Но не успел он сделать нескольких шагов, девица вскрикнула и погрузилась в воду по самую шею, устремив на него испуганный взгляд. Казалось, ждала она, когда уйдет незваный гость. Потом вскочила и, прикрываясь длинными, до пят, волосами, бросилась к берегу. Тогда Олексич увидел, что в стороне под деревом лежит ее одежда. Белая-белая как снег! Кинулся он наперерез, да поздно! Девица уже схватила ее и, оглядываясь, побежала вдоль берега. Далеко отбежав, она накинула на себя белое покрывало и – о чудо! – сразу превратилась в лебедицу. Взмахнула широкими крыльями, взлетела, крикнула что-то на прощание и скрылась в предрассветном тумане.
Олексич стоял как вкопанный. «Что это? – спрашивал он себя, протирая глаза. – Сон? Видение? Или на самом деле видел деву-лебедицу?» С той поры его будто подменили. Часами сидел около своего жилища смутный, невеселый, о чем-то думал. А вечером садился на коня и отправлялся к Голубому озеру. Ночами просиживал там, на месте первой встречи, глаз не смыкал, дожидаясь. Напрасно. Не появилась больше девица на берегах Голубого озера, не тревожила его чистые воды. Тихо бывало на рассветах. И грустно.
И задумал тогда Олексич искать прекрасную деву-лебедицу. Может, на свете не одно Голубое озеро, может, она в другом теперь купается. Задумал и поехал в те земли, куда полетела лебедица.
День едет, другой, третий… Нет как нет другого Голубого озера. Но он не теряет надежды, едет все дальше и дальше…
И вдруг видит: раскинулся сад на горе. Плодов на деревьях видимо-невидимо! Попробовал яблоко с ближнего дерева – вкусно! С другого сорвал – еще вкуснее. Подъехал к третьему – совсем сладкие яблоки, будто мед, тают во рту. Ест их Олексич и диву дается: откуда такие яблоки? Кажется, все перепробовал в лесах бескрайних, на полянах просторных, всему, казалось, знает вкус, а такие яблоки впервые видит.
Поднялся он в гору. Деревья разрослись там еще пышнее. Между ними цветы, белые, красные, голубые – целое море цветов! И так пахнут, что голова кружится от густого пряного аромата. Олексич спешился и стал собирать цветы. Но вскоре почувствовал, что его клонит ко сну, он не в силах разогнать эту сладкую дрему…
И вдруг понял: это место заколдовано, сон сторожит эту гору! Значит, на горе кто-то есть! Кого-то охраняет этот колдовской сон!
Олексич бросил цветы, поборол сонливость, сел на коня и помчался вперед. Но вскоре добрый конь споткнулся и упал на землю: сон одолел его.
Но не дрогнул молодец, сам стал взбираться выше в гору. Пробежит несколько шагов, переведет дыхание – и дальше, от дерева к дереву. Вокруг тишина, лист не шелохнется, будто все замерло, затаилось и ждет чего-то…
Потом стали попадаться под ногами скелеты людей и лошадей… А Олексич все шел да шел, все выше, в гору. Дойдя до огромной, развесистой яблони, он почувствовал, что задыхается, и упал навзничь на красные, словно жар, цветы. Он только увидел, как всколыхнулись они, прижатые к земле тяжестью его широких плеч, и потерял сознание. Одолели его колдовские запахи цветов, лишили сил, усыпили на полдороге.
Неведомо сколько лежал Олексич под яблоней. Проснулся он ночью, и не в саду, а в роскошном тереме. Издали доносилась чья-то песня, нежная и ласковая… Задрожал молодец, хотел подняться, да не мог. Недвижно лежал он на постели, не в силах шевельнуться. Но вот затихла песня, и чья-то робкая ладонь коснулась его лица. И тут же вернулась к нему сила. Он приподнялся, оглянулся и оторопел. Рядом у его постели сидела дева-лебедица, та самая, что купалась в Голубом озере. На ней белое шелковое покрывало. До самого пола золотыми волнами спадают белокурые волосы…
Залюбовался Олексич красавицей, глядит как завороженный. Хотел позвать ее, окликнуть, да вспомнил, что имени ее не знает, и осекся на слове. Только изумление и счастье светилось в его глазах, только озаренное радостью лицо его сказало девице то, чего уста промолвить не смогли.
– Ты не сердишься на меня? – тихо спросила она.
– Нет! Я…
Он хотел подняться, но девица остановила его движением руки.
