думаю, что до тебя не доходили, потому что ответа нет и до сих пор. Еще совсем недавно, две-три недели назад, я была совершенно уверена в том, что увижу всех вас скоро. Об этом мы уже условились с Жоржем. И Павел Григорьевич обещал ему один из классных вагонов из их интендантских, предоставленных для каких-то комиссий или ревизий; впрочем, это не важно. Оставалось только подождать, когда вагон вернется с его женой из Киева.
Но разве можно быть в чем-нибудь уверенной в наше время. И вот обстановка сложилась так, что о какой-либо поездке и думать не приходится. Опять наши отступают. Большевики заняли уже Белгород и двигаются ближе и ближе. Боже мой, какая это мука! Опять приходится волноваться, переживать все ужасы сначала. Счастливцы вы. Вам не приходится и не придется испытать ничего подобного..."
- Уж это положим! - проговорил, закуривая, Владимир. - Доберемся когда-нибудь и до вас, сволочей. Тоже попробуете тогда.
"...Ну, об этом пока довольно. Стратег я плохой, а Жорж говорит, что дальше Белгорода их все равно не пустят. Живем мы ничего. Зарабатывает Жорж на службе прилично, кроме того у него какие-то там дела с поставками. Какие - не знаю. Я не вмешиваюсь.
Вчера видела Люду! Ты себе представить не можешь, какое у ней горе. Ее мужа убили. Он ехал из Курска в Харьков, какие-то бандиты остановили поезд и всех занимающих более или менее видные места по службе тут же расстреляли. Она убита горем. По этому делу было следствие, посылали отряд на место. Он что-то там сжег, сколько-то повесил. Но, конечно, легче ей от этого не стало.
У нас часто бывает Виктор. Они с Жоржем большие друзья. Все такой же веселый, беззаботный и несколько наивный, как и прежде. Он служит помощником начальника конвойной команды при тюрьме. Ужасный, в сущности, человек. Ненавидит красных страшно, и что у них там творится, одному богу известно. Я далеко не всегда могу выслушать их до конца. Да и вообще... Все это... кровь... веревки... допросы... Все это как-то не вяжется в моем представлении с ним. Ведь он, в сущности, такой милый, чуткий и застенчивый человек. Помнишь, как он краснел всегда, когда говорил с тобою. Он еще и до сих пор в душе обожает тебя..."
- Хорош наивный? Мерзавец! Разговаривать - краснел, а плетью шкуру со спины спускать - хоть бы что! - проговорил, останавливаясь, Сергей. Знаешь! Я не любитель всяких там жестокостей, но, честное слово, если бы этот "наивный" мне попался, то я сказал бы, что расстрелять его - мало!
- Читай дальше.
"...Севка из училища ушел, да я его вполне понимаю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12