С макаронами или с пюре?
И тут я нечаянно придумала стихотворение, слова как-то сами по себе пришли в голову:
Мой отец — пилот.
У него — самолет.
Он летает над полями,
Над лесами, над лугами.
Я очень обрадовалась и сказала стихотворение Наташе. Наташа тоже очень обрадовалась, с гордостью посмотрела на меня и побежала в кухню к Матрешеньке, крича:
— Какое Таня стихотворение придумала!
Дело было в выходной. Папа с мамой и Светланой куда-то собирались, но к литературе они относились с огромным уважением. Папа снял пальто, отыскал толстую чистую тетрадь, положил ее на большой круглый стол, рядом поставил большую стеклянную чернильницу, очень красивую, с письменного стола. Папа сам большими ясными фиолетовыми буквами переписал сие произведение. Сказали: «Ну, пиши теперь дальше!» — и ушли, тихонько притворив дверь.
Я сидела одна в комнате. Высоченные чистые стены. Далекий потолок. Коричневый шкаф будто падал на меня. Тишина. Потолок начал отодвигаться, расти, холодный, белый, стены — раздвигаться, подниматься, чужие, незнакомые. Коричневый шкаф стал еще более коричневым, наклоняется на меня всеми стенками и углами.
Стол, за которым я сидела, тоже начал расти. Скатерть суровая колется. Стеклянная чернильница стала уж совсем огромной и чужой. А самыми чужими были фиолетовые строчки в громадной тетради про какую-то девочку, у которой отец летит над полями, лесами и лугами. Я тихо сползаю со стула и убегаю от всего этого без оглядки.
КУВШИНЧИК
Мы играли на нашей стороне двора. Окна нашей квартиры и двери наших подъездов выходили на эту сторону, она и называлась нашей. Наша сторона была очень знакомая, каждый камушек, каждая загородка, сломанная или пока не сломанная. Но зато в земле было немало прекрасного.
Что стояло давным-давно на месте наших больших кирпичных домов, которые называются корпусами, Городком имени Буденного, — неизвестно. Может, были чьи-нибудь усадьбы или просто улица, и кто-то нечаянно потерял, а мы нашли крошечный, с ноготь на мизинце, кувшинчик. Он был твердый, голубой и тяжелый, как камушек, немного блестел и был удивительно красив.
Мы оттерли кувшинчик от пыли. У него были две крошечные ручки и тонкое горлышко, а по стенкам кувшинчика, да, да, кругом, по всему голубому кувшинчику танцевали удивительно красивые тети в длинных платьях. Тети держали друг дружку за руки, все до одной смеялись, и кудрявый мальчик летел вверху и махал луком и стрелами, и вокруг были цветы; все это выпуклое, голубое. Мы долго сидели на земле, передавая кувшинчик друг дружке и поднося его к самым глазам.
Вдруг упала какая-то тень. «Божья коровка?» — спросил сверху скучающий голос. Мы подняли глаза. Большая девочка, очень большая, она уже училась в седьмом классе, остановилась возле нас.
— Нет! — ответили мы гордо. — Совсем не божья коровка! — И протянули ей кувшинчик.
— А-а, — скучая, сказала она, быстро осмотрела всех нас и отдала нам кувшинчик.
Она ушла, и мы начали сухой травинкой выковыривать землю, набившую кувшинчику горлышко. Интересно, внутри он пустой и, может быть, в него нальется капелька воды? Но травинки ломались, прутик был слишком толст. Решили отнести кувшинчик домой и выковырять землю иголкой.
Мы все еще любовались нашим сокровищем, когда в поле нашего зрения попали ноги. Большие толстые ноги в носках и туфлях. Три пары ног топтались вокруг нас.
— Покажите, ребятки, этим девочкам ваш кувшинчик, — сказала давешняя большая девочка.
Большие девочки, на которых мы смотрели только издали — с восхищением глядели, как они играют в волейбол, какие у них красивые косы и сами они — красивые и сильные, незнакомые девочки с соседнего двора — в чижик, прятки и казаки-разбойники они не играли, через веревочку не прыгали. Мы с уважением наблюдали, как они проходили мимо нас под руку, рассказывая друг дружке что-то неведомое нам, наверное, интересное и сложное, и даже не мечтали, что они посмотрят на нас.
Мы радостно протянули им голубой кувшинчик.
— Это совсем не старинный, так, подделка какая-то! — фальшивым голосом сказала первая девочка.
— Да, ерунда какая-то, совсем некрасивый, в него и играть толком нельзя, так, чепуха! — быстро заговорила другая.