– Я знаю, – еще ниже склонилась она над Олексичем, – ты искал меня по всем лесам окольным, среди озер, грезил мной во сне, страдал от неудачных поисков. Ты думал, что равнодушна и безучастна я к твоей печали…
– О нет! – с трудом проговорил Олексич. – Я и не помышлял о том. Только иногда страх охватывал меня. Я думал, что ты боишься людей, потому и прячешься, и никогда тебя я больше не увижу…
– И сердился на меня за это?
– Не мог я сердиться на тебя… Та встреча на рассвете У Голубого озера посеяла глубокую печаль в моем сердце… Стал я хмурым и грустным, не знал покоя.
Дева-лебедица глядела на юношу, тихие, счастливые слезы струились по ее щекам:
– Я и в самом деле боялась тебя, – прошептала она, – всюду подстерегает нас опасность, боимся мы показываться людям на глаза. Но часто-часто на рассвете поднималась я высоко в небо, летела над лесами к Голубому озеру, чтобы увидеть тебя… А потом я нашла тебя в саду, когда ты боролся с чарами недоступной людям горы, видела, как упал ты, сраженный сном, и поспешила к тебе на помощь.
– И вынесла сюда на гору?
– Велела вынести тебя из царства сна. И вот теперь никуда тебя отсюда не пущу!..
Шли дни… Ждала, ждала, глаза повыплакала мать Олексича, все не идет сынок. Уж и отец с ног сбился, разыскивая сына по лесам. Да не нашел. Как в воду канул. Тогда поднялась мать, пошла искать его по всей земле. Где только не побывала мать Олексича, каких лесов, каких полей не исходила, а сына не нашла! На след даже не напала.
Сидит она усталая, убогая на берегу реки, грустит и плачет одна-одинешенька. Вдруг слышит, хрустнуло что-то рядом. Подняла голову и испугалась: идет к ней из лесу старуха. Да такая безобразная, такое чудище, что и глядеть-то страшно, мороз по коже продирает. Подошла она, оперлась на клюку, смотрит на женщину, криво усмехаясь.
– Что грустишь? – спрашивает.
Мать Олексича хотела было подняться, но не смогла, будто приковала ее старуха к месту ледяным своим взглядом.
«Колдунья», – мелькнуло в голове матери. Она опустила глаза и ответила дрожащим голосом:
– Горе у меня, бабуся…
– Хе-хе-хе, – засмеялась колдунья, – это еще не беда, голубушка. Сын твой не за горами.
– Правда, бабуся? – так и вскинулась мать. – Вы знаете, где мой сын? И как его найти? Помогите, помогите мне! – умоляюще протянула она руки к старухе.
– Знаю, знаю. Не плачь, не убивайся. Не в лапы зверю попал твой сынок, а к красной девице.
– Правда? – обрадовалась мать. – Так почему же не ведет ее в родительский дом? Зачем покинул нас? Старуха пристально взглянула на нее:
– А ты уже забыла, зачем покинула когда-то отчий дом, родителей любимых, и пошла куда глаза глядят за своим милым? Небось забыла? Пойдем со мной, найду твоего сына.
Она взяла за руку мать Олексича и повела ее через дремучие леса. Долго ли, коротко ли шли они, пришли к заколдованной горе.
– Видишь, – показала старуха на гору, покрытую яркими цветами, – вон там твой сын.
Мать нетерпеливо двинулась вперед, но колдунья остановила ее.
– Погоди, не спеши, – насупила она брови, затем полезла в длинную суму, висевшую на боку, и достала оттуда два узелка сухих трав. – Вот возьми. С одним доберешься на гору в терем, с другим пойдешь назад.
Сказала и повела с собой мать Олексича. Когда они приблизились к цветам, старуха развязала один узелок, растерла сморщенной рукой лежавшие в нем травы и пошла дальше. Около ветвистой яблони остановилась, взяла пригоршню растертой травы и стала посыпать ею землю. Идет и будто сеет впереди себя. Наконец прошли они место сонного забвения. Тут колдунья спрятала узелок и сказала матери:
– Все, теперь не страшно. А ну послушай, – добавила она.
Звонкий, радостный смех разносился по зеленому лесу, казалось, будто дети резвятся невдалеке.
Женщины постояли, прислушиваясь, потом отошли в заросли кустарника и стали выглядывать оттуда. Вдруг выбежала на поляну девушка в голубом наряде, за нею добрый молодец. Видно, хочет догнать ее, быструю, как серна, да нет, не может он догнать ее, хоть и бежит во весь дух…
– Олекс… – рванулась из кустов мать, но колдунья, как кошка, прыгнула вперед и крепко зажала ей рот своей костлявой рукой.
