Вполуха я слышала, как финикиец объяснял, как, когда он «только начинал», опасаться приходилось только случайного корабля, иной раз всего лишь лодки с тремя парами весел, которые приходилось класть, прежде чем попытаться забраться к вам на борт. Иногда, сказал он, можно было договориться, чтобы они оставались на своем корабле, а вы платили им отступное. В сущности, своего рода дорожный сбор. Но затем стало куда хуже – головорезы на парусниках, очень маневренных, способных нагнать любое судно, кроме триремы. Однако теперь на триремах плавают пираты – иногда целый флот прочесывает ту или иную часть моря – например, у западного побережья за Смирной, захватывая и топя все, что попадается им на глаза. Власти? Местные власти не делают ничего – не имея на то денег или, может быть, следовало бы сказать, «финансовых ресурсов»? Даже Делос или Родос. Остаются римляне. Совсем не природные мореходы, но способные выучиться морскому делу – и выучились, как пришлось, на свое горе, убедиться карфагенянам. VI Было бы утомительно описывать ежемесячные праздники оракула и мои нисхождения в грот, вначале внушавшие мне панический страх, так до конца и не рассеявшийся. Иногда я отвечала гекзаметрами, хотя легким это так и не стало. Требовалось определенное воспарение духа, но как бы то ни было, это вызвало куда больший шум, чем мне было известно тогда. Дело в том, что подобная форма ответа в стихах вышла из употребления много поколений назад. И когда в Афинах узнали, что Пифия вновь пользуется языком самого Аполлона, пусть хоть изредка, появился новый повод для посещения оракула. Вскоре Ионид уже ограничивал собственные поправки и сообщал посетителям то, что я говорила, без каких-либо изменений. Мне это льстило, и, правду сказать, я все еще считаю, что некоторые ответы были очень удачны, но не стану приводить их тут. Ионид несколько раз грозился «опубликовать» их в книге. Существует немало сборников наших прорицаний – не моих, но оракула, – которые «публиковались» на протяжении поколений, хотя их единственные экземпляры хранятся в храме и не выдаются для «неразрешенного прочтения». Про «неразрешенное прочтение» сказал Персей. Не знаю, почему это словосочетание показалось мне таким смешным и почему я употребляла его к месту и не к месту, пока Ионид не сказал, что меня скучно слушать. После моего первого жуткого нисхождения в грот я обнаружила, что по-прежнему испытываю благоговейный страх, какой испытывают, входя в храмы или даже просто стоя перед ними. Состояние, получившее у жрецов название «приобщения». Мне казалось, что после первого – посмею это назвать «насилием» надо мной – бог счел, что всему есть мера, что я объезжена и мной можно управлять легчайшим прикосновением руки. И ту трагедию Еврипида я поняла глубже, чем ее понимал сам поэт! И когда я ее смотрела – на представлениях я должна была сидеть в театре рядом со жрецом Диониса, – то даже плакала под своим покрывалом, и сама не знала, от радости или печали. Все это тайна. Быть может – как утверждал Ионид в самые свои скептические дни, – старинные легенды вовсе не таят глубокие религиозные истины, показывая их нам лишь как тени, но прямо и без обиняков утверждают великие человеческие истины, которые, возможно, не менее драгоценны. Но по-моему, Ионид изменялся. Иногда я замечала в его словах намек на то, что не все религии глупы – как их обряды – и что космос, в котором мы обитаем, куда более странное место, чем обычно думают люди. Нам, как-то сказал он, не следует безоговорочно считать нашу современную мудрость последней и неопровержимой.После праздника в тот первый месяц я была ошеломлена не только количеством оставленных для меня подарков, но и их разнообразием. По-моему, я уже говорила, какими богатыми были дары двух молодых римлян. Остальные же по ценности нисходили (если такое направление верно) до овощей и убитого зайца. По мере того как шли месяцы и Ионид от моего имени относил драгоценные украшения златокузнецу, я очень быстро обретала собственное богатство. Теперь я поняла, зачем в покоях первой госпожи имелись запирающийся чулан, современный сундук с замком и – наиболее интересный – старый-престарый сундук, который просто завизжал, а не