— Да-да, чепуха, никому-то он не нужен! А вот это другое дело! — И девочки сунули нам деревянный самоварчик, какие попадались в новогодних хлопушках или в круглых шоколадных конфетах, конфета была внутри пустая и называлась бомбочкой, и в ней что-нибудь лежало: такой самоварчик, леденец или просто копеечка. — Смотрите, какой хорошенький!
И большие девочки быстро ушли, унося голубой кувшинчик. Где они жили, в каких квартирах, мы не знали. А если бы и знали, все равно не побежали бы. Такой кувшинчик разве отдадут?
Сразу стало скучно и холодно. Мы увидели, что солнце почти скрылось вдали за крышами домов и стало темно.
Мы бросили на землю деревянный самоварчик и долго, молча смотрели, как уходили большие девочки. И так неприятны были их длинные широкие спины.
СТУЛЬЧИК
Напрасно говорят, что девочки дружить не умеют. Прекрасно умеют!
Мы так весело, так хорошо играли вместе: Луза, Галя, Света, Зося, Люся, Нина, мы с Наташей. То Галя заболеет, то Нина, то я или Наташа, все равно оставшихся здоровых хватало. И вдруг стало не хватать Светочки. Нет ее и нет, нет и нет. Пропадает куда-то и все. Сначала мы не замечали, а потом, ничего не поделаешь, не хватает. Дни идут за днями, а Светы нет и не хватает ее в играх.
Некоторые игры из-за нее не получались. Например, «Голый король». Луза была для главной роли слишком худа. Зося смеялась как раз в самом серьезном месте. Мы с Наташей были ткачами. А «Голый король» должен быть упитанным, и трусики, и рубашка у него должны быть с кружевами. Света подходила по всем этим статьям.
И в пряталки без нее играть стало тоже не так интересно. Светка так смешно пугалась, когда не успевала выручиться и ее находили.
Увидим ее в окошко, залезем на подоконник, кричим в форточку: «Света! Приходи к нам!» Не идет. И на дворе сразу куда-то денется. Видим, играет возле своего подъезда (она жила в третьем, а мы в первом) с другими ребятами, бежим за ней. Нет, уже куда-то делась.
— Что-то Света к вам не приходит. Или поругались? — спрашивает Матрешенька.
— Нет, не поругались, совсем не ругались, — отвечаем мы.
Какой-то чужой стал ее подъезд. Проходим мимо окна — слышны звуки музыки. Света дома, учится играть.
И на ледяных дорожках кататься без нее не очень интересно — ведь лучшие ледяные дорожки возле третьего подъезда: там живет много больших мальчишек из пятых-шестых классов, они лучше всех раскатывают эти дорожки, даже поливают их потихоньку от взрослых. А третий — Светкин родной подъезд. В случае чего всегда можно было закричать: «Мама!», и Светкина мать тут же посмотрит в окно на первом этаже.
Но Светка пропадает и пропадает, и мы почти не катались на ледяных дорожках. Ну, что это за дорожка — в две ступни? А длиннее возле нашего подъезда не было, потому что на первом этаже жила Марья Михайловна, которая всегда смотрит в окно, даже ночью, не раскатывает ли кто ледяных дорожек.
Весна началась, окна широко распахнуты, во дворе солнце, ручьи. Как-то видим: Света возле своего подъезда. Попросились у Матрешеньки гулять, выскакиваем из подъезда. Светочка стоит спиной к нам, в синем берете, в ботах, играет с малышами. Мы — к ней: «Света! Светочка!» Она — бегом от нас. Да так быстро, как никогда не бегала. Всегда, бывало, Луза перегонит ее или наша Наташа.
Бежит от нас, от нашего двора к чужому двору. Мы за ней. По лужам, по ручьям. Кричим: «Стой! Стой, Светочка!» Ловим ее, хватаем за руки, за пальто. Она кажется немного чужой в новом красном пальто, в новой береточке, молча вырывает руки, глаза полны слез.
— Пошли гулять! — зовет Луза. — Мы давно с тобой не играли!
Света как заплачет. Села на землю в своем новом пальто, наклонила голову. Горько-горько плачет и говорит:
— Я не буду! Я больше никогда не буду!
— Что не будешь? — спрашиваем мы и тоже садимся на землю рядом. — С нами играть не будешь?
— Стульчики ломать не буду! — еле говорит сквозь слезы Света и плачет еще горше.
— Какие стульчики?
— Для кукол, небольшой! Я села на него, а он рассыпался!
Оказывается, давным-давно, еще осенью, до елки, когда мы играли у нас дома — во дворе все время шли дожди, Светочка села на маленький игрушечный стульчик (Света побольше куклы, ну, стульчик и сломался). Светочка ушла, и так мучил ее этот сломанный стульчик. И дома никому не сказала. А мы-то и не заметили, никто не заметил, что стульчик сломался.