– Не смей! – оскалила она редкие, выщербленные зубы и так зашипела на женщину, что та похолодела от страха и покорно отступила назад. – Не выдавай себя! Подождем до ночи, иначе не видать тебе сына. Думаешь, он послушает тебя, променяет любовь красной девицы на твою материнскую? Напрасны надежды! Делай, что говорю, а то не увидишь сына!
А дева-лебедица не услышала оклика матери, не приметила женщин, пронеслась мимо них. Длинные золотистые волосы ее развевались по ветру, лицо пылало от быстрого бега, от радости, от счастья. Но мать не замечала ее, она видела только сына, одного только сына!..
Ночью колдунья провела мать Олексича в девичью опочивальню.
– Смотри! – Она протянула костлявый палец в сторону спящей девицы. – Видишь, как сладко спит? Набегалась, наигралась за день…
Старуха еще что-то говорила, шептала, тихонько смеялась. Но мать не слушала ее. Она во все глаза смотрела на спящую. Как хороша она! Золотые волосы свесились с подушки до самого пола. Да как же не полюбить такую красавицу! И дрогнуло сердце матери любовью и нежностью к деве-лебедице.
Но тут колдунья подтолкнула мать Олексича, тыча ей в руки тяжелые, остро отточенные ножницы:
– Иди, – зло прошептала она, – иди и делай, как я велела!
– Мне страшно, бабуся, – отступила женщина. – Не могу я, поглядите, как хороши ее золотые косы…
– Не хочешь? – нахмурилась старуха. – Зачем же морочила мне голову, зачем шаталась по лесам, по долам?
– Я хотела…
– Ничего ты, вижу, не хотела. Прощай, коли так! И с сыном прощайся, навсегда, навеки!
– С сыном, – заплакала мать, – с единственным моим сыном? Нет, нет, то выше сил моих… Подождите!..
Она преградила колдунье дорогу, прижимая к груди холодные, как гадина, ножницы. – Я… я пойду… подождите… Ступила шаг и остановилась. Снова подтолкнула ее старая колдунья. Медленно приближалась мать к белому ложу. Слезы текли по ее бледным, изможденным щекам. Наконец подошла… Еще молча постояла над спящей, и, собрав одной рукой сияющие в темноте косы, отрезала их ножницами.
В тот же миг девушка вскрикнула, вскочила с постели и стремглав бросилась бежать к двери…
А вслед ей, словно змеиное шипение, несся злобный смех старой колдуньи.
– Что, – злорадствовала она, – налюбовалась своей красой? Полюбила доброго молодца? А теперь попробуй нашей доли, доли чудищ и кикимор! Навсегда останешься ты одинокой лебедицей, никогда уже не станешь красной девицей. Только с дальней высоты увидишь своего милого! Хе-хе-хе! Отомстила я тебе, премудрая лебедица!
Старуха смеялась исступленным, яростным, безумным смехом. Потом вдруг затихла и сразу пропала. Будто ветром вынесло ее из терема.
И теперь только увидела мать Олексича, что сын ее бежал вслед за девушкой. Услышала, что он зовет ее: «Горислава! Горислава-а-а!» Но та не откликалась. Лишь эхо гремело под высокими сводами.
Вдруг зашумело что-то за окном. Мать выглянула. Смотрит: стоит на крыльце ее сын, подняв голову и протянув руки к небу. А оттуда несется жалобный крик:
– Прощай, Олексич! Проща-а-ай!..
Улетела лебедица. И разом стихло все. Пусто и глухо стало в тереме. Мать испугалась этой гнетущей тишины, потом спохватилась: ведь сын ее не видел, не увидел любимую матушку. Ведь он может убежать невесть куда.
Не помня себя, кинулась она из терема. Едва переступила порог, смотрит: стоит неподвижно, глядя в небо, бледный, измученный Олексич.
– Сыночек… – позвала мать, забыв, что держит в руках косы и холодные, как змея, ножницы. – Сыночек, я здесь… Я…
Обернулся Олексич, глянул на мать, на косы, излучавшие золотое сияние, и еще сильнее побледнел.
– Вы? – в отчаянии, не веря глазам своим, проговорил Олексич. – Вы обрезали Гориславе косы?
Она опустила голову и заплакала. Только сейчас поняла злой умысел старой колдуньи, поняла, что она, мать, принесла сыну непоправимое горе.
Испуганно глядела она то на сына, то на косы, не зная, куда их девать, как оправдаться перед сыном.
Молча смотрел на мать Олексич. Потом, будто вспомнив что-то, выхватил из рук матери косы, кинулся бежать и пропал в густых зарослях леса…
Затаив дыхание, широко раскрыв глаза, Черная слушала Всеволода.