заскрипел, когда я его открыла. Ионид клялся, что прежде он никогда его не видел, и мы открыли его с некоторым трепетом, так как даже покои Пифий хранили в себе нечто от грота. Ну, визжал он или нет, а сундук мы вместе открыли, и в нем не оказалось ничего, кроме нескольких черепков. Их покрывали старинные знаки, при виде которых Ионид разразился восклицаниями. Именно такими в древние времена пользовались критяне. Он послал за Персеем, и тот прочел их для нас. По его словам, на черепках был список каких-то предметов и логично предположить, что прежде они хранились в этом сундуке. Золотые слитки, если это было так, статуэтки и курильница. Персей запнулся на середине и покраснел до того, что я испугалась, не хватил ли его удар, однако не хватил. И он разразился прерывистой речью:– Вы не поняли? Золотые слитки! Это же часть сокровищ, которые Крез прислал оракулу! Вы помните, в них входили пояса и ожерелья для Пифии, и очевидно, она получила слиток-другой. Письмена на одном черепке – хеттские. То есть было все это целых шестьсот – семьсот лет назад – уму не постижимо!Никогда еще я не видела, чтобы наш друг Персей так ликовал. До чего трогательно! Ведь золота же в сундуке никакого не было. Ничего, кроме того, что Платон, пожалуй, мог бы назвать ИДЕЕЙ золота. И так с некоторой горечью назвал его Ионид, когда немного опомнился от радостного волнения, с каким отмыкал окованный железом сундук. Но он вернул себе хорошее расположение духа, прочитав нам лекцию о хеттах – как они открыли железо и завоевали все области вплоть до границ Египта, потому что их оружие почти не уступало современному. Ионид, боюсь, типичный афинянин наших дней, то есть он учитель. Но когда мы выбросили черепки с их странными знаками, вычистили сундук внутри и смазали петли, он стал прекрасным хранилищем для денег, которые Ионид приносил мне после своих вылазок к златокузнецам. Следует добавить, что, когда мы нашли сундук, из замка торчал старинный ключ. Однако он сломался после двух-трех попыток пользоваться им, и нам пришлось обратиться к кузнецу, чтобы он выковал новый. Итак, я стала женщиной, владеющей богатством, которое мне не с кем было разделить. И тратить его мне было, в сущности, не на что: покои первой госпожи могли похвастать избытком предметов роскоши, которые, по словам Ионида, принадлежали не Пифии, но, сказал он, улыбнувшись своей печальной улыбкой, «ИДЕЕ Пифии, одной из индивидуальных копий которой являешься ты, моя дорогая».– А все, что в сундуке?– Оно твое. В этом не может быть сомнений. В конце-то концов всякий раз, преподнося тебе подарки, они преподносят и мне. Если твои – не твои, в таком случае… понимаешь?Что касается людей за пределами Дельф, я начала понимать удивительную подоплеку их веры в меня. Вернее сказать, в любую Пифию. Но для них словно бы существовала одна-единственная Пифия, самая первая. Они могли слышать – и слышали! – что есть три госпожи, как было, когда меня взяли третьей. Они слышали, они понимали и все-таки верили в одну-единственную Пифию! Они слышали, что две госпожи из трех умерли, но это известие каким-то таинственным образом подогнал ось под их веру: если две женщины умерли, значит, ОНА, Пифия, не умерла. Не могу объяснить, так как сама не понимала этого преображения. А я? Заурядный… ну, скажем, афинянин мог легко примирить свою веру в Пифию с этой нелогичностью, так как задумывался над вопросом лишь несколько раз за свою жизнь, да и то, если ему требовалось задать вопрос. Но я-то… чем я видела себя? Верила ли я в то, что делаю? Или, вернее, поскольку я ничего не делала, верила ли я в то, что некто или нечто делают за меня? Женщины иногда впадают в истерику и делают и говорят самые несуразные вещи. Однако это утверждение описывает полный круг и кусает себя за хвост – быть может, истина жизни и бытия заключается в несуразных вещах, которые женщины делают и говорят в истерике. Быть может, когда я в первый раз, закутанная в покрывала, спускалась по ступеням, будто в собственную могилу, я впала в истерику. Медицинское состояние. Или была одержима богом. Им. Им. Вот над чем я размышляла. И очень скоро пришла к выводу, что наиболее разумным будет регулярно приносить жертвы Аполлону. Разговаривать с ним, когда я пожелаю. Если он будет против подобной наглости, то в его распоряжении есть все средства выказать свое неодобрение. В том, как он меня изнасиловал – или в моей истерии, – была грубая беспощадность. В конце-то концов он распорядился моей судьбой. И был мне кое-что должен – опасное заявление там, где его может услышать бог. Непрошеный отклик может оказаться мучительным – невообразимо мучительным! Но ты приходишь в некое место. Да. Сухое, пыльное место, где сомнения и тревога носятся в воздухе, пока этот ветер не стихает и они не падают на землю невыметенными кучками. Да, это некое место. Опасность мучительного ответа отступает. Ты здесь, господин? Однажды ты повернул мне свою спину, или я повернула тебе твою спину. Бог, бог, бог. Я могла бы выкликать гекзаметрами, по-латыни, по-хеттски – какая была бы разница? О моя душа, как мне хранить молчание? Ага! Вы узнаете это, верно? Изнасилованная Креуса негодует на бога, который изнасиловал ее и зачал Иона, чтобы сделать его жрецом своего храма.Эту трагедию показали выше на склоне. Я сидела там, как я уже упомянула, между жрецом Диониса с одного бока и жрецом Аполлона с другого. Ни один мужчина не способен понять изнасилования. И ни один там не понял. Основная идея даже не кусает себя за хвост, а продолжает и продолжает описывать круги. Мы подкрашиваем ее и приглаживаем. Ионид заранее объяснил мне основную идею пьесы, моей первой пьесы. В книгохранилище он показал мне свиток с ней, но все было совсем не так. Я понимала, что она подразумевала. Но как мне объяснить это проще? Он разорвал ее. Он разорвал мои внутренности и окровенил мой рот. Истерические женщины.Вот так мы и жили, а время шло и шло под уклон. Разумеется, были Дельфийские игры, состязания в беге, в прыжках. Все ради бога и наград. Собственно говоря, награды оплачивались за счет туризма, хотя и они, подобно всему остальному, были далеко не прежними. Мне полагалось присутствовать, и никогда еще я до такой степени не изнывала от скуки. Когда бегуны подошли за своими наградами, грудью и всем прочим вперед, я не знала, куда глаза девать. Однако с деловой точки зрения это было очень хорошо. И если Дельфы выглядят преуспевающими каждый месяц, когда госпожа сообщает Благое Слово, то во время игр, хотя она безмолвствует, торговля и все прочее достигают высшего предела. Так и кажется, что купля-продажа будет продолжаться без конца. Но затем, разумеется, приходит зима. Официально – или я это уже говорила? – все переходит к Дионису. Собственно, Дельфы умирают на глазах. Они мертвы. Мы, местные, обедаем друг у друга и притворяемся такими же цивилизованными, как афиняне, но не можем полностью справиться с ощущением, что мы вовсе не изысканно модны, а святы. А это лишает застольную беседу сладкой начинки. Простите старухе ее фривольности.Как ни удивительно, мой статус обрисовал мне не кто иной, как Ионид.– Моя дорогая Ариека (когда рядом не было никого, он иногда называл меня моим именем), в Дельфах и их окрестностях не найдется женщины, которая посмела бы отказаться от приглашения первой госпожи! Да нет, следует брать куда шире! Такой женщины не найдется ни в Мегарах, ни, возможно, в Фивах, и уж во всяком случае, в Коринфе, где все по уши в торговле и прямо-таки преклоняются перед любыми институтами более древними, чем день вчерашний… Они толпами поплывут на пароме твоего отца, если ты согнешь мизинчик. Так почему бы тебе и не?..– Ради чего?– Это немножко развеет зимнюю скуку. А кроме того… кроме того, это будет полезно мне.– Не объяснишь ли?– О боги! Думаю, что не следует. С другой стороны… скажем, это будет полезно мне как любителю голубей.– Ты говоришь про сбор сведений? Не помню вопроса в прошлом сезоне, когда бы то, что тебе известно о делах в мире, помогло бы ответу или повлияло на него.– Ты меня глубоко ранишь.– Сожалею.– Не надо. Я не хочу, чтобы ты изменилась. Ты чересчур честна.– Если бы ты только знал!– Сомнения? Они есть у всех нас. Я имел в виду другое. Я имел в виду общее положение вещей. Ты не видишь, что происходит.– Мне этого и не надо.– Римляне.– Пираты.– Разбойники.– Бога как будто все это не интересует.– Вот-вот, сама видишь. Ты поистине чересчур честна. Ты ограничиваешь бога поисками заблудившихся овец или находкой ожерелья чьей-то бабушки.– Но меня спрашивают об этом.– Ариека… первая госпожа… а ты не могла бы принудить бога?– В жизни не слышала ни о чем подобном! Я не уверена…– Погоди. Ты читала Феокрита?– Кое-что.– Про Симету?– Девушку, которая хочет вернуть своего возлюбленного? Ах, Ионид! Какое кощунство!– Ну, конечно, я не про магию. Но почему-то ответы бога словно бы лишены определенной универсальности.– Вина тут не бога, дорогой Ион.– А вопросов?– Да.– Что бы сказал мир, если бы он сейчас нас слушал? Открыть ли тебе правду о нашем положении?– Оно опасно?– Да. Ты просишь меня подделывать вопросы, а я прошу тебя подделывать ответы.– По-моему, тебе лучше уйти.– Нет. Взвесь.– Нет.– Все-таки взвесь. Больше я тебя не попрошу.Это правда, что бог меня изнасиловал. И правдой было, что прежде он повернулся ко мне спиной, а теперь, казалось, поступал точно так же.– Не могу, Ион. И не потому, что боюсь последствий. А потому что… я не знаю почему. VII Эта ночь, после того как он ушел. Я попыталась стать философом, но не знала как. Дело было в богах. Ион сказал, что в Египте есть новый бог, которого философы слепили из останков трех старых. Я записала в уме спросить у Иона имя этого бога, и он ответил: Серапис. Но здесь что-то не так. Беда со старыми богами в том, что они, если их свести вместе, вступают в драку. В конце-то концов поведение Ареса и Афродиты на продуваемой ветрами равнине было предосудительным. Создавая связку богов, ничего не достигаешь, потому что одновременно глядишь в двух направлениях и застреваешь на месте. В какой-то момент моих размышлений я вспомнила, как боги повернулись – но если вспоминать через столько времени, что-то меняется. Они повернули мне спины. Или я повернула их спины за них – так, как вы иногда поворачиваете маленькую статуэтку своего любимого бога спиной к себе, чтобы он не видел, чем вы занимаетесь. Из чего как будто следует, что даже совсем девочкой я на самом деле не слишком верила… нет – не слишком нуждалась в Олимпийцах. Так что бездна пустоты, к которой, мне чудилось, я пришла и перед которой я лежала в горе, была… вроде как богом? Нет. Пустота – это пустота, ничто. Волосы у меня зашевелились, а кожу на спине заморозило. Я была неверующей. Я была проклятой. Я быстро перемешала свои мысли, пока они не стали приемлемыми: Зевс, отец людей и богов, Артемида безжалостная, Гера, ревнивая жена, из-за чего, насколько я могла судить, все жены ревнивы… или наоборот. Я хотела, нет, правда хотела быть мальчиком. Нет, не ради свободы ходить и ездить, куда захочу, но ради свободы думать, что угодно, следовать за любой мыслью туда, куда она могла привести, если это и есть логика. Я сказала себе: спроси Иона. Как похоже на женщину! Но я не была похожа на остальных женщин в другом – в том, что я не верила Иону, или только иногда. Во что верил Ион? В немногое, если вообще во что-то, причем это менялось, пока он говорил, следуя за словами к остроумному заключению. Что угодно, лишь бы посмеяться. Но не над Олимпийцами, если рассматривать их как воплощение греческого. О да! За время нашего знакомства Ион изменился. В ранние дни он смело позволял мне увидеть, что не верит даже во Вселенского Отца. Но следил, чтобы это не было явным, если он находился среди чужеземцев – варваров, – так как это умаляло бы его истинную любовь, которой, как я все больше убеждалась, была просто сама Эллада, воплощение греческого, громокипящий перечень имен начиная с глубокой древности, какого больше нет нигде на земле. Но в последние дни мне порой казалось, что он, быть может, начал немножко верить и даже думать, что быть жрецом, как он, это нечто осязаемое. И значит, никакого Иона, никаких моих вопросов, которые могли бы нарушить его усталый, его стареющий подход к тайне. Пусть себе верит, что вопреки римлянам когда-нибудь Греция, Эллада вновь станет сама собой.Но если не Ион, то кто? Ответ был один. Бог. Спроси оракула для себя самой. Спроси оракула, если он существует. Что за вздор? Парадокс – вот что они сказали бы? И тогда – бездна пустоты? И гекзаметры. И порой оракул оправдывал себя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15