ОСЬМИНОГИ И КОРОВА
— Осьминоги! Хватают за ноги! Сейчас высосут всю кровь!
Летим по комнате к большому дивану. Там остров. Необитаемый, но вполне безопасный. Еле умещаемся на нем, и Зося, и Люся, и Светка, и Лузочка, и мы с Наташей. У Лузочки нога не умещается, торчит из-под диванного валика. Из-за чемодана под кроватью торчит Славкина пятка. Оба становятся добычей осьминога.
Осьминог — обычно наша старшая сестра Светлана. Никто лучше ее не шипит, не хватает своих жертв и не тащит их на съедение в какой-нибудь укромный уголок. Например, в ванную, если в квартире нет взрослых. Сейчас Матрешенька дома, в ванную и в кухню нельзя. Взрослые не разберутся, подумают, что маленьких обижают.
Правда, в ванной нас не едят, наоборот, кормят. В нижней части двери там круглые дырочки. В эти дырочки Светлана проталкивает хлеб с горчицей и солью. Пленник обязан съесть все это: дело чести! Сидеть в ванной очень интересно. Прибывают новые пленники, рассказывают свежие новости. Сережка, например, выдал себя тем, что пискнул, когда его нечаянно придавили чемоданом. А того, кто лежал в передней на сундуке под шубами, Светлана так и не нашла, он всех и выручил.
Иногда в ванной нам с Наташей приходится учить трудные иностранные слова. У нас была корова, небольшая, твердая, холодная, с тонкими ногами и толстым животом, гуттаперчевая корова или целлулоидная. Старшая сестра, человек упорный, заперла нас с нею в темной ванной и, пока не выучим два этих слова, оттуда не выпускала. Потом она отняла у нас это животное и подарила на день рождения братику или сестренке одной из своих подруг. Мы не жалели: корова была жесткая, холодная, ноги тощие, живот толстый, голова маленькая. Какая-то глупая корова. Но мы на все были согласны, даже учить эти жуткие слова «гуттаперчевая» и «целлулоидная», только бы старшая сестра играла с нами.
НАШ ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ
Солнечные квадраты сияют на стенах. Дома тепло-тепло. И удивительный запах теплых пирогов.
Значит, сегодня выходной день!
Я выскакиваю из кроватки, чтобы бежать в кухню к Матрешеньке, и чуть не падаю, споткнувшись о велосипед. Большой, железный, зеленого цвета, на трех колесах. Вчера его тут не было.
Сегодня наш день рождения, вот что! Мой и Наташин. Я бегу к Наташе. Она только что села в кроватке и, не отрываясь, глядит на стул возле кровати. А на стуле большая, красивая, нарядная кукла. Не простая — с закрывающимися глазами! Мы ахаем, хватаем куклу, кладем ее — хлоп-хлоп глазищами. Мы вспоминаем, нас спрашивали на днях, что бы мы хотели на день рождения. Я, не задумываясь, ответила: «Велосипед!», Наташа: «Куклу с закрывающимися глазами!»
Я в ночной рубашке и босиком мчусь на велосипеде в кухню лихо разворачиваюсь, будто век ездила, влетаю на полном ходу. Матрешенька обнимает меня.
Наша милая хорошая няня Матрешенька (по-настоящему ее зовут Матрена Федотовна Царева) пришла к нам, когда нам с сестрой исполнилось два месяца. До ее прихода у нас перебывало несколько нянь, даже специальная сестра по уходу за младенцами. Да как-то не ужились, не захотели остаться. Хотя отец и мать были очень хорошие и, как тогда говорили, простые люди. Мать, совсем молодая, только из университета, врач. Отец окончил лесной техникум, работал по всей стране по лесосплаву. Он то уезжает в командировки, то приезжает из них, и привозит очень много всякой рыбы, которую сам наловил. У нас с Наташей деревянные желтые кроватки. Папа их сам сделал. Мы помним, как он их делал, у нас на глазах.
О нем — лучше отдельно. Интереснейший, талантливейший человек. Человек будущего. Как бы его там больше поняли, как бы он был на месте, как много прекрасного сделал бы. Он и так много сделал. Сколько людей так, наверное. Видимо, они и двигают жизнь (не время, время само движется). Это ужасно неправильно, примитивно: «покорять природу», «двигать время». Что время, мебель, что ли? Отец — человек абсолютной честности. Простой, деревенский, из крестьян Симбирской губернии. Он может ошибаться, но нечестным быть не может. С мамой они познакомились в отряде Красной гвардии по дороге в Туркестан в восемнадцатом году. Маме тогда было восемнадцать, папе — двадцать семь лет.
Уж не знаю, мы или родители понравились Матрешеньке. Соседи пугали ее трудностями — уход сразу за двумя малышами. Все, кто за это брался, ушли.
— Ну, они ушли, и Бог с ними! А я останусь! — сказала Матрешенька соседям.
Итак, мы с Наташей босиком, в ночных рубашках, на кухне. Там солнце и Матрешенька у чистого большого стола. Улыбается нам, быстро-быстро стучит огромным ножом по светло-зеленой капусте. Она в очень чистом платке (и цветы на платке), и в клетчатом фартуке. А еще на столе круглая белая горка. Это тесто. Рядом с большой — много маленьких тестяных горок.
— Пусть подходят! — говорит Матрешенька, быстро отрезает от большой горы кусок, и гора тут же сползает, но остается такой же правильной, только чуть-чуть поменьше; и режет тесто на одинаковые кусочки и быстро обваливает каждый в муке.
Мы радуемся и тоже пробуем валять в муке кусочки теста, но только пальцы вязнут в липком тесте. Вытираем руки обо что попадется.
— Вы умойтесь, оденьтесь, — говорит Матрешенька, — и придете достряпывать.
Мы убегаем и тут же прибегаем обратно спросить:
— А ты какие пироги сегодня печешь?
— Большой, с капустой, в печи сидит, — объясняет Матрешенька. — Вот начинка осталась, поешьте! С мясом и рисом пирог, саго еще есть, если хватит теста.
— А с вареньем? А плюшки?
— Ну, будь по-вашему. Сагу на следующий раз оставлю. И запевает свою любимую частушку:
Скоро будет новоселье,
Нам лепешек нанесут,
И помажут, и покажут,
А покушать не дадут.
Что такое дом? Может быть, дом для того, чтобы отгородиться от темноты, от ужаса неизвестности, неожиданных опасностей, угроз? Совсем как в первобытной пещере. А теперь дом еще и защита своего душевного мира, выражение его.
А тщеславие? А хвастовство? Бог с ними!
НАША МАТРЕШЕНЬКА
Матрешенька очень любила завязывать лентами занавески. Повесит их и наденет белый чехол на спинки наших кроватей (сошьет новый или постирает старый). Сразу подвяжет розовой лентой или голубой, а то разными, какие будут: один чехол — красной, другой — белой ленточкой. И занавески на окнах тоже подвязаны бантами. Если не было ленты, Матрешенька шила ее сама из каких-нибудь лоскутов. Мы сидели рядом и смотрели, как она шьет. Быстро-быстро крутит колесо, громко стучит машинка, под иголку бежит материя.
— Ну, как ты, как ты, Матрешенька, палец не прошила? Убирай скорей руку!
Было страшно смотреть — вдруг пришьет палец. Но ни разу не пришила Матрешенька палец. И в мясорубку рукой ни разу не попала, а так было страшно смотреть, как крутится и крутится внутри винт, подхватывает, перемалывает мясо — вот-вот отхватит, провернет палец.
И цветы были подвязаны лентами. Эти ленты были почти всегда из лоскутков. Обернет Матрешенька цветочные горшки бумагой, да не простой, а вырежет ее кружевами. Больше всего мы любили, чтоб были на узорах человечки. Обернет горшочки такой бумагой и повесит на каждом большой яркий бант.
Мама никогда ничего не говорила. Приходила: уютно-чисто — и ладно. В ее комнате бантов не было ни одного, и горшков с цветами не было.
Еще Матрешенька всегда так усаживала наши игрушки, чтобы им было удобно. Примостит кукол, поросенка, лошадку как следует, повяжет кому надо бантики, сошьет платьице. Мы придем со двора, из школы, — они сидят румяные, чистые.
Усадит их, а сама сидит, вяжет нам варежки или носки, или перешивает себе сарафан из старого маминого костюма, или нам шьет платьица с отделкой из своего, из Светланиного, из маминого костюма.
Или пишет письмо в Казань своей дочке Шуре. Семь детей было у Матрешеньки, осталась одна дочка. Темная жизнь в деревне, бедность, уморила троих. Еще трех — война и голод. Уцелела самая цепкая — Шура. Ей и пишет письмо Матрешенька большими печатными буквами:
«Здравствуй, милая дочка Шура! Как ты живешь? Как живет твой сын Вадим и другой сын Славка, и твой муж Федор? Как ваше здоровье? Не пьет ли муж снова? Если пьет сильно, скажи, что я ему не велю. А то пусть ко мне приезжает».
Или читала нам вслух книжки, большие, яркие, с картинками. Если картинки были серыми, мы их сейчас же раскрашивали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11
И тут я нечаянно придумала стихотворение, слова как-то сами по себе пришли в голову:
Мой отец — пилот.
У него — самолет.
Он летает над полями,
Над лесами, над лугами.
Я очень обрадовалась и сказала стихотворение Наташе. Наташа тоже очень обрадовалась, с гордостью посмотрела на меня и побежала в кухню к Матрешеньке, крича:
— Какое Таня стихотворение придумала!
Дело было в выходной. Папа с мамой и Светланой куда-то собирались, но к литературе они относились с огромным уважением. Папа снял пальто, отыскал толстую чистую тетрадь, положил ее на большой круглый стол, рядом поставил большую стеклянную чернильницу, очень красивую, с письменного стола. Папа сам большими ясными фиолетовыми буквами переписал сие произведение. Сказали: «Ну, пиши теперь дальше!» — и ушли, тихонько притворив дверь.
Я сидела одна в комнате. Высоченные чистые стены. Далекий потолок. Коричневый шкаф будто падал на меня. Тишина. Потолок начал отодвигаться, расти, холодный, белый, стены — раздвигаться, подниматься, чужие, незнакомые. Коричневый шкаф стал еще более коричневым, наклоняется на меня всеми стенками и углами.
Стол, за которым я сидела, тоже начал расти. Скатерть суровая колется. Стеклянная чернильница стала уж совсем огромной и чужой. А самыми чужими были фиолетовые строчки в громадной тетради про какую-то девочку, у которой отец летит над полями, лесами и лугами. Я тихо сползаю со стула и убегаю от всего этого без оглядки.
КУВШИНЧИК
Мы играли на нашей стороне двора. Окна нашей квартиры и двери наших подъездов выходили на эту сторону, она и называлась нашей. Наша сторона была очень знакомая, каждый камушек, каждая загородка, сломанная или пока не сломанная. Но зато в земле было немало прекрасного.
Что стояло давным-давно на месте наших больших кирпичных домов, которые называются корпусами, Городком имени Буденного, — неизвестно. Может, были чьи-нибудь усадьбы или просто улица, и кто-то нечаянно потерял, а мы нашли крошечный, с ноготь на мизинце, кувшинчик. Он был твердый, голубой и тяжелый, как камушек, немного блестел и был удивительно красив.
Мы оттерли кувшинчик от пыли. У него были две крошечные ручки и тонкое горлышко, а по стенкам кувшинчика, да, да, кругом, по всему голубому кувшинчику танцевали удивительно красивые тети в длинных платьях. Тети держали друг дружку за руки, все до одной смеялись, и кудрявый мальчик летел вверху и махал луком и стрелами, и вокруг были цветы; все это выпуклое, голубое. Мы долго сидели на земле, передавая кувшинчик друг дружке и поднося его к самым глазам.
Вдруг упала какая-то тень. «Божья коровка?» — спросил сверху скучающий голос. Мы подняли глаза. Большая девочка, очень большая, она уже училась в седьмом классе, остановилась возле нас.
— Нет! — ответили мы гордо. — Совсем не божья коровка! — И протянули ей кувшинчик.
— А-а, — скучая, сказала она, быстро осмотрела всех нас и отдала нам кувшинчик.
Она ушла, и мы начали сухой травинкой выковыривать землю, набившую кувшинчику горлышко. Интересно, внутри он пустой и, может быть, в него нальется капелька воды? Но травинки ломались, прутик был слишком толст. Решили отнести кувшинчик домой и выковырять землю иголкой.
Мы все еще любовались нашим сокровищем, когда в поле нашего зрения попали ноги. Большие толстые ноги в носках и туфлях. Три пары ног топтались вокруг нас.
— Покажите, ребятки, этим девочкам ваш кувшинчик, — сказала давешняя большая девочка.
Большие девочки, на которых мы смотрели только издали — с восхищением глядели, как они играют в волейбол, какие у них красивые косы и сами они — красивые и сильные, незнакомые девочки с соседнего двора — в чижик, прятки и казаки-разбойники они не играли, через веревочку не прыгали. Мы с уважением наблюдали, как они проходили мимо нас под руку, рассказывая друг дружке что-то неведомое нам, наверное, интересное и сложное, и даже не мечтали, что они посмотрят на нас.
Мы радостно протянули им голубой кувшинчик.
— Это совсем не старинный, так, подделка какая-то! — фальшивым голосом сказала первая девочка.
— Да, ерунда какая-то, совсем некрасивый, в него и играть толком нельзя, так, чепуха! — быстро заговорила другая.
— Да-да, чепуха, никому-то он не нужен! А вот это другое дело! — И девочки сунули нам деревянный самоварчик, какие попадались в новогодних хлопушках или в круглых шоколадных конфетах, конфета была внутри пустая и называлась бомбочкой, и в ней что-нибудь лежало: такой самоварчик, леденец или просто копеечка. — Смотрите, какой хорошенький!
И большие девочки быстро ушли, унося голубой кувшинчик. Где они жили, в каких квартирах, мы не знали. А если бы и знали, все равно не побежали бы. Такой кувшинчик разве отдадут?
Сразу стало скучно и холодно. Мы увидели, что солнце почти скрылось вдали за крышами домов и стало темно.
Мы бросили на землю деревянный самоварчик и долго, молча смотрели, как уходили большие девочки. И так неприятны были их длинные широкие спины.
СТУЛЬЧИК
Напрасно говорят, что девочки дружить не умеют. Прекрасно умеют!
Мы так весело, так хорошо играли вместе: Луза, Галя, Света, Зося, Люся, Нина, мы с Наташей. То Галя заболеет, то Нина, то я или Наташа, все равно оставшихся здоровых хватало. И вдруг стало не хватать Светочки. Нет ее и нет, нет и нет. Пропадает куда-то и все. Сначала мы не замечали, а потом, ничего не поделаешь, не хватает. Дни идут за днями, а Светы нет и не хватает ее в играх.
Некоторые игры из-за нее не получались. Например, «Голый король». Луза была для главной роли слишком худа. Зося смеялась как раз в самом серьезном месте. Мы с Наташей были ткачами. А «Голый король» должен быть упитанным, и трусики, и рубашка у него должны быть с кружевами. Света подходила по всем этим статьям.
И в пряталки без нее играть стало тоже не так интересно. Светка так смешно пугалась, когда не успевала выручиться и ее находили.
Увидим ее в окошко, залезем на подоконник, кричим в форточку: «Света! Приходи к нам!» Не идет. И на дворе сразу куда-то денется. Видим, играет возле своего подъезда (она жила в третьем, а мы в первом) с другими ребятами, бежим за ней. Нет, уже куда-то делась.
— Что-то Света к вам не приходит. Или поругались? — спрашивает Матрешенька.
— Нет, не поругались, совсем не ругались, — отвечаем мы.
Какой-то чужой стал ее подъезд. Проходим мимо окна — слышны звуки музыки. Света дома, учится играть.
И на ледяных дорожках кататься без нее не очень интересно — ведь лучшие ледяные дорожки возле третьего подъезда: там живет много больших мальчишек из пятых-шестых классов, они лучше всех раскатывают эти дорожки, даже поливают их потихоньку от взрослых. А третий — Светкин родной подъезд. В случае чего всегда можно было закричать: «Мама!», и Светкина мать тут же посмотрит в окно на первом этаже.
Но Светка пропадает и пропадает, и мы почти не катались на ледяных дорожках. Ну, что это за дорожка — в две ступни? А длиннее возле нашего подъезда не было, потому что на первом этаже жила Марья Михайловна, которая всегда смотрит в окно, даже ночью, не раскатывает ли кто ледяных дорожек.
Весна началась, окна широко распахнуты, во дворе солнце, ручьи. Как-то видим: Света возле своего подъезда. Попросились у Матрешеньки гулять, выскакиваем из подъезда. Светочка стоит спиной к нам, в синем берете, в ботах, играет с малышами. Мы — к ней: «Света! Светочка!» Она — бегом от нас. Да так быстро, как никогда не бегала. Всегда, бывало, Луза перегонит ее или наша Наташа.
Бежит от нас, от нашего двора к чужому двору. Мы за ней. По лужам, по ручьям. Кричим: «Стой! Стой, Светочка!» Ловим ее, хватаем за руки, за пальто. Она кажется немного чужой в новом красном пальто, в новой береточке, молча вырывает руки, глаза полны слез.
— Пошли гулять! — зовет Луза. — Мы давно с тобой не играли!
Света как заплачет. Села на землю в своем новом пальто, наклонила голову. Горько-горько плачет и говорит:
— Я не буду! Я больше никогда не буду!
— Что не будешь? — спрашиваем мы и тоже садимся на землю рядом. — С нами играть не будешь?
— Стульчики ломать не буду! — еле говорит сквозь слезы Света и плачет еще горше.
— Какие стульчики?
— Для кукол, небольшой! Я села на него, а он рассыпался!
Оказывается, давным-давно, еще осенью, до елки, когда мы играли у нас дома — во дворе все время шли дожди, Светочка села на маленький игрушечный стульчик (Света побольше куклы, ну, стульчик и сломался). Светочка ушла, и так мучил ее этот сломанный стульчик. И дома никому не сказала. А мы-то и не заметили, никто не заметил, что стульчик сломался.
ОСЬМИНОГИ И КОРОВА
— Осьминоги! Хватают за ноги! Сейчас высосут всю кровь!
Летим по комнате к большому дивану. Там остров. Необитаемый, но вполне безопасный. Еле умещаемся на нем, и Зося, и Люся, и Светка, и Лузочка, и мы с Наташей. У Лузочки нога не умещается, торчит из-под диванного валика. Из-за чемодана под кроватью торчит Славкина пятка. Оба становятся добычей осьминога.
Осьминог — обычно наша старшая сестра Светлана. Никто лучше ее не шипит, не хватает своих жертв и не тащит их на съедение в какой-нибудь укромный уголок. Например, в ванную, если в квартире нет взрослых. Сейчас Матрешенька дома, в ванную и в кухню нельзя. Взрослые не разберутся, подумают, что маленьких обижают.
Правда, в ванной нас не едят, наоборот, кормят. В нижней части двери там круглые дырочки. В эти дырочки Светлана проталкивает хлеб с горчицей и солью. Пленник обязан съесть все это: дело чести! Сидеть в ванной очень интересно. Прибывают новые пленники, рассказывают свежие новости. Сережка, например, выдал себя тем, что пискнул, когда его нечаянно придавили чемоданом. А того, кто лежал в передней на сундуке под шубами, Светлана так и не нашла, он всех и выручил.
Иногда в ванной нам с Наташей приходится учить трудные иностранные слова. У нас была корова, небольшая, твердая, холодная, с тонкими ногами и толстым животом, гуттаперчевая корова или целлулоидная. Старшая сестра, человек упорный, заперла нас с нею в темной ванной и, пока не выучим два этих слова, оттуда не выпускала. Потом она отняла у нас это животное и подарила на день рождения братику или сестренке одной из своих подруг. Мы не жалели: корова была жесткая, холодная, ноги тощие, живот толстый, голова маленькая. Какая-то глупая корова. Но мы на все были согласны, даже учить эти жуткие слова «гуттаперчевая» и «целлулоидная», только бы старшая сестра играла с нами.
НАШ ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ
Солнечные квадраты сияют на стенах. Дома тепло-тепло. И удивительный запах теплых пирогов.
Значит, сегодня выходной день!
Я выскакиваю из кроватки, чтобы бежать в кухню к Матрешеньке, и чуть не падаю, споткнувшись о велосипед. Большой, железный, зеленого цвета, на трех колесах. Вчера его тут не было.
Сегодня наш день рождения, вот что! Мой и Наташин. Я бегу к Наташе. Она только что села в кроватке и, не отрываясь, глядит на стул возле кровати. А на стуле большая, красивая, нарядная кукла. Не простая — с закрывающимися глазами! Мы ахаем, хватаем куклу, кладем ее — хлоп-хлоп глазищами. Мы вспоминаем, нас спрашивали на днях, что бы мы хотели на день рождения. Я, не задумываясь, ответила: «Велосипед!», Наташа: «Куклу с закрывающимися глазами!»
Я в ночной рубашке и босиком мчусь на велосипеде в кухню лихо разворачиваюсь, будто век ездила, влетаю на полном ходу. Матрешенька обнимает меня.
Наша милая хорошая няня Матрешенька (по-настоящему ее зовут Матрена Федотовна Царева) пришла к нам, когда нам с сестрой исполнилось два месяца. До ее прихода у нас перебывало несколько нянь, даже специальная сестра по уходу за младенцами. Да как-то не ужились, не захотели остаться. Хотя отец и мать были очень хорошие и, как тогда говорили, простые люди. Мать, совсем молодая, только из университета, врач. Отец окончил лесной техникум, работал по всей стране по лесосплаву. Он то уезжает в командировки, то приезжает из них, и привозит очень много всякой рыбы, которую сам наловил. У нас с Наташей деревянные желтые кроватки. Папа их сам сделал. Мы помним, как он их делал, у нас на глазах.
О нем — лучше отдельно. Интереснейший, талантливейший человек. Человек будущего. Как бы его там больше поняли, как бы он был на месте, как много прекрасного сделал бы. Он и так много сделал. Сколько людей так, наверное. Видимо, они и двигают жизнь (не время, время само движется). Это ужасно неправильно, примитивно: «покорять природу», «двигать время». Что время, мебель, что ли? Отец — человек абсолютной честности. Простой, деревенский, из крестьян Симбирской губернии. Он может ошибаться, но нечестным быть не может. С мамой они познакомились в отряде Красной гвардии по дороге в Туркестан в восемнадцатом году. Маме тогда было восемнадцать, папе — двадцать семь лет.
Уж не знаю, мы или родители понравились Матрешеньке. Соседи пугали ее трудностями — уход сразу за двумя малышами. Все, кто за это брался, ушли.
— Ну, они ушли, и Бог с ними! А я останусь! — сказала Матрешенька соседям.
Итак, мы с Наташей босиком, в ночных рубашках, на кухне. Там солнце и Матрешенька у чистого большого стола. Улыбается нам, быстро-быстро стучит огромным ножом по светло-зеленой капусте. Она в очень чистом платке (и цветы на платке), и в клетчатом фартуке. А еще на столе круглая белая горка. Это тесто. Рядом с большой — много маленьких тестяных горок.
— Пусть подходят! — говорит Матрешенька, быстро отрезает от большой горы кусок, и гора тут же сползает, но остается такой же правильной, только чуть-чуть поменьше; и режет тесто на одинаковые кусочки и быстро обваливает каждый в муке.
Мы радуемся и тоже пробуем валять в муке кусочки теста, но только пальцы вязнут в липком тесте. Вытираем руки обо что попадется.
— Вы умойтесь, оденьтесь, — говорит Матрешенька, — и придете достряпывать.
Мы убегаем и тут же прибегаем обратно спросить:
— А ты какие пироги сегодня печешь?
— Большой, с капустой, в печи сидит, — объясняет Матрешенька. — Вот начинка осталась, поешьте! С мясом и рисом пирог, саго еще есть, если хватит теста.
— А с вареньем? А плюшки?
— Ну, будь по-вашему. Сагу на следующий раз оставлю. И запевает свою любимую частушку:
Скоро будет новоселье,
Нам лепешек нанесут,
И помажут, и покажут,
А покушать не дадут.
Что такое дом? Может быть, дом для того, чтобы отгородиться от темноты, от ужаса неизвестности, неожиданных опасностей, угроз? Совсем как в первобытной пещере. А теперь дом еще и защита своего душевного мира, выражение его.
А тщеславие? А хвастовство? Бог с ними!
НАША МАТРЕШЕНЬКА
Матрешенька очень любила завязывать лентами занавески. Повесит их и наденет белый чехол на спинки наших кроватей (сошьет новый или постирает старый). Сразу подвяжет розовой лентой или голубой, а то разными, какие будут: один чехол — красной, другой — белой ленточкой. И занавески на окнах тоже подвязаны бантами. Если не было ленты, Матрешенька шила ее сама из каких-нибудь лоскутов. Мы сидели рядом и смотрели, как она шьет. Быстро-быстро крутит колесо, громко стучит машинка, под иголку бежит материя.
— Ну, как ты, как ты, Матрешенька, палец не прошила? Убирай скорей руку!
Было страшно смотреть — вдруг пришьет палец. Но ни разу не пришила Матрешенька палец. И в мясорубку рукой ни разу не попала, а так было страшно смотреть, как крутится и крутится внутри винт, подхватывает, перемалывает мясо — вот-вот отхватит, провернет палец.
И цветы были подвязаны лентами. Эти ленты были почти всегда из лоскутков. Обернет Матрешенька цветочные горшки бумагой, да не простой, а вырежет ее кружевами. Больше всего мы любили, чтоб были на узорах человечки. Обернет горшочки такой бумагой и повесит на каждом большой яркий бант.
Мама никогда ничего не говорила. Приходила: уютно-чисто — и ладно. В ее комнате бантов не было ни одного, и горшков с цветами не было.
Еще Матрешенька всегда так усаживала наши игрушки, чтобы им было удобно. Примостит кукол, поросенка, лошадку как следует, повяжет кому надо бантики, сошьет платьице. Мы придем со двора, из школы, — они сидят румяные, чистые.
Усадит их, а сама сидит, вяжет нам варежки или носки, или перешивает себе сарафан из старого маминого костюма, или нам шьет платьица с отделкой из своего, из Светланиного, из маминого костюма.
Или пишет письмо в Казань своей дочке Шуре. Семь детей было у Матрешеньки, осталась одна дочка. Темная жизнь в деревне, бедность, уморила троих. Еще трех — война и голод. Уцелела самая цепкая — Шура. Ей и пишет письмо Матрешенька большими печатными буквами:
«Здравствуй, милая дочка Шура! Как ты живешь? Как живет твой сын Вадим и другой сын Славка, и твой муж Федор? Как ваше здоровье? Не пьет ли муж снова? Если пьет сильно, скажи, что я ему не велю. А то пусть ко мне приезжает».
Или читала нам вслух книжки, большие, яркие, с картинками. Если картинки были серыми, мы их сейчас же раскрашивали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11