– А что, – спросила она наконец, – разве в тех косах была волшебная сила? И она провела его через заколдованный сад и цветы на горе?
– Нет, – ответил Всеволод. – И входы и выходы с горы были теперь Олексичу ведомы: Горислава научила его, как обходить заколдованное место. Он еще надеялся спасти ее. Он знал от самой Гориславы, что косы имеют волшебную силу: они превращают лебедь в девицу. Долго искал, хотел вернуть их несчастной лебедице. Да, видно, не нашел. А может быть, и встретил, но не могла уж лебедица прирастить отрезанные косы. А может, и не распознал ее Олексич средь сотен встречных лебедей… Вот что приключилось с молодцем,
– вздохнул Всеволод. – Пошел он куда глаза глядят, и след его затерялся. Сколько ни ждали, сколько ни искали его родители – все напрасно.
Забыл Олексич и родню и землю свою любимую – все забыл. Помрачился его разум. Что ни ночь снилась ему. белая лебедь: прилетит, сядет у изголовья, ласкается и плачет горючими слезами. А проснется Олексич, нет никого. Только птичьи следы вокруг, да иной раз носится пух лебединый…
Тихо стало в светлице. Пригорюнилась княжна Черная.
– А может, погиб он где-нибудь в лесу, попал в болото или растерзали его звери дикие?
– Нет, – послышался вдруг громкий, уверенный голос, – не забыл он свою родную землю, не сгинул в лесной чащобе!
Только сейчас заметили княжна и Всеволод, что дверь в светлицу открыта, а за порогом сидит Осмомысл и слушает рассказ сына.
– Вы верите в то, батько, или сам волхв вам сказал? – спросил юноша.
– Не сказал он мне ничего, – спокойно пояснил конюший, – сам я о том доведался.
– Но как же?
– Когда он умер, хоронил я его. И вот, обмывая тело, нашел на нем те самые золотые косы, о которых ты здесь вел речь.
Княжна вскочила и подбежала к старику:
– На теле, говорите? Золотые? И такие же длинные? И так же светились ночью?
– Светились ли? Не помню. Я сжег их вместе с волхвом. А вот длинные они были – это помню: три раза обвивались вокруг груди старого. И золотые, такие, как Всеволод рассказывал.
– О боги! – всплеснула руками княжна. – Так, значит… значит, этот волхв и был Олексич? Он все-таки вернулся на родную землю?
Конюший задержал на девушке пристальный, уже потеплевший взгляд, затем поднял руку и жесткой ладонью тихо погладил пышноволосую голову Черной.
– Ты, княжна, часом, не слыхала от заезжих торговых гостей, как умирают слоны?
– Нет, – удивленно отозвалась Черная, – не слыхала. Какие слоны?
– А вот что, дети мои, за морем рассказывают о них, – ответил старик, обращаясь уже к обоим, к сыну и княжне. – Слоны, говорят, всю жизнь бродят по лесам, а умирать идут туда, где умирали их предки. Вот так и люди… Блуждают по миру. Одни гоняются за славой, другие за богатством, третьи за красой. Но в конце концов в родимый край несут свои косточки.
– Это уж тогда, когда развеются по ветру все надежды и погаснет в сердце огонь? – недобро усмехнулся Всеволод.
– Бывает, что и так, – согласился конюший.
– Но земле, земле-то какая от них польза? Зачем принимает она их, выдохшихся, ослабевших духом?
– Зачем? – переспросил Осмомысл. – А затем, чтоб другие не спешили идти по ихнему пути. В жизни, сын мой, как на охоте: одна неудача учит больше, чем сотня не замеченных на радостях удач…
XIV. НОВЫЕ ТРЕВОГИ
Однажды, возвращаясь из ночного объезда по пастбищам, Осмомысл увидел неподалеку от своей усадьбы Сокола и насторожился. Княжна не поехала на охоту? Такая бесстрашная, всегда готовая к опасной гонке за зверем, к рискованным облавам, и не поехала? Но почему? Захворала или, может, недовольна Всеволодом?
Он тронул шпорами коня и поспешил к дому. Не зная отчего, вдруг ощутил тревогу за княжну. С чего бы, кажется? И с каких пор стал о ней тревожиться? Сейчас девушка в безопасности, берегут и уважают ее здесь…
Дома еще больше обеспокоился старик. На зов Черная долго не откликалась, а когда он отважился открыть дверь светлицы, увидел, что княжна плачет, уткнувшись лицом в подушку.
Конюший растерялся. Что делать? Давно уж не приходилось ему утешать плачущую женщину. За двадцать лет одинокой жизни в лесной чаще разучился обращаться с ними, не знает, как и подойти к ним. А тут еще не просто девушка – княжеская дочь… Он долго молчал, переминаясь с ноги на ногу, потом решился:
– Обидели тебя, княжна, или прослышала о беде какой? – Не дождавшись ответа, продолжал: – Может, из Чернигова пришли недобрые вести?
Девушка всхлипывала, кутаясь в покрывало.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
Олексич стоял как вкопанный. «Что это? – спрашивал он себя, протирая глаза. – Сон? Видение? Или на самом деле видел деву-лебедицу?» С той поры его будто подменили. Часами сидел около своего жилища смутный, невеселый, о чем-то думал. А вечером садился на коня и отправлялся к Голубому озеру. Ночами просиживал там, на месте первой встречи, глаз не смыкал, дожидаясь. Напрасно. Не появилась больше девица на берегах Голубого озера, не тревожила его чистые воды. Тихо бывало на рассветах. И грустно.
И задумал тогда Олексич искать прекрасную деву-лебедицу. Может, на свете не одно Голубое озеро, может, она в другом теперь купается. Задумал и поехал в те земли, куда полетела лебедица.
День едет, другой, третий… Нет как нет другого Голубого озера. Но он не теряет надежды, едет все дальше и дальше…
И вдруг видит: раскинулся сад на горе. Плодов на деревьях видимо-невидимо! Попробовал яблоко с ближнего дерева – вкусно! С другого сорвал – еще вкуснее. Подъехал к третьему – совсем сладкие яблоки, будто мед, тают во рту. Ест их Олексич и диву дается: откуда такие яблоки? Кажется, все перепробовал в лесах бескрайних, на полянах просторных, всему, казалось, знает вкус, а такие яблоки впервые видит.
Поднялся он в гору. Деревья разрослись там еще пышнее. Между ними цветы, белые, красные, голубые – целое море цветов! И так пахнут, что голова кружится от густого пряного аромата. Олексич спешился и стал собирать цветы. Но вскоре почувствовал, что его клонит ко сну, он не в силах разогнать эту сладкую дрему…
И вдруг понял: это место заколдовано, сон сторожит эту гору! Значит, на горе кто-то есть! Кого-то охраняет этот колдовской сон!
Олексич бросил цветы, поборол сонливость, сел на коня и помчался вперед. Но вскоре добрый конь споткнулся и упал на землю: сон одолел его.
Но не дрогнул молодец, сам стал взбираться выше в гору. Пробежит несколько шагов, переведет дыхание – и дальше, от дерева к дереву. Вокруг тишина, лист не шелохнется, будто все замерло, затаилось и ждет чего-то…
Потом стали попадаться под ногами скелеты людей и лошадей… А Олексич все шел да шел, все выше, в гору. Дойдя до огромной, развесистой яблони, он почувствовал, что задыхается, и упал навзничь на красные, словно жар, цветы. Он только увидел, как всколыхнулись они, прижатые к земле тяжестью его широких плеч, и потерял сознание. Одолели его колдовские запахи цветов, лишили сил, усыпили на полдороге.
Неведомо сколько лежал Олексич под яблоней. Проснулся он ночью, и не в саду, а в роскошном тереме. Издали доносилась чья-то песня, нежная и ласковая… Задрожал молодец, хотел подняться, да не мог. Недвижно лежал он на постели, не в силах шевельнуться. Но вот затихла песня, и чья-то робкая ладонь коснулась его лица. И тут же вернулась к нему сила. Он приподнялся, оглянулся и оторопел. Рядом у его постели сидела дева-лебедица, та самая, что купалась в Голубом озере. На ней белое шелковое покрывало. До самого пола золотыми волнами спадают белокурые волосы…
Залюбовался Олексич красавицей, глядит как завороженный. Хотел позвать ее, окликнуть, да вспомнил, что имени ее не знает, и осекся на слове. Только изумление и счастье светилось в его глазах, только озаренное радостью лицо его сказало девице то, чего уста промолвить не смогли.
– Ты не сердишься на меня? – тихо спросила она.
– Нет! Я…
Он хотел подняться, но девица остановила его движением руки.
– Я знаю, – еще ниже склонилась она над Олексичем, – ты искал меня по всем лесам окольным, среди озер, грезил мной во сне, страдал от неудачных поисков. Ты думал, что равнодушна и безучастна я к твоей печали…
– О нет! – с трудом проговорил Олексич. – Я и не помышлял о том. Только иногда страх охватывал меня. Я думал, что ты боишься людей, потому и прячешься, и никогда тебя я больше не увижу…
– И сердился на меня за это?
– Не мог я сердиться на тебя… Та встреча на рассвете У Голубого озера посеяла глубокую печаль в моем сердце… Стал я хмурым и грустным, не знал покоя.
Дева-лебедица глядела на юношу, тихие, счастливые слезы струились по ее щекам:
– Я и в самом деле боялась тебя, – прошептала она, – всюду подстерегает нас опасность, боимся мы показываться людям на глаза. Но часто-часто на рассвете поднималась я высоко в небо, летела над лесами к Голубому озеру, чтобы увидеть тебя… А потом я нашла тебя в саду, когда ты боролся с чарами недоступной людям горы, видела, как упал ты, сраженный сном, и поспешила к тебе на помощь.
– И вынесла сюда на гору?
– Велела вынести тебя из царства сна. И вот теперь никуда тебя отсюда не пущу!..
Шли дни… Ждала, ждала, глаза повыплакала мать Олексича, все не идет сынок. Уж и отец с ног сбился, разыскивая сына по лесам. Да не нашел. Как в воду канул. Тогда поднялась мать, пошла искать его по всей земле. Где только не побывала мать Олексича, каких лесов, каких полей не исходила, а сына не нашла! На след даже не напала.
Сидит она усталая, убогая на берегу реки, грустит и плачет одна-одинешенька. Вдруг слышит, хрустнуло что-то рядом. Подняла голову и испугалась: идет к ней из лесу старуха. Да такая безобразная, такое чудище, что и глядеть-то страшно, мороз по коже продирает. Подошла она, оперлась на клюку, смотрит на женщину, криво усмехаясь.
– Что грустишь? – спрашивает.
Мать Олексича хотела было подняться, но не смогла, будто приковала ее старуха к месту ледяным своим взглядом.
«Колдунья», – мелькнуло в голове матери. Она опустила глаза и ответила дрожащим голосом:
– Горе у меня, бабуся…
– Хе-хе-хе, – засмеялась колдунья, – это еще не беда, голубушка. Сын твой не за горами.
– Правда, бабуся? – так и вскинулась мать. – Вы знаете, где мой сын? И как его найти? Помогите, помогите мне! – умоляюще протянула она руки к старухе.
– Знаю, знаю. Не плачь, не убивайся. Не в лапы зверю попал твой сынок, а к красной девице.
– Правда? – обрадовалась мать. – Так почему же не ведет ее в родительский дом? Зачем покинул нас? Старуха пристально взглянула на нее:
– А ты уже забыла, зачем покинула когда-то отчий дом, родителей любимых, и пошла куда глаза глядят за своим милым? Небось забыла? Пойдем со мной, найду твоего сына.
Она взяла за руку мать Олексича и повела ее через дремучие леса. Долго ли, коротко ли шли они, пришли к заколдованной горе.
– Видишь, – показала старуха на гору, покрытую яркими цветами, – вон там твой сын.
Мать нетерпеливо двинулась вперед, но колдунья остановила ее.
– Погоди, не спеши, – насупила она брови, затем полезла в длинную суму, висевшую на боку, и достала оттуда два узелка сухих трав. – Вот возьми. С одним доберешься на гору в терем, с другим пойдешь назад.
Сказала и повела с собой мать Олексича. Когда они приблизились к цветам, старуха развязала один узелок, растерла сморщенной рукой лежавшие в нем травы и пошла дальше. Около ветвистой яблони остановилась, взяла пригоршню растертой травы и стала посыпать ею землю. Идет и будто сеет впереди себя. Наконец прошли они место сонного забвения. Тут колдунья спрятала узелок и сказала матери:
– Все, теперь не страшно. А ну послушай, – добавила она.
Звонкий, радостный смех разносился по зеленому лесу, казалось, будто дети резвятся невдалеке.
Женщины постояли, прислушиваясь, потом отошли в заросли кустарника и стали выглядывать оттуда. Вдруг выбежала на поляну девушка в голубом наряде, за нею добрый молодец. Видно, хочет догнать ее, быструю, как серна, да нет, не может он догнать ее, хоть и бежит во весь дух…
– Олекс… – рванулась из кустов мать, но колдунья, как кошка, прыгнула вперед и крепко зажала ей рот своей костлявой рукой.
– Не смей! – оскалила она редкие, выщербленные зубы и так зашипела на женщину, что та похолодела от страха и покорно отступила назад. – Не выдавай себя! Подождем до ночи, иначе не видать тебе сына. Думаешь, он послушает тебя, променяет любовь красной девицы на твою материнскую? Напрасны надежды! Делай, что говорю, а то не увидишь сына!
А дева-лебедица не услышала оклика матери, не приметила женщин, пронеслась мимо них. Длинные золотистые волосы ее развевались по ветру, лицо пылало от быстрого бега, от радости, от счастья. Но мать не замечала ее, она видела только сына, одного только сына!..
Ночью колдунья провела мать Олексича в девичью опочивальню.
– Смотри! – Она протянула костлявый палец в сторону спящей девицы. – Видишь, как сладко спит? Набегалась, наигралась за день…
Старуха еще что-то говорила, шептала, тихонько смеялась. Но мать не слушала ее. Она во все глаза смотрела на спящую. Как хороша она! Золотые волосы свесились с подушки до самого пола. Да как же не полюбить такую красавицу! И дрогнуло сердце матери любовью и нежностью к деве-лебедице.
Но тут колдунья подтолкнула мать Олексича, тыча ей в руки тяжелые, остро отточенные ножницы:
– Иди, – зло прошептала она, – иди и делай, как я велела!
– Мне страшно, бабуся, – отступила женщина. – Не могу я, поглядите, как хороши ее золотые косы…
– Не хочешь? – нахмурилась старуха. – Зачем же морочила мне голову, зачем шаталась по лесам, по долам?
– Я хотела…
– Ничего ты, вижу, не хотела. Прощай, коли так! И с сыном прощайся, навсегда, навеки!
– С сыном, – заплакала мать, – с единственным моим сыном? Нет, нет, то выше сил моих… Подождите!..
Она преградила колдунье дорогу, прижимая к груди холодные, как гадина, ножницы. – Я… я пойду… подождите… Ступила шаг и остановилась. Снова подтолкнула ее старая колдунья. Медленно приближалась мать к белому ложу. Слезы текли по ее бледным, изможденным щекам. Наконец подошла… Еще молча постояла над спящей, и, собрав одной рукой сияющие в темноте косы, отрезала их ножницами.
В тот же миг девушка вскрикнула, вскочила с постели и стремглав бросилась бежать к двери…
А вслед ей, словно змеиное шипение, несся злобный смех старой колдуньи.
– Что, – злорадствовала она, – налюбовалась своей красой? Полюбила доброго молодца? А теперь попробуй нашей доли, доли чудищ и кикимор! Навсегда останешься ты одинокой лебедицей, никогда уже не станешь красной девицей. Только с дальней высоты увидишь своего милого! Хе-хе-хе! Отомстила я тебе, премудрая лебедица!
Старуха смеялась исступленным, яростным, безумным смехом. Потом вдруг затихла и сразу пропала. Будто ветром вынесло ее из терема.
И теперь только увидела мать Олексича, что сын ее бежал вслед за девушкой. Услышала, что он зовет ее: «Горислава! Горислава-а-а!» Но та не откликалась. Лишь эхо гремело под высокими сводами.
Вдруг зашумело что-то за окном. Мать выглянула. Смотрит: стоит на крыльце ее сын, подняв голову и протянув руки к небу. А оттуда несется жалобный крик:
– Прощай, Олексич! Проща-а-ай!..
Улетела лебедица. И разом стихло все. Пусто и глухо стало в тереме. Мать испугалась этой гнетущей тишины, потом спохватилась: ведь сын ее не видел, не увидел любимую матушку. Ведь он может убежать невесть куда.
Не помня себя, кинулась она из терема. Едва переступила порог, смотрит: стоит неподвижно, глядя в небо, бледный, измученный Олексич.
– Сыночек… – позвала мать, забыв, что держит в руках косы и холодные, как змея, ножницы. – Сыночек, я здесь… Я…
Обернулся Олексич, глянул на мать, на косы, излучавшие золотое сияние, и еще сильнее побледнел.
– Вы? – в отчаянии, не веря глазам своим, проговорил Олексич. – Вы обрезали Гориславе косы?
Она опустила голову и заплакала. Только сейчас поняла злой умысел старой колдуньи, поняла, что она, мать, принесла сыну непоправимое горе.
Испуганно глядела она то на сына, то на косы, не зная, куда их девать, как оправдаться перед сыном.
Молча смотрел на мать Олексич. Потом, будто вспомнив что-то, выхватил из рук матери косы, кинулся бежать и пропал в густых зарослях леса…
Затаив дыхание, широко раскрыв глаза, Черная слушала Всеволода.
– А что, – спросила она наконец, – разве в тех косах была волшебная сила? И она провела его через заколдованный сад и цветы на горе?
– Нет, – ответил Всеволод. – И входы и выходы с горы были теперь Олексичу ведомы: Горислава научила его, как обходить заколдованное место. Он еще надеялся спасти ее. Он знал от самой Гориславы, что косы имеют волшебную силу: они превращают лебедь в девицу. Долго искал, хотел вернуть их несчастной лебедице. Да, видно, не нашел. А может быть, и встретил, но не могла уж лебедица прирастить отрезанные косы. А может, и не распознал ее Олексич средь сотен встречных лебедей… Вот что приключилось с молодцем,
– вздохнул Всеволод. – Пошел он куда глаза глядят, и след его затерялся. Сколько ни ждали, сколько ни искали его родители – все напрасно.
Забыл Олексич и родню и землю свою любимую – все забыл. Помрачился его разум. Что ни ночь снилась ему. белая лебедь: прилетит, сядет у изголовья, ласкается и плачет горючими слезами. А проснется Олексич, нет никого. Только птичьи следы вокруг, да иной раз носится пух лебединый…
Тихо стало в светлице. Пригорюнилась княжна Черная.
– А может, погиб он где-нибудь в лесу, попал в болото или растерзали его звери дикие?
– Нет, – послышался вдруг громкий, уверенный голос, – не забыл он свою родную землю, не сгинул в лесной чащобе!
Только сейчас заметили княжна и Всеволод, что дверь в светлицу открыта, а за порогом сидит Осмомысл и слушает рассказ сына.
– Вы верите в то, батько, или сам волхв вам сказал? – спросил юноша.
– Не сказал он мне ничего, – спокойно пояснил конюший, – сам я о том доведался.
– Но как же?
– Когда он умер, хоронил я его. И вот, обмывая тело, нашел на нем те самые золотые косы, о которых ты здесь вел речь.
Княжна вскочила и подбежала к старику:
– На теле, говорите? Золотые? И такие же длинные? И так же светились ночью?
– Светились ли? Не помню. Я сжег их вместе с волхвом. А вот длинные они были – это помню: три раза обвивались вокруг груди старого. И золотые, такие, как Всеволод рассказывал.
– О боги! – всплеснула руками княжна. – Так, значит… значит, этот волхв и был Олексич? Он все-таки вернулся на родную землю?
Конюший задержал на девушке пристальный, уже потеплевший взгляд, затем поднял руку и жесткой ладонью тихо погладил пышноволосую голову Черной.
– Ты, княжна, часом, не слыхала от заезжих торговых гостей, как умирают слоны?
– Нет, – удивленно отозвалась Черная, – не слыхала. Какие слоны?
– А вот что, дети мои, за морем рассказывают о них, – ответил старик, обращаясь уже к обоим, к сыну и княжне. – Слоны, говорят, всю жизнь бродят по лесам, а умирать идут туда, где умирали их предки. Вот так и люди… Блуждают по миру. Одни гоняются за славой, другие за богатством, третьи за красой. Но в конце концов в родимый край несут свои косточки.
– Это уж тогда, когда развеются по ветру все надежды и погаснет в сердце огонь? – недобро усмехнулся Всеволод.
– Бывает, что и так, – согласился конюший.
– Но земле, земле-то какая от них польза? Зачем принимает она их, выдохшихся, ослабевших духом?
– Зачем? – переспросил Осмомысл. – А затем, чтоб другие не спешили идти по ихнему пути. В жизни, сын мой, как на охоте: одна неудача учит больше, чем сотня не замеченных на радостях удач…
XIV. НОВЫЕ ТРЕВОГИ
Однажды, возвращаясь из ночного объезда по пастбищам, Осмомысл увидел неподалеку от своей усадьбы Сокола и насторожился. Княжна не поехала на охоту? Такая бесстрашная, всегда готовая к опасной гонке за зверем, к рискованным облавам, и не поехала? Но почему? Захворала или, может, недовольна Всеволодом?
Он тронул шпорами коня и поспешил к дому. Не зная отчего, вдруг ощутил тревогу за княжну. С чего бы, кажется? И с каких пор стал о ней тревожиться? Сейчас девушка в безопасности, берегут и уважают ее здесь…
Дома еще больше обеспокоился старик. На зов Черная долго не откликалась, а когда он отважился открыть дверь светлицы, увидел, что княжна плачет, уткнувшись лицом в подушку.
Конюший растерялся. Что делать? Давно уж не приходилось ему утешать плачущую женщину. За двадцать лет одинокой жизни в лесной чаще разучился обращаться с ними, не знает, как и подойти к ним. А тут еще не просто девушка – княжеская дочь… Он долго молчал, переминаясь с ноги на ногу, потом решился:
– Обидели тебя, княжна, или прослышала о беде какой? – Не дождавшись ответа, продолжал: – Может, из Чернигова пришли недобрые вести?
Девушка всхлипывала, кутаясь в покрывало